Проходит ещё ночь, и утром следующего дня наш эшелон стоит на большой станции, где написано Алленштайн. Половину дня стоим на путях, и лишь в полдень эшелон по ветке вокруг города отводят на несколько километров. Здесь мы разгружаемся. По-видимому, задержка была вызвана тем, что, кроме нас, с востока прибыло ещё несколько таких же эшелонов. Сейчас ими забита вся ветка. Говорят, что здесь мы пройдём санитарную обработку, после чего поедем дальше на запад.
Большой колонной, такой же самой, как несколько дней тому назад в Саласпилсе, идём в лагерь. Настроение наше отнюдь не мрачное и не подавленное. Наоборот, мы оживлены, настроены бодро и перекидываемся шуточками. Рады мы тому, что сегодня хороший день, что можно поразмяться после долгого сидения в вагоне и что предстоят какие-то перемены. Что это за перемены и как они на нас отразятся, никого не заботит. Такова уж природа человека - надеяться только на лучшее. Впрочем, и война нас научила далеко вперёд не смотреть.
Алленштайнский лагерь огромен и совсем не похож на наш Саласпилский. Тот по здешним масштабам маленький, привычный и в меньшей степени казённо-официальный. Здесь же всё серое и мёртвое. На огромной песчаной равнине, но не весёлого жёлтого или белого песка, а уныло серого, стоят ряды длинных, низких, скучно серых бараков. Бараки эти ничем не отличаются один от другого и кажется, что они тянутся за горизонт и наполняют собою остальную Германию. Всё это разбито на блоки, огороженные колючей проволокой с узкими проходами между ними. Нигде ни дерева, ни кустика. Всё украшение пейзажа составляют множество вышек с прожекторами и пулемётами. Лагерь здесь существовал и в первую мировую войну, но теперь значительно расширен.
Разительный контраст с лагерем представляет сам Алленштайн. Города с таким названием на послевоенных картах нет. Но зато в Польше есть город Ольштын. Алленштайн или позже Ольштын - не очень крупный, утопающий в зелени, весёлый, чистый город. Немного мы его посмотрели, когда нас вели с места выгрузки, хоть не по самому центру, но, во всяком случае, через городские кварталы. Дома очень красивы. Многие облицованы красным декоративным кирпичом, полированным гранитом или бугорчатой штукатуркой. Есть здания, имитирующие старину. Попадаются и высокие здания стиля модерн с большими зеркальными окнами, кое-где, правда, заклеенными полосками бумаги. На улицах оживлённо и, хотя среди прохожих преобладают женщины, как мне показалось, особого уныния не чувствуется.
Стройно марширует колонна мальчиков лет 10-12. Мальчики очень чистенькие, в форменных синих курточках, коротких штанишках и гольфах. Все они строго соблюдают порядок равнения и маршировки. Чувствуется, что всё это они делают с душой, а не по принуждению, что им нравится эта игра в войну и в военную службу. Поравнявшись с нами, они не поворачивают голов, а надменно и враждебно косят на нас глаза.
Живём мы в этом алленштайнском лагере уже несколько дней. В блоке, где нас разместили, раньше, должно быть, жили французы. Об этом можно судить по французским надписям, изящным женским фигуркам в скромных и не совсем скромных положениях. Этими рисунками и надписями пестрят стены бараков. Впрочем, по-видимому, впоследствии здесь были русские, что видно по подрисовкам у фигурок и по соответствующим пояснительным надписям на русском языке.
Рядом с нами блок англичан. Здесь я впервые вижу гордых сынов Альбиона, граждан самого свободного в мире государства. У них своеобразная манера держаться. Обычно они прогуливаются в своём блоке по двое или по трое, покуривая сигареты и трубки или просто заложив руки в карманы, которые у них расположены на бёдрах спереди. На них полная или неполная английская форма и крепкие ботинки, у некоторых с гетрами. Всё это опрятное и, по большей части, не очень заношенное. А, как говорят, кое-кто из них находится здесь с 1940 года. К немцам они относятся так, словно оказывают им честь, что находятся у них в лагере. Когда немец приходит к ним в блок или идёт по проходу между блоками, то видит только их спины и затылки. К нам у них отношение безразличное: они нас попросту не замечают. Однако продолжается это недолго. Вскоре мы тесной грудой прижимаемся к ограде против английского блока. Тотчас же жалостливым голоском начинаем наше обычное попрошайничество. Разумеется, и англичан мы называем панами:
- Пан, а пан, дай закурить!
