- У тебя порядок еще ничего. У других хуже. Только ты брось технику лелеять - на войне технику не берегут.
В этот день я как раз проводил чистку орудий, то есть делал то, чему меня учили.
Сказал он это мимоходом, но попал в точку. Меня как осенило, что поистине я нелепо выгляжу с заботами о чистоте и красоте пушек. В мирное время ежедневное протирание и смазывание оружия - самоцель. Как и многое из того, что делается в армии, когда она не воюет, нужно лишь для того, чтобы занять людей, оторванных от нужного дела. Цель армии - война, а миллионные армии в мирное время - это одна из самых уродливых нелепостей, порожденных цивилизацией. Для поддержания и укрепления этой нелепости в армии строжайше смотрят, чтобы солдат не имел ни минуты свободного времени.
На прощание майор дал наставление в том же крикливом и ругательном тоне:
- Людей распустил. Людей жалеешь. Не смей людей беречь. В морду бей. Здесь тебе не мирное ученье, а война. Еще раз такое увижу, самого расстреляю. А немцы твои вот в этом узком секторе - отсюда и досюда, а что они по сторонам делают - не твое дело.
С тем и уехал.
На следующий день слева от нас атакует пехота. Люди в полный рост идут по несжатому овсяному полю. Идут неуверенно, и цепь изгибается. Впереди полная тишина. Немцы молчат и не стреляют. Это усиливает напряженность картины. Задаю себе вопрос: что я должен делать? Стрелять? Накануне приходил кто-то из пехотных и просил поддержать их атаку артиллерией, но мои начальники им отказали. Пока я размышлял, пехота побежала вперед, хотя до немцев, пожалуй, еще далековато. Доносится слабое: а-а-а. Немцы молчат. Бегут дальше, потом опять переходят на шаг, видно, запыхались. Немцы по-прежнему молчат. Какая-то жуткая звенящая тишина, только непрерывно слышится слабое: а-а-а.
Тишину вдруг разрывает трест пулеметов, но тоже негромкий - далеко. Где находятся немцы - как следует не видно, порох-то бездымный. Пулеметные и автоматные очереди слышны в течение нескольких минут, а затем все смолкает и опять тихо. Опять то же овсяное несжатое поле и никого на нем нет, как и не было.
Ночью к нам на батарею пришли двое из той расстрелянной пехоты: помкомвзвода Иванов и с ним солдатик. По словам Иванова, немцы подпустили их совсем близко, а затем открыли ураганный огонь из десятков автоматов и пулеметов. Как он считает, их рота уничтожена полностью. Они двое пролежали целый день в небольшом углублении так близко от немцев, что разговор в окопах был хорошо слышен. Ночью выползли и наткнулись на нас. Они очень просили оставить их на батарее. Хотя, как мне говорили, этого делать нельзя, но я их оставил. Впоследствии Иванов оказался толковым человеком и ценным помощником. Вообще на войне судьба оставшихся в живых людей из разбитых соединений незавидна. Она сразу же по возвращении берутся под подозрение, а иногда и подвергаются репрессиям. Считается, что люди, посланные в мясорубку войны, возвращаться могут только в составе части и только по приказу. Но таких приказов никто не давал, а поэтому... Так, по крайней мере, было в начале войны.
Обед, паек и почту нам привозят раз в день, когда темнеет, так как дорога из Гатчины простреливается. Обед варится из продуктов, полученных путем самозаготовок. Добывается свинья, вскрывается склад, копается картофель. Планового снабжения больше не существует, так как немцы уже стоят под Ленинградом, а Гатчина у них в тылу. Но этого мы пока не знаем. Вместе с обедом раздается и паек: хлеб, рыбные консервы, махорка и водка. Водка - в невиданных ранее бутылках, емкостью по 450 г, по одной бутылке на троих. Отдельно мне, как офицеру, большой кусок масла, конфеты и папиросы. Я плохой офицер, так как тут же разделил этот особый паек с другими, что не только запрещено, но этого никто и не делает.
Ночью нас неожиданно поднимают и отводят в Гатчину. Там, соединившись с остальной батареей, занимаем позицию на кладбище. Пока переезжали, занимали позицию, рыли окопы, ночь почти прошла и спать не пришлось. Однако все рады, что попали в город из надоевшей позиции нос к носу с немцами. Гатчина - прекрасный небольшой городок - сейчас производит странное впечатление. Она совершенно пуста. Можно войти в любой дом, в любую квартиру; все стоит на местах. Даже хрюкают свиньи и гогочут гуси, а людей нет. В домах стоит посуда, застланы постели, лежат ковры. Куда делись люди? Это я узнал позже.
