Проходим усыпанные постройками, заросшие кипарисами и темными платанами берега, слева, над самой водою, бледно белеет древняя башня Лаванда, и мы поворачиваем в Золотой Рог. Над скутарийским палевым берегом раскаленным краем поднимается солнце, восходя, оно переливается, играет золотыми лучами. Чайка, взмывшая над кормой, становится вдруг вся золотою.
Медленно проходим разведенные, потемневшие от ночного тумана мосты. Большие темные пароходы кажутся мертвыми. Проходим порт Валиде, сизую набережную Галаты. Там, где вправо заворачивает Золотой Рог, в редком тумане, в сереющей массе кораблей я узнаю легкий, с откинутыми назад тонкими мачтами, профиль «Ольги».
Город едва просыпается. Он весь еще в голубоватой дымке, тающей под лучами. Звонко, по-утреннему, и так неожиданно, что вздрогнешь, звучит команда:
— Отдать якорь!.
На минуту, точно для того чтобы потом подчеркнуть безмолвную торжественность утра, оглушает грохот и лязг падающего в неподвижную воду якорного каната. В последний раз хрустально тренькает звонок машинного телеграфа.
Приятно, сменившись, пробежать по скользкой, еще не обсохшей от ночи палубе в пахнущий жильем и едою кубрик, где стоит на столе чайник, а маленький бойкий матрос Жук, цедя кипяток, уже подсмеивается над угрюмым Котом, неловко через голову натягивающим на толстое тело забрызганную краской рубаху:
— Ух, котюга.. Толста стала, много сметаны ешь...
Утро проходит неприметно, и, когда завтрак окончен, над заливом и городом высокое стоит солнце, без числа скользят по зыблющейся воде легкие остроносые лодки, доносятся с берега крики разносчиков, про- дающих рыбу и зелень, по-бабьему тонкий слышится свисток паровоза.
Палубу наполняют шумливые, обожженные солнцем грузчики. Они привычно снимают с трюмов громыхающие шины, волокут и складывают на палубе доски, и уж крепко стоит над пароходом тот свойственный каждому порту запах, по которому опытный моряк с завязанными глазами безошибочно отличит Одессу от Константинополя Владивосток от Джедды, Ливерпуль от Марселя...
Солнце светит полно и ярко, и по борту парохода, по смоленым краям барок зыблются и бегают быстрые блики. Город живет полной жизнью, и его шум доносится, как шум морского прибоя.
Славно спуститься по веревочному трапу в узкую легкую лодчонку черного лодочника-сандалджи, уютно сидящего на низкой скамейке. Славно ступить на берег, выбитый Миллионами ног, и погрузиться в кипучую, пеструю, милую сердцу людскую сумятицу.
На базаре светло и шумно. Красные, как кровь, помидоры, стручковый перец, лиловые баклажаны, розовая морковь, густая пахучая зелень петрушки, полосатые зеленые арбузы, бледные капустные кочаны, укроп, сельдерей, лук—все это высокими грудами разложено на земле, окроплено водой из фонтанов, пахнет свежестью и весною. Толстые черноглазые греки, с по локоть засученными рукавами, со щеками, лоснящимися от солнца и сытости, стоя за горами овощей, перебрасываются быстрыми словами. А дальше, под парусиновыми козырьками, — мясные ряды:
темно-синие, с радужным блеском, с узелками белого жира бараньи туши, мертвые бычьи головы, с высунутыми языками, красное воловье мясо и нежно-розовая молодая говядина. Ниже к морю—длинный, узкий рыбный ряд, в самом конце которого виден клочок воды, отражающий небо и черные носы рыбачьих лодок. Тут всего сильнее пахнет морем: на мокрых, засыпанных рыбьей чешуей прилавках навалена толстоспинная кефаль, серебряная, со стальной синевою скумбрия, шишковатая камбала и огромная морская рыба с костяным носом, похожим на меч. Ближе к морю, где у берега жмутся просмоленные лодки, осыпанные подсохшею рыбьею чешуей, греки-рыбаки, сидя на низких камышовых табуретках, под навесом миниатюрных кофеен пьют кофе, играют в кости. Можно присоединиться к ним, спросить мастики /анисовая водка/ и кофе, который тут же неторопливо сварит на угольях хозяин-грек, позавтракать свежей рыбой, испеченной на угольях, слушать и глядеть...