Иногда просим хлеба:
- Пан, дай бруту!
Выразительными жестами, не надеясь на знание языка, мы поясняем, чего именно нам хочется.
Это нудное стенание продолжается долго. Наконец, один бросает нам окурок. Окурки у них большие. До обжигания пальцев они не курят, так как беречь сигареты им ни к чему. Они через Красный Крест получают их достаточно. Окурки бросают ловко: не глядя, через плечо, видя в этом, должно быть, известное спортивное достижение.
Окурок перелетает через высокие проволочные ограды и двухметровый проход, разделяющий наши блоки, и падает в толпу. Тогда у нас начинается свалка, что, собственно, и занимает англичан. Хотя явно они не гогочут и не показывают на нас пальцами, но иногда лёгким движением подбородка обращают внимание своего попутчика на наши бурные эмоции. По-видимому, они уже к нам привыкли и видят нас не впервые.
Бросает нам окурок и ещё один англичанин. Третий, вытащив сигарету и аккуратно разрезав её на несколько частей, тоже ловко швыряет нам по одному эти срезки. По всему видно, что с их стороны это не акт филантропии и не выражение сочувствия более бедному союзнику. Они скупы и расчётливы, эти англичане. Это явно развлекательный акт. Так бросают в зверинце огрызок яблока дерущимся мартышкам и веселятся, глядя на то, как те награждают друг друга затрещинами. А в нас, во всяком случае, во многих из нас силён дух попрошайничества и нищенства. И даже тогда, когда нет прямой к тому нужды, а просто хочется что-нибудь получить, особенно какую-нибудь иностранную никчемушку. Приходилось видеть это и не только во время войны.
Но вот к проволоке прильнули двое, быстро уловившие английское произношение и ловко его имитирующие. Получается у них великолепно. Вероятно, не зная по-английски ни одного слова, они, сюсюкая сквозь зубы, ведут между собой диалог, создавая иллюзию английской речи. Это уже по-настоящему заинтересовывает англичан, и они вылезают из своего ледяного панциря. Собравшись небольшой кучкой у проволоки, они хохочут, показывая на наших артистов пальцами и кивками головы, сопровождая всё это и другими одобрительными жестами и возгласами. Это слишком оживлённое представление прерывается немцами. Двое из них быстро заходят в наш блок, а один - в проход между блоками. Артистов прогоняют, а зрители, как по команде, показывают немцам спины. В награду артистам бросаются две сигареты. Одна, увы, падает в проход, где её и подбирает немец и, как ни в чём не бывало, опускает в свой нагрудный карман. Немцы тоже не богаты на табак. Не раз я видел по лагерям, как они тайком подбирают окурки англичан и американских негров.
Просыпаюсь от страшного грохота. В первые секунды спросонья ничего не понимаю. Стены барака и нары качаются, словно происходит землетрясение. В небольшие окошки вспышками рвутся пучки ослепительно яркого света. Большинство людей в бараке не спит. Кое-кто лезет с нар, другие спрыгивают и ложатся на пол или бегут из барака. Сосед справа, истово крестясь, шепчет молитву. Левый всё, что у него есть, тащит на голову. Навернул на голову и брюки, а потому нижняя часть тела голая; и по голому заду бегут блики.
Тихон, спавший подо мной, ярусом ниже, сейчас сильно дёргает меня за ногу и не то шепчет, не то кричит:
- Вставай. Чего заспался. Не слышишь, как бомбят город? Доберутся и до лагеря. Беги на двор, а то здесь заживо сгорим.
На дворе светло как днём, хотя, вероятно, уже за полночь. Везде группами и поодиночке лежат, сидят и стоят люди. Прожекторы на лагерных вышках то зажигаются, то гаснут. Никого из охраны не видно, лишь с соседней вышки кубарём скатывается пулемётчик и бросается в траншею.
Так вот она какая, массированная бомбардировка города. Тот самый das Schrecknis - немецкий ужас, о котором я много слышал, но раньше слабо его себе представлял.