Кладбище, где мы стоим, довольно сильно разрушено бомбами. Так как и мы ночью нарыли окопов, то естественно, что везде валяются надгробия с историческими именами: княгиня Волконская, генерал Драгомиров и другие. Как-то не вяжется обитель вечного покоя с солдатами, пушками, лошадьми.
Начинается стрельба. Стреляет командир батареи с наблюдательного пункта. Сейчас на батарее порядок, как на учебном полигоне. Пользуюсь спокойными условиями для обучения артиллерийских расчетов. Студенты понемногу оправляются от первоначального шока и превращаются в солдат.
Ночью опять переезжаем на прежнюю позицию. Для маскировки передвижение ночью - хорошо, но очень трудно для людей. Человек - не ночное животное и ночью чувствует себя плохо. Самые обычные предметы - кусты, копны, пригорки - по ночам принимают какие-то причудливые фантастические очертания. Идти трудно. Вся дорога в ямах и выбоинах, а местами приходится делать объезды. Вблизи не видно ни зги, только слышно, как фыркают лошади, шлепают и чавкают ноги, увязающие в грязи, да где-то ухают взрывы. Впереди и с боков небо временами прочерчивается параболами желтых, голубых и красных трассирующих пуль. И кажется, что все они направлены именно в тебя. Холодно, знобко, сыро и от мокрых ног и шинели при непрерывно моросящем мелком дожде, и оттого, что не спим не первую ночь. Кое-кто из пеших засыпает на ходу, а верховые давно уже спят в седлах. Случается, что шлепаются в ямы и лужи. С кряхтеньем и тихой руганью (громкая запрещается) поднимаются и идут дальше. Так, чего доброго, можно наткнуться на немцев или на своих, которые, прежде чем разберутся, начнут стрелять.
Наконец к рассвету неутомимый Иванов довел до позиции. Поставили пушки, зарядные ящики, отпрягли лошадей и повалились спать - кто где стоял. Даже караулы забыли поставить, а может быть, и поставили, да те тоже заснули.
Проходит никак не более часа. Будит какой-то капитан:
- Кто такие? Почему спите и караулов нет? - Отвечаю.
Говорит: "Поступаете в мое распоряжение. Сейчас же снимайтесь с места и следуйте за мной." Поясняю, что имею приказ находиться на этой позиции. Обычный крик: "Молчать. Расстреляю, - и прочее. - Здесь порядки военные, возражать и спорить нельзя. - Поднимаем солдат, запрягаем и едем. К счастью, недалеко, с полкилометра вдоль фронта.
На полянке уже поставлена легкая четырехпушечная батарея, к которой капитан и приказывает присоединить наши два орудия такого же калибра. Впереди нас только жиденький кустарник, а дальше - поле и немцы. Вижу, что наше положение не очень хорошее, мы почти на виду у немцев. Срочно велю своим окапываться, хотя на батарее этого не делает никто. Капитан, подозвав своих лейтенантов и меня, ставит задачу. Стрелять будем по деревне Сализи в двенадцати километрах отсюда, где предполагается скопление немцев.
Вот так сюрприз. Стрелять из легких пушек под самым носом у немцев, и не в них, а куда-то далеко. Да это просто самоубийство. Но сейчас я об этом не думаю. Это очень удобно - не думать. В армии нужно без возражений выполнять приказ. Для большинства людей это много легче, чем думать самому.
Спросив, все ли готово, и получив удовлетворительные ответы, капитан подает команду, но не по уставному. Как могу, при передаче команды своим орудиям соблюдаю порядок устава, к чему мне своих удалось уже приучить. Стволы задираются вверх, такая дистанция почти предел для наших легких пушек. Мельком замечаю, что у соседей стволы пушек глядят немного вразнобой, но этих ошибок никто не поправляет. Выслушав рапортички, что заданные установки поставлены, капитан с выходом выкрикивает:
- Залпом - огонь!
Совсем как на параде, без всякой пристрелки и наблюдения. Пожалуй, при такой стрельбе в цель не попадешь.
Все шесть орудий грохнули почти одновременно. Опять команда:
- Залпом - огонь!