Весело бродить по базару вместе с пароходным артельщиком Баламутом, веселым и говорливым, жевать теплые от солнца абрикосы, кидать в пыль скользкие косточки, слушать, как смешно и весело торгуется на всех языках Баламут, класть в мешок кочаны, зеленые огурцы и румяные помидоры, и потом, с мешком на плечах, пробираться к лодке на пристань, где сквозь зелено-синюю воду видно, как по бархатистому дну скользят солнечные зайчики-блики.
А ещё славнее, расставшись с товарищами, остаться в городе одному, стать на углу круто загибающейся в гору, залитой солнцем узенькой улицы, по- шире вздохнуть, улыбнуться себе самому, почувствовать, как сладко и здорово ноют повыше локтей от недавней работы руки, — и пойти наугад, не спрашивая, куда заведет дорога и случай. Так бродить весь день из улицы в улицу, счастливо чувствуя себя заблудившимся...
Так идти мимо небольших каменных домиков, на порогах которых, вытянувшись в рост, греются на солнце ленивые коты. Улица выстлана камнем, горячим настолько, что нога чувствует жар сквозь подошву. Там, где улица упирается в стену, выложенную кам- нем, бьет из стены фонтан, проложена узкая, вытертая подошнами ног каменная лестница. Надо подняться, и тотчас поверх черепитчатых, рассыпанных беспорядочно крыш откроются блестящее, изогнутое ятаганом лезвие Золотого Рога, серые скаты Галаты и Пера, древние кладбища, заросшие синими кипарисами, а на этом берегу—ближе— черная крыша Валиде и Чарши — Великий Базар, своими бесчисленными темно-охряными куполками похожий на огромное осиное гнездо. Насмотревшись, идти дальше, под прохладную зеленоватую тень деревьев и деревянных турецких домов с зарешеченными окнами, таких тихих, что весь город вдруг начинает казаться вымершим или спящим. Идти дальше и выше, мимо большого вишневого здания, где стоит на часах чернолицый солдат и верхом на белой арабской лошади гарцует смуглый турецкий офицер. В небе купается, вспыхивая на солнце, стайка бело-коричневых голубей, а на земле переливавются, перебегают серо-зеленые тени листвы и золото зайчиков...
Дальше — мертвый каменный город. Он спускается вниз, к иссиня-светлому морю, перевитому белыми струйками течений. Разрушенные землетрясением, обглоданные тысячелетием стены отжившего города белы и открыты, залиты солнцем.
Там, где мертвая улица выходит на твердую белую, обдутую ветром проезжую дорогу, прямо на горячей земле сидит человек.
Он босой. Его сухие, сизые, обросшие волосом ноги покрыты зажившими шрамами. Острые поднятые колени он держит широко врозь, подобрав под себя пятки. Большие узловатые руки свисают между ними. Он долго и внимательно глядит на меня, и его запекшиеся губы чуть шевелятся. Кто он: нищий, крестьянин, приходивший по делам в большой город, погонщик мулов или бездомный бродяга? Я чувствую лишь одно, что этот обглоданный солнцем и нуждою человек, черный как деготь, говорящий на непонятном мне языке, —мой родной брат.
— Селям! говорю я, подходя ближе.
— Селям! — отвечает он, прикладывая большую черную руку к блестящему лбу, и прибавляет по-русски: — Здравствуй.
— Здравствуй, — говорю и сажусь рядом на прогретые солнцем камни, выпавшие из стен мертвого города, обхватываю руками колени, — но нет, не научиться мне сидеть с таким живописным удобством на собственных пятках...
Мы сидим молча, припоминая слова, и смотрим под солнце. Серо-зеленая, точно шитая бисером, ящерица, выбежав из-под камня, вдруг замирает у его ног, таких же черных и сизых, как сама земля. Мне видно, как часто-часто дышит ее светло-синеватое скользкое горло.
Мне хорошо, как бьвало хорошо только в дальнем детстве, когда заберешься тишком в высокую, зыбко ходящую рожь. Высоко в небе пел и купался жаворонок, и по высоким, коленчатым нежно-зеленым былинкам цепко ползали божьи коровки. От земли пахло сыростью и чем-то волнующим, близким и теплым, хотелось прижаться к родной теплой земле.