Часть города поближе к нам хорошо видна. Спереди дома освещены ракетами на парашютах, а сзади подсвечиваются пожарами, горящими где-то в центре. Земля дрожит и временами ходит вверх и вниз, как палуба корабля в бурю. Воздух вибрирует от множества звуков: разрывов, гула самолётов, хлопанья зениток и прочего. Оглушительно ревут совсем низко проносящиеся истребители, во все стороны блестя искорками пулемётных очередей. Иглы прожекторов, тупым концом кверху, чиркают и ползают по небу. Иногда им удаётся высветить тяжёлый, медленно ползущий бомбардировщик. Тогда вокруг него мгновенно вспыхивают десятки разрывов - маленьких ватных облачков с искоркой вспышки посередине. Истребители бросаются на прожектора, и тогда их лучи, отскочив в сторону и несколько раз мигнув, гаснут. Видно, что противовоздушная оборона немцев явно не справляется с этой могучей атакой с воздуха.
Теперь бомбы рвутся совсем близко от лагеря, видно даже, как разрывы повреждают и рушат дома. Вот сначала медленно, а затем всё быстрее валится высокий готический шпиль, освещённый сзади сплошной полосой огня. При падении он разламывается, разбрасывая вокруг целое облако искр. Его падение сопровождается рёвом восторга в английском блоке. Сейчас все англичане во дворе и с воодушевлением созерцают происходящее. От традиционной английской сдержанности не осталось и следа. Это, скорее, зрители на футбольном матче, болеющие за своих игроков. Кричат, машут руками. Один высоко подпрыгивает, хлопая себя по бёдрам. Всё их радует: и особенно сильный взрыв, и падение какого-нибудь здания, и бреющий полёт над лагерем истребителя с английской эмблемой. Восторг достигает апогея, когда один такой истребитель, проносясь вихрем буквально над крышами наших бараков, длинной очередью ювелирно срезает две сторожевые вышки, с одной из которых, кувыркаясь в воздухе, летит незадачливый немец. И вообще им льстит то, что город сейчас бомбардируют англичане, предпочитающие ночные бомбёжки. Американцы бомбардируют днем.
Мы тоже не отстаём от англичан, хотя свои эмоции проявляем намного глуше. Сейчас, когда до нас дошло, что бомбардировка предназначена не нам, а потому и бояться нам нечего, мы почти все покинули бараки и сгрудились у проволоки. Нас никто не прогоняет и не мешает нам наблюдать это зрелище. Вообще, видеть своими глазами бомбардировку города в полной неуязвимости, как зрителю, судьба предоставляет очень и очень немногим. Те обитатели города, кого бомбардируют, ничего не видят - они попрятались. Солдаты на фронте тоже прячутся в траншеи и в это время никуда не смотрят. Да и фронтовые бомбардировки - это мелочь по сравнению с бомбардировками городов. Лётчики, атакующие города и другие цели, сверху тоже видят немногое, пожалуй, только общую карту местности да показания разных прицельных приборов.
А вот мне судьба предоставила редкую возможность наблюдать бомбардировку как зрителю. Смотреть с трибуны, как в древнем римском цирке, на настоящий смертный бой на арене. И то только потому, что наш блок в Алленштайнском лагере уж очень близок к городу. Нигде, как мне известно, этого больше не было. Все же остальные люди такое могут видеть только в кино, где на экране показывают более или менее правдоподобную игру артистов да различные технические фокусы с разрушениями и пожарами макетов зданий, мостов и прочих сооружений размером с почтовый ящик.
Утром город в дыму: кое-где догорают пожары, и после грозовой ночи удивительно тихо. Вскоре, в тот же день, с незаконченной санобработкой, нас отправляют дальше. Была ли причиной этому бомбардировка или другие обстоятельства - нам неизвестно.
Длинную, растянувшуюся колонну ведут теперь вокруг города по шоссе, вымощенному гладким, как будто шлифованным, диабазом. Но вот всё чаще и чаще стали попадаться небольшие, большие и огромные воронки, в двух местах делаем порядочные обходы по засеянным, но теперь вытоптанным полям, так как шоссе взрыто как после падения больших метеоритов. Рядом сильно разрушенный большой завод. Сильно разбиты железнодорожные пути и станция. Сейчас их восстанавливают жители города и заключённые политических лагерей в полосатых куртках.
Утром в пелене моросящего дождя видим Берлин, вероятно, его окраину. Большие черно-серые дома с острыми черепичными крышами. Поезд стоит на высокой насыпи, почти вровень с крышами, а улица внизу как тёмный провал. Жутко подумать: что, если бы пришлось работать на такой крыше. Ну, хотя бы счищать снег? Но, пожалуй, с такой крутизны снег сбрасывать не нужно - сам свалится. А вот как заделать видные кое-где пробоины?