Еще один залп дали, следующий не успели. Немцы накрыли батарею сильным огнем минометов, которые, судя по ухающему звуку выстрела, очень близко. Начался ад. Мои попрыгали в окопчики, я повалился в неглубокую канаву. Капитанским деваться некуда - окопы у них не вырыты. Мины рвутся везде. Гром, треск, свист осколков, крики. От удушающего черного дыма тротила тошнит. Все мысли только об одном: как бы еще вдавиться в землю, хоть на сантиметр. После я видел носы и щеки с вдавленными комочками земли. Может быть, и мой нос был не лучше. Еще напасть: совсем близко от меня горка унитарных патронов, то есть снарядов с зарядом в медной гильзе к нашим пушкам. Горячие осколки мин пробили гильзы и оттуда во все стороны свищут голубые шпаги горящего пороха. Вот-вот сейчас раскалятся у этого костра снаряды и начнут рваться. Здесь уже спасения не будет - разнесет в клочья. Проходит, вероятно, десять - пятнадцать минут, а может быть и меньше, и сразу становится тихо. Только со свистом догорает порох в гильзах. Как костер, заливаем снаряды водой - шипят, но не взрываются. Спасибо и за это.
Вся поляна покрыта черными лучистыми пятнами. Такие следы остаются от мин; едва поцеловав землю, они разбрызгивают вокруг осколки, срывая траву. Много раненых, некоторые лежат неподвижно, другие корчатся и стонут. Одна (не моя) пушка с разбитым колесом лежит на боку. Однако мои люди все целы. Стреляли больше в середину батареи, а главное - выручили наспех вырытые неглубокие окопы. Вот теперь поймут, а прежде, когда заставлял рыть, ворчали.
Капитан неподвижно лежит на спине. Рядом валяются карта и планшет. Фуражки нет. Сначала даже неясно, что с ним. Кто-то показывает на маленькую ранку на лбу. А когда повернули, оказалось, что нет затылка. И крови под головой мало. Осколок, по-видимому, вошел в лоб и вырвал затылок. Беру себе бинокль убитого - мертвому все равно не нужно.
На поляну верхом влетает адъютант штаба:
- Почему прекратили огонь? Кто старший?
- Старший вот лежит. Куда стрелять, не знаем. Он командовал.
Немцы, увидев на батарее движение или услышав команды, повторяют налет. Адъютанта как ветром сдувает. Слава Богу, налет короткий, бросили десяток - полтора мин и успокоились. Опять тихо. Младший политрук ходит между убитыми и собирает футлярчики с формулярами. Потом почта разнесет похоронные с холодно официальными словами: "Погиб смертью героя..."
Полно, так ли это? За что погиб этот злосчастный капитан? Ведь погиб зря, неумно, без пользы для своих и без ущерба для немцев. Просто подставил себя и своих солдат под немецкие мины, да бросил дюжину снарядов в какое-то болото. Думаю, что даже несведущему человеку понятно, что стрелять в крупные и дальние цели, да еще без наблюдения и пристрелки, из легких пушек - бессмыслица. Для этого существуют дальнобойные орудия и авиация. Но, увы, в 1941 году то и другое было у нас только на бумаге да в речах пропагандистов. И сколько же было вот таких напрасных потерь?
В воздухе безраздельно господствует немецкая авиация, прогоняя или тут же сбивая редко-редко появляющиеся одиночные советские пузатенькие "ястребки" - истребители. Тяжелой артиллерии я тоже почти не встречал. Зато перед войной бессчетное число раз повторялся хвастливый лозунг "Мы будем воевать только на чужой территории, малой кровью и ворошиловскими килограммами". Позднее все это забудется, покрытое победой, больше похожей, выражаясь языком шахматистов, на то, что "не я выиграл партию, а он проиграл ее мне".
Опять мы на прежней позиции. Пушки стоят в ровиках, выкопанных по уставной схеме, и смотрят вдоль шоссе Гатчина - Луга на деревню Пижма. Перед Пижмой множество различных укреплений - дотов, эскарпов, противотанковых рвов. Все это было выкопано и выстроено нами, но теперь захвачено немцами, которые удобно там устроились. На нашей позиции стоят два огромных высоких танка KB, что означает Клим Ворошилов. Стоят они в сцепе задом к немцам. Передний сгоревший, а из заднего взрывом через люк выдуло всю начинку. Видимо, один хотел вытащить другого, но потом сгорел сам. У обоих сзади аккуратные маленькие дырочки, как раз как мои карманные часы "Кировец". Через них и вошла к ним смерть. Но как это было, я не знаю, так как танки стояли здесь еще до нас. Позади пушек по моему настоянию для всего расчета вырыты индивидуальные окопы. Однако солдаты явно предпочитают подкопы под танками, сделанные ими по собственной инициативе. Там они и спят. А моя спальня - в окопе, покрытом от дождя низким соломенным навесом.