— Война — нет карошо! — говорит турок, покачивая черной высокой головой. — Рус— кардаш — турк— кардаш. Инглиш — нет карошо.
Сидим долго. Солнце, стоящее над нами, прозрачно печет. Тени коротки и лиловы. В глазах от яр кого света рябит, и если зажмуриться — видится, как в малиновом поле серебряные быстро катятся шарики.
И, как бывает со мной всегда, когда я нахожу в простом человеке то, что мне всего дороже, — большое, легкое наполняет меня чувство, и, не желая себя сдерживать, я беру его большую, теплую от солнца руку, пожимаю крепко.
Когда ухожу в город, он долго провожает меня глазами, оставаясь по-прежнему неподвижным, точно темный и древний камень среди камней. Оставшись один, проходя дорогой, по которой вдруг, поднимая сор и пыль, волчком проносится быстрый вихрь, я мысленно говорю себе самые простые слова:
«Хорошо жить. Хорошо быть на земле своим и счастливым.»
И опять я иду в город, так чем-то похожий на огромное древнее кладбище. С ребячьим любопытством заглядываю в узкие зарешеченные окна усыпальниц, где громко воркуют голуби, а в зеленоватой, прохладной, пахучей полутьме глаз улавливает очертания каменной гробницы, мраморный столб с чалмою. Солнце, проникнув в гущу листвы, дымящимися стрелами пронизывает полутьму.
Оторвавшись, иду дальше длинной широкой улицей, по которой, звеня и громыхая, крутя пыль, пробегает трамвайчик. Захожу в маленькую кофейню. Молодой красивый турок, в феске и белом халате, в туфлях, надетых поверх зеленых чулок, приветливо улыбается. Необыкновенно вкусным кажется кофе, поданный в крошечной чашечке.
Чувствуя сладкую усталость, опять выхожу на волю, под горячее солнце.
На просторном дворе белой, залитой солнцем мечети пустынно. Устилающий землю камень сер и горяч. Каменные водоемы фонтанов горячи и сухи.
Уставшие глаза отдыхают в прохладной полутьме мечети, выложенной синей холодной майоликой. Улетающие вверх колонны кажутся легкими. Свет проходит сверху, озаряя середину мечети, в тени оставляя высокие стены. Белый голубь с громким хлопаньем Проносится над головою...
Вхожу в высокую приоткрытую дверь, неся в руках обувь и осторожно ступая босыми ногами на скользкие чистые циновки, и тотчас глубокая прохладная тишина отрезает меня от мира.
В мечети пустынно. Упади капля — и ее стук тотчас подхватит, отразит насторожившаяся тишина. Тихо прохожу, держась синей тени. Под большою колонною, лицом к стене, неподвижно спит человек. Колени его подобраны к животу, в них зажата рука. другая рука — под головой. Трогательно, по-детски, лежат его плоские, с сухими выступающими мослаками, ступни. Темное тело просвечивает в дырах изношенной куртки. Мне виден его затылок, часть тонкой шеи.
— Свой! — улыбаюсь я, проходя.
И, отойдя, так же как он, я опускаюсь на пахнущую завядшими цветами циновку, кладу в головах пыльные ботинки. Как приятно, чувствуя холодок пола, Протянуть ноги, заснуть, все время слушая, как высоко наверху звенят крылья голубей.
Будит меня журчание, подобное журчанию отдаленного ручья. Поднимаюсь, чувствуя в теле легкий озноб. Привыкшие к полутьме глаза теперь отчетливо видят глубокую голубоватую внутренность древней мечети. Поднимаюсь и обхожу ее еще раз, у одной из колонн, в столбе золотого дыма, неподвижно сидит дервиш-монах. Большая, тяжелая книга лежит на коленях.
Улица ослепляет светом, оглушает криком осла, несущего высокие корзины, с верхом полные арбузами. Тень, скользящая передо мною, указывает мне путь.
Иду не торопясь, задерживая каждый шаг. Спускаюсь тихими улицами, кладбищенски прикрытыми неподвижной зеленью платанов и шелковиц. Сбегаю по обсохшему руслу ручья вниз, в заПутаннейший лабиринт тесных улиц, составляющих предместье Чарши — Великого Базара.