Эшелон идёт дальше и днём останавливается на крошечном полустанке, со всех сторон окружённом лесом. Кругом мокро, не переставая моросит дождь. Здесь питательный пункт, и нас будут кормить обедом. Кормят по очереди: открывают только один вагон и людям из этого вагона выдают обед на платформе. Тут же на платформе они его съедают, после чего их снова закрывают в вагоне. Затем то же самое повторяется для следующего вагона и так далее. Так как вагонов много, то обед тянется очень долго. Это раздражает конвойных солдат и офицера. Должно быть, они боятся, что истечёт время стоянки эшелона, а может быть, просто сказывается привычка всегда торопить и подгонять. Так или иначе, но во время обеда они кричат, понукают и толкают обедающих в спины. Причина же неурядицы состоит в следующем. Когда кормят солдат, то каждый получает первое блюдо в котелок, второе блюдо в крышку котелка, а третье - сладкий кофе со сгущенным молоком - в плоскую алюминиевую кружечку, которую каждый солдат носит на поясе. Получив обед, солдаты уходят в вагон и там спокойно его съедают. Но мы - солдаты самой последней категории. У нас таких котелков нет. Каждый из нас имеет только одну посудину. У кого - русский котелок старого образца в виде круглой кастрюльки с дужкой, у кого - немецкий, но без крышки, зато дырявый, с дыркой, заткнутой гусариком из грязной, повидавшей виды тряпочки, у кого - просто кастрюлька с отбитой эмалью или консервная банка, а у двух кавказцев на двоих обыкновенный ночной горшок, из которого они вместе и хлебают наши незатейливые разносолы.
Но вот подходит очередь обедать и нашему загону. С грохотом откидывается засов, и дверь откатывается в сторону. Мы, толкаясь в дверях, выскакиваем на узенькую платформу и опрометью бежим на раздачу. Против середины эшелона у самых перил платформы стоят три молоденькие немки, одетые в серую форму немецких медицинских сестёр с большим красным крестом на головном платке. Перед каждой по несколько больших термосов. Налетая друг на друга, теснимся сначала в очередь к первой. Она деловито наливает в наши посудины по черпаку жиденького горохового супа. Тут же, давясь и чавкая, кто черпая ложками, кто отхлёбывая через край, сгрудившись в тесную кучу, сдавленные между термосами и вагонами эшелона, движемся ко второй раздатчице.
Со вторым блюдом гораздо хуже. Картофельное пюре с мясной подливкой очень горячо, и его невозможно быстро есть. Сутолока здесь невероятная. С громкими криками: "Schnell-Schnell, Los-Los", "Быстрей-Быстрей, Давай-Давай" конвоиры торопят и толкают в спину красных, давящихся, обжигающих рты и пальцы, если здесь подходит такое слово, - обедающих. Если бы на всё это посмотреть со стороны, то, вероятно, было бы смешно. Но сейчас здесь никому не до смеха. Ни нам - участникам скоростного обеда, ни конвойным, пуще всего на свете опасающимся сделать какое либо нарушение порядка, и, избави Бог, задержать эшелон. Для них всякое упущение на тыловой службе пахнет переадресовкой на фронт.
Такой обед меня совершенно не устраивает. Поэтому, получив свой черпак супа, я продираюсь сквозь толпу хлебающих и пьющих суп и вылизывающих свою посуду ко второй раздатчице и протягиваю ей котелок. Видя, что суп не съеден, сестра озадаченно на меня смотрит. Но так как я продолжаю держать котелок перед ней, а суп, по-видимому, есть не собираюсь, она думает, что я хочу и у неё получить ещё одну порцию такого же супа. Немного испуганно на меня глядя, она старается мне втолковать, что я заблуждаюсь:
- Hier reine die erbsen Suppe. Hier nur Kartoffel mit Fleisch! - Здесь не гороховый суп. Здесь только картофель с мясом!
- Hier, - весело взглянув на неё, уверенно тыкаю пальцем в суп в своём котелке. Надо бы сказать "Сюда", но как это будет по-немецки, я не знаю. Недоуменно пожав плечами и как бы в раздумье, сестра осторожно, чтобы не расплескать, опускает порцию пюре в суп. Теперь я уверенно подхожу к третьей раздатчице, которая пока ещё свободна, так как, несмотря на крики и понукания, никому из нашего вагона ещё не удалось расправиться со вторым.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39