К нам прибыл корректировщик 105-миллиметровой батареи лейтенант Цицарев и с ним два телефониста. Цицарев - только что окончивший военное училище славный, краснощекий, красивый парень, весельчак и певун. С ним на батарее стало оживленнее и веселее. Цицареву здесь все в новинку. Его очень интересуют немцы, но не как противники, а что они делают, как живут, как расположились в доте, в котором у них, по-видимому, командный пункт. Он часто смотрит на них в бинокль и сообщает мне свои немного наивные домыслы и предположения. Однажды, уже под вечер, он заметил у них какое-то оживление. Действительно, немцев как будто прибавилось и они стали довольно открыто ходить. Цицареву не терпится. Подтолкнув меня локтем, говорит:
- Послушай, давай пальнем в них.
В тон ему отвечаю:
- У тебя пушки потяжелее - ты и стреляй.
Цицарев, очень довольный, звонит на свою батарею. Телефон долго молчит, затем отвечают:
- Стрелять не будем, над нами все время висит воздушный корректировщик. Позови помкомбата, свяжем его с командиром дивизиона.
Расспросив в чем дело, майор говорит:
- Разрешаю четыре снаряда. Потом доложишь.
Командую: "К бою". Даю один пристрелочный выстрел. Снаряд ложится дальше и немного в сторону, но разрыв какой-то слабый. Поправляю установки и командую сразу обоим орудиям:
- Два снаряда - беглым огнем!
Теперь снаряды ложатся близко, а один, кажется, попал в дот. Яркая вспышка - и дот закрыло дымом и пылью. Цицарев в восторге скачет:
- Попали, попали. Ура! - Потом ко мне:
- Слушай, давай еще. Разнесем их.
Я его охлаждаю:
- Ты, видно, все забыл, чему тебя учили? На такой дот нужно не меньше сотни тяжелых снарядов, а наших - легких, наверное, миллион.
Немцы почему-то молчат, не отвечают. Однако открыто ходить перестали. Беру телефон и докладываю майору. Подумав, он говорит:
- Пощупали их, это хорошо. Но смотри в оба. Они что-то затевают.
В сумерках постреляли с Цицаревым из пистолетов в цель - консервную банку, благо патронов у Цицарева достаточно. На этом день и закончился.
Раннее ясное сентябрьское утро. Немного свежо от росы. Чудесное, бодрое настроение. На свежем воздухе все хорошо выспались. Как и полагается доблестному войску: "Беспечно спали средь дубравы". Мы, правда, не соратники Ермака, и вместо дубравы - дрянной ольшаник, но существа дела это не меняет.
Вдруг Иванов встревоженно обращается ко мне:
- Посмотрите, что это?
Смотрю. Впереди тянется высокий бруствер желтой земли, которого еще вчера не было. За ночь немцы перекопали дорогу и нарыли окопов. Теперь они гораздо ближе к нам. А мы ничего не видели и не слышали. Как-то за эти дни мы привыкли к ним и перестали обращать на них внимание. Однако все тихо. Ну что же. Немцы немцами, а позавтракать тоже не мешает. Позади солдаты греют ведро воды, у танков режут хлеб, открывают консервы
Цицарев, какой-то веселый, сияющий, оборудовал для нас столик из перевернутого снарядного ящика, накрыл платком, открыл рыбные консервы и нарезал хлеб. Сидим на краю окопа. Он смеется, шутит. Я намазал кусок хлеба, ткнул ножиком в кусочек рыбы и открыл рот...
Как-то особенно звонко, совсем рядом ударил взрыв. Тут же второй, третий. Влетаю, именно влетаю, а не влезаю, в подкоп под танком. Лежу на солдатах, и как мне кажется, мы лежим в три слоя. По броне непрерывно стучит град то крупных, то мелких осколков, сливаясь в общий звон. То совсем рядом, то подальше грохочут взрывы. Вздрагивает земля, и впечатление такое, что дрожащий и звенящий танк вот-вот завалится или куда-то поедет. Вонючий тротиловый дым заползает в подкоп. Кого-то, лежащего подо мной, рвет. Его конвульсии подбрасывают меня, и от тротиловой вони и рвоты начинает мутить. Проходят минуты, но сколько - пять, десять, пятнадцать не знаю. Вдруг - тишина. Какая-то громкая тишина. Мгновение еще лежим неподвижно. Затем вся эта задыхающаяся живая куча разом вываливается наружу. Командир первого орудия Жилин на высокой ноте кричит:
- Немцы!
Впереди из-за желтого бруствера появляются темные фигуры и, где цепью, где порознь, по дороге и по полю идут к нам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39