Я узнаю его по запаху аниса и ладана, по бесчисленным тесным лавчонкам, набитым ремесленным людом. Точильщики по кости и янтарю, кузнецы, катальщики меди, башмачники, гладильщики фесок, столяры, ножовщики, трепальщики пуха, взлетающего под тетивой лука белейшей пеной... Тесные закутки, гроздья разноцветных туфель, кожа, пахучая стружка, чад горнов, ослиный помет на вытертых камнях улиц. Позади большой сиво-черной мечети, под большим серым платаном, сидят писцы бумаг и прошений — долго стою над одним. У него длинная борода, седые брови, большие очки на горбатом носу. Он обмакивает перо в пузырек, висящий у него на груди, и быстро пишет справа налево, и знаки бегут по бумаге, как черные муравьи. Ремесленный городок сменяют тихие, безлюдные ряды складов и каменных амбаров. Там, где кончаются склады, на небольшой площади, над каменным водоемом бьет фонтан, в глухой стене темнеют ворота.
Это один из многих входов Чарши.
Как в подземелье, вхожу под его нависшие своды, и тотчас меня принимает прохладная, пахучая полутьма. Сколько ни бывай здесь — запомнить невозможно всех бесчисленных коридоров, арок и узких проходов, скудно освещенных сквозь верхние окна. И опять я долго брожу по его тесным пахучим переходам. Старые турки, с серебряной щетиной на впалых щеках, неподвижно сидят в своих похожих на опрокинутые сундуки лавочках и не спеша посасывают из шарообразных мундштуков холодный дым наргиле. Но пустынно, одиноко звучат шаги под сводами коридоров, где, как на колокольне, подувает пахнущий нежилым сквозняк. Когда-то я любил бывать в большой и широкой зале, подпертой колоннами, освещенной тускло. На каменном полу, на прилавках, на широких полках грудами лежало новое и старинное оружие. Можно было целый день копаться в пистолетах, украшенных золотом и перламутром, дамасских кинжалах и саблях, изогнутых лунообразно, в тяжелых принадлежностях древних доспехов. . . Хозяин-турок в свежевыглаженной феске неподвижно сидел за конторкой. Его пальцы перебирали костяшки перламутровых четок. И так величествен был его жест, которым он отвечал иностранцу, задумавшему торговаться. Теперь здесь запустение, пыль: гулко отдаются шаги, толстый паук спускается с купола, мутно поблескивает запылившаяся сталь забытых на стене доспехов... И только сквозной небольшой ряд, торгующий ароматами, по-прежнему полон и головокружительно пахуч. Тут можно достать все, начиная с осьмушки сухой корицы и кончая смирнским ладаном и ливанским розовым маслом... Сердце начинает вдруг крепко биться. Здесь от приземистых серых ворот идет вниз узкая улица, на которой мне давно памятен каждый камень. Торопясь и волнуясь, прохожу этой улицей, где у открытых пыльных лавок сидят продавцы мешков, се- дел и вьючных корзинок.
Быстро прохожу узкой улицей, одна сторона которой в розоватой тени, другая ярко освещена солнцем. Там, где улица поворачивает вниз, за открытой, выкрашенной в зеленую краску дверью мешочной лавки мне видна склоненная женская голова. Старый турок, с седой бородою, с длинной шеей, пересчитывает круглые мотки шпагата. Она сидит за работой, низко склонившись, на ее коленях кусок грубого мешочного холста. Прохожу быстро, едва успев заметить белые руки и прядь светлых волос, выбившуюся над виском. Привычно прохожу до угла красного здания с гнездами ласточек, прилепившимися у карниза. Слепой старый турок, держа в беззубом рту кривой нож, быстро плетет неподалеку от меня из зеленого камыша корзину. И каждая черточка его темного немого лица, движения губ и сухих жилистых рук навсегда остаются в моей памяти. Я стою долго и опять иду вверх, туда, где темнеет открытая дверь.
Старого турка нет. Пользуясь случаем, я подхожу близко и останавливаюсь.
— Кач пара?—говорю быстро, дотрагиваясь до мешка, висящего над открытой половинкой дверей.
На малую минуту вижу синие большие глаза, белое, вспыхнувшее румянцем прекрасное лицо, слышу голос.
— Кач пар? — повторяю, чувствуя, как густо и сильно бросается в лицо кровь.
И — счастливый, улыбаясь чему-то, с мешком в руках—через минуту убегаю вверх по горячим от солнца камням
В тот день обедаю в крошечной харчевне, где на высоком вертеле, вращаясь, жарится шашлык. Пью густое, терпкое вино. Когда выхожу, золотыми свечами горят минареты ближайшей мечети, а над Золотым Рогом небо—в огне.
----------------------------
ЗЫБЬ
Все лето из Константинополя ходили в Евпаторию, Зунгулдак и Смирну. В Константинополе останавливались в Золотом Роге, за вторым мостом, против греческого городка Фанара, пестрившего малиновыми, желтыми и белыми, вкривь и вкось рассыпавшимися по серым скатам стамбульского берега каменными и деревянными домами. Матросам и кочегарам, плававшим на пароходе, давно примелькался большой, шумный, кипевший разноязычной толпою город, пригляделись его бесчисленные, чеканившиеся на вечернем небе купола и минареты, стало привычным темное зеркало Золотого Рога, ночами отражавшее в себе все неисчислимое множество огней, белых, красных, зеленых, а по вечерам — пламенное золото закатов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15
Медленно проходим разведенные, потемневшие от ночного тумана мосты. Большие темные пароходы кажутся мертвыми. Проходим порт Валиде, сизую набережную Галаты. Там, где вправо заворачивает Золотой Рог, в редком тумане, в сереющей массе кораблей я узнаю легкий, с откинутыми назад тонкими мачтами, профиль «Ольги».
Город едва просыпается. Он весь еще в голубоватой дымке, тающей под лучами. Звонко, по-утреннему, и так неожиданно, что вздрогнешь, звучит команда:
— Отдать якорь!.
На минуту, точно для того чтобы потом подчеркнуть безмолвную торжественность утра, оглушает грохот и лязг падающего в неподвижную воду якорного каната. В последний раз хрустально тренькает звонок машинного телеграфа.
Приятно, сменившись, пробежать по скользкой, еще не обсохшей от ночи палубе в пахнущий жильем и едою кубрик, где стоит на столе чайник, а маленький бойкий матрос Жук, цедя кипяток, уже подсмеивается над угрюмым Котом, неловко через голову натягивающим на толстое тело забрызганную краской рубаху:
— Ух, котюга.. Толста стала, много сметаны ешь...
Утро проходит неприметно, и, когда завтрак окончен, над заливом и городом высокое стоит солнце, без числа скользят по зыблющейся воде легкие остроносые лодки, доносятся с берега крики разносчиков, про- дающих рыбу и зелень, по-бабьему тонкий слышится свисток паровоза.
Палубу наполняют шумливые, обожженные солнцем грузчики. Они привычно снимают с трюмов громыхающие шины, волокут и складывают на палубе доски, и уж крепко стоит над пароходом тот свойственный каждому порту запах, по которому опытный моряк с завязанными глазами безошибочно отличит Одессу от Константинополя Владивосток от Джедды, Ливерпуль от Марселя...
Солнце светит полно и ярко, и по борту парохода, по смоленым краям барок зыблются и бегают быстрые блики. Город живет полной жизнью, и его шум доносится, как шум морского прибоя.
Славно спуститься по веревочному трапу в узкую легкую лодчонку черного лодочника-сандалджи, уютно сидящего на низкой скамейке. Славно ступить на берег, выбитый Миллионами ног, и погрузиться в кипучую, пеструю, милую сердцу людскую сумятицу.
На базаре светло и шумно. Красные, как кровь, помидоры, стручковый перец, лиловые баклажаны, розовая морковь, густая пахучая зелень петрушки, полосатые зеленые арбузы, бледные капустные кочаны, укроп, сельдерей, лук—все это высокими грудами разложено на земле, окроплено водой из фонтанов, пахнет свежестью и весною. Толстые черноглазые греки, с по локоть засученными рукавами, со щеками, лоснящимися от солнца и сытости, стоя за горами овощей, перебрасываются быстрыми словами. А дальше, под парусиновыми козырьками, — мясные ряды:
темно-синие, с радужным блеском, с узелками белого жира бараньи туши, мертвые бычьи головы, с высунутыми языками, красное воловье мясо и нежно-розовая молодая говядина. Ниже к морю—длинный, узкий рыбный ряд, в самом конце которого виден клочок воды, отражающий небо и черные носы рыбачьих лодок. Тут всего сильнее пахнет морем: на мокрых, засыпанных рыбьей чешуей прилавках навалена толстоспинная кефаль, серебряная, со стальной синевою скумбрия, шишковатая камбала и огромная морская рыба с костяным носом, похожим на меч. Ближе к морю, где у берега жмутся просмоленные лодки, осыпанные подсохшею рыбьею чешуей, греки-рыбаки, сидя на низких камышовых табуретках, под навесом миниатюрных кофеен пьют кофе, играют в кости. Можно присоединиться к ним, спросить мастики /анисовая водка/ и кофе, который тут же неторопливо сварит на угольях хозяин-грек, позавтракать свежей рыбой, испеченной на угольях, слушать и глядеть...
Весело бродить по базару вместе с пароходным артельщиком Баламутом, веселым и говорливым, жевать теплые от солнца абрикосы, кидать в пыль скользкие косточки, слушать, как смешно и весело торгуется на всех языках Баламут, класть в мешок кочаны, зеленые огурцы и румяные помидоры, и потом, с мешком на плечах, пробираться к лодке на пристань, где сквозь зелено-синюю воду видно, как по бархатистому дну скользят солнечные зайчики-блики.
А ещё славнее, расставшись с товарищами, остаться в городе одному, стать на углу круто загибающейся в гору, залитой солнцем узенькой улицы, по- шире вздохнуть, улыбнуться себе самому, почувствовать, как сладко и здорово ноют повыше локтей от недавней работы руки, — и пойти наугад, не спрашивая, куда заведет дорога и случай. Так бродить весь день из улицы в улицу, счастливо чувствуя себя заблудившимся...
Так идти мимо небольших каменных домиков, на порогах которых, вытянувшись в рост, греются на солнце ленивые коты. Улица выстлана камнем, горячим настолько, что нога чувствует жар сквозь подошву. Там, где улица упирается в стену, выложенную кам- нем, бьет из стены фонтан, проложена узкая, вытертая подошнами ног каменная лестница. Надо подняться, и тотчас поверх черепитчатых, рассыпанных беспорядочно крыш откроются блестящее, изогнутое ятаганом лезвие Золотого Рога, серые скаты Галаты и Пера, древние кладбища, заросшие синими кипарисами, а на этом берегу—ближе— черная крыша Валиде и Чарши — Великий Базар, своими бесчисленными темно-охряными куполками похожий на огромное осиное гнездо. Насмотревшись, идти дальше, под прохладную зеленоватую тень деревьев и деревянных турецких домов с зарешеченными окнами, таких тихих, что весь город вдруг начинает казаться вымершим или спящим. Идти дальше и выше, мимо большого вишневого здания, где стоит на часах чернолицый солдат и верхом на белой арабской лошади гарцует смуглый турецкий офицер. В небе купается, вспыхивая на солнце, стайка бело-коричневых голубей, а на земле переливавются, перебегают серо-зеленые тени листвы и золото зайчиков...
Дальше — мертвый каменный город. Он спускается вниз, к иссиня-светлому морю, перевитому белыми струйками течений. Разрушенные землетрясением, обглоданные тысячелетием стены отжившего города белы и открыты, залиты солнцем.
Там, где мертвая улица выходит на твердую белую, обдутую ветром проезжую дорогу, прямо на горячей земле сидит человек.
Он босой. Его сухие, сизые, обросшие волосом ноги покрыты зажившими шрамами. Острые поднятые колени он держит широко врозь, подобрав под себя пятки. Большие узловатые руки свисают между ними. Он долго и внимательно глядит на меня, и его запекшиеся губы чуть шевелятся. Кто он: нищий, крестьянин, приходивший по делам в большой город, погонщик мулов или бездомный бродяга? Я чувствую лишь одно, что этот обглоданный солнцем и нуждою человек, черный как деготь, говорящий на непонятном мне языке, —мой родной брат.
— Селям! говорю я, подходя ближе.
— Селям! — отвечает он, прикладывая большую черную руку к блестящему лбу, и прибавляет по-русски: — Здравствуй.
— Здравствуй, — говорю и сажусь рядом на прогретые солнцем камни, выпавшие из стен мертвого города, обхватываю руками колени, — но нет, не научиться мне сидеть с таким живописным удобством на собственных пятках...
Мы сидим молча, припоминая слова, и смотрим под солнце. Серо-зеленая, точно шитая бисером, ящерица, выбежав из-под камня, вдруг замирает у его ног, таких же черных и сизых, как сама земля. Мне видно, как часто-часто дышит ее светло-синеватое скользкое горло.
Мне хорошо, как бьвало хорошо только в дальнем детстве, когда заберешься тишком в высокую, зыбко ходящую рожь. Высоко в небе пел и купался жаворонок, и по высоким, коленчатым нежно-зеленым былинкам цепко ползали божьи коровки. От земли пахло сыростью и чем-то волнующим, близким и теплым, хотелось прижаться к родной теплой земле.
— Война — нет карошо! — говорит турок, покачивая черной высокой головой. — Рус— кардаш — турк— кардаш. Инглиш — нет карошо.
Сидим долго. Солнце, стоящее над нами, прозрачно печет. Тени коротки и лиловы. В глазах от яр кого света рябит, и если зажмуриться — видится, как в малиновом поле серебряные быстро катятся шарики.
И, как бывает со мной всегда, когда я нахожу в простом человеке то, что мне всего дороже, — большое, легкое наполняет меня чувство, и, не желая себя сдерживать, я беру его большую, теплую от солнца руку, пожимаю крепко.
Когда ухожу в город, он долго провожает меня глазами, оставаясь по-прежнему неподвижным, точно темный и древний камень среди камней. Оставшись один, проходя дорогой, по которой вдруг, поднимая сор и пыль, волчком проносится быстрый вихрь, я мысленно говорю себе самые простые слова:
«Хорошо жить. Хорошо быть на земле своим и счастливым.»
И опять я иду в город, так чем-то похожий на огромное древнее кладбище. С ребячьим любопытством заглядываю в узкие зарешеченные окна усыпальниц, где громко воркуют голуби, а в зеленоватой, прохладной, пахучей полутьме глаз улавливает очертания каменной гробницы, мраморный столб с чалмою. Солнце, проникнув в гущу листвы, дымящимися стрелами пронизывает полутьму.
Оторвавшись, иду дальше длинной широкой улицей, по которой, звеня и громыхая, крутя пыль, пробегает трамвайчик. Захожу в маленькую кофейню. Молодой красивый турок, в феске и белом халате, в туфлях, надетых поверх зеленых чулок, приветливо улыбается. Необыкновенно вкусным кажется кофе, поданный в крошечной чашечке.
Чувствуя сладкую усталость, опять выхожу на волю, под горячее солнце.
На просторном дворе белой, залитой солнцем мечети пустынно. Устилающий землю камень сер и горяч. Каменные водоемы фонтанов горячи и сухи.
Уставшие глаза отдыхают в прохладной полутьме мечети, выложенной синей холодной майоликой. Улетающие вверх колонны кажутся легкими. Свет проходит сверху, озаряя середину мечети, в тени оставляя высокие стены. Белый голубь с громким хлопаньем Проносится над головою...
Вхожу в высокую приоткрытую дверь, неся в руках обувь и осторожно ступая босыми ногами на скользкие чистые циновки, и тотчас глубокая прохладная тишина отрезает меня от мира.
В мечети пустынно. Упади капля — и ее стук тотчас подхватит, отразит насторожившаяся тишина. Тихо прохожу, держась синей тени. Под большою колонною, лицом к стене, неподвижно спит человек. Колени его подобраны к животу, в них зажата рука. другая рука — под головой. Трогательно, по-детски, лежат его плоские, с сухими выступающими мослаками, ступни. Темное тело просвечивает в дырах изношенной куртки. Мне виден его затылок, часть тонкой шеи.
— Свой! — улыбаюсь я, проходя.
И, отойдя, так же как он, я опускаюсь на пахнущую завядшими цветами циновку, кладу в головах пыльные ботинки. Как приятно, чувствуя холодок пола, Протянуть ноги, заснуть, все время слушая, как высоко наверху звенят крылья голубей.
Будит меня журчание, подобное журчанию отдаленного ручья. Поднимаюсь, чувствуя в теле легкий озноб. Привыкшие к полутьме глаза теперь отчетливо видят глубокую голубоватую внутренность древней мечети. Поднимаюсь и обхожу ее еще раз, у одной из колонн, в столбе золотого дыма, неподвижно сидит дервиш-монах. Большая, тяжелая книга лежит на коленях.
Улица ослепляет светом, оглушает криком осла, несущего высокие корзины, с верхом полные арбузами. Тень, скользящая передо мною, указывает мне путь.
Иду не торопясь, задерживая каждый шаг. Спускаюсь тихими улицами, кладбищенски прикрытыми неподвижной зеленью платанов и шелковиц. Сбегаю по обсохшему руслу ручья вниз, в заПутаннейший лабиринт тесных улиц, составляющих предместье Чарши — Великого Базара.
Я узнаю его по запаху аниса и ладана, по бесчисленным тесным лавчонкам, набитым ремесленным людом. Точильщики по кости и янтарю, кузнецы, катальщики меди, башмачники, гладильщики фесок, столяры, ножовщики, трепальщики пуха, взлетающего под тетивой лука белейшей пеной... Тесные закутки, гроздья разноцветных туфель, кожа, пахучая стружка, чад горнов, ослиный помет на вытертых камнях улиц. Позади большой сиво-черной мечети, под большим серым платаном, сидят писцы бумаг и прошений — долго стою над одним. У него длинная борода, седые брови, большие очки на горбатом носу. Он обмакивает перо в пузырек, висящий у него на груди, и быстро пишет справа налево, и знаки бегут по бумаге, как черные муравьи. Ремесленный городок сменяют тихие, безлюдные ряды складов и каменных амбаров. Там, где кончаются склады, на небольшой площади, над каменным водоемом бьет фонтан, в глухой стене темнеют ворота.
Это один из многих входов Чарши.
Как в подземелье, вхожу под его нависшие своды, и тотчас меня принимает прохладная, пахучая полутьма. Сколько ни бывай здесь — запомнить невозможно всех бесчисленных коридоров, арок и узких проходов, скудно освещенных сквозь верхние окна. И опять я долго брожу по его тесным пахучим переходам. Старые турки, с серебряной щетиной на впалых щеках, неподвижно сидят в своих похожих на опрокинутые сундуки лавочках и не спеша посасывают из шарообразных мундштуков холодный дым наргиле. Но пустынно, одиноко звучат шаги под сводами коридоров, где, как на колокольне, подувает пахнущий нежилым сквозняк. Когда-то я любил бывать в большой и широкой зале, подпертой колоннами, освещенной тускло. На каменном полу, на прилавках, на широких полках грудами лежало новое и старинное оружие. Можно было целый день копаться в пистолетах, украшенных золотом и перламутром, дамасских кинжалах и саблях, изогнутых лунообразно, в тяжелых принадлежностях древних доспехов. . . Хозяин-турок в свежевыглаженной феске неподвижно сидел за конторкой. Его пальцы перебирали костяшки перламутровых четок. И так величествен был его жест, которым он отвечал иностранцу, задумавшему торговаться. Теперь здесь запустение, пыль: гулко отдаются шаги, толстый паук спускается с купола, мутно поблескивает запылившаяся сталь забытых на стене доспехов... И только сквозной небольшой ряд, торгующий ароматами, по-прежнему полон и головокружительно пахуч. Тут можно достать все, начиная с осьмушки сухой корицы и кончая смирнским ладаном и ливанским розовым маслом... Сердце начинает вдруг крепко биться. Здесь от приземистых серых ворот идет вниз узкая улица, на которой мне давно памятен каждый камень. Торопясь и волнуясь, прохожу этой улицей, где у открытых пыльных лавок сидят продавцы мешков, се- дел и вьючных корзинок.
Быстро прохожу узкой улицей, одна сторона которой в розоватой тени, другая ярко освещена солнцем. Там, где улица поворачивает вниз, за открытой, выкрашенной в зеленую краску дверью мешочной лавки мне видна склоненная женская голова. Старый турок, с седой бородою, с длинной шеей, пересчитывает круглые мотки шпагата. Она сидит за работой, низко склонившись, на ее коленях кусок грубого мешочного холста. Прохожу быстро, едва успев заметить белые руки и прядь светлых волос, выбившуюся над виском. Привычно прохожу до угла красного здания с гнездами ласточек, прилепившимися у карниза. Слепой старый турок, держа в беззубом рту кривой нож, быстро плетет неподалеку от меня из зеленого камыша корзину. И каждая черточка его темного немого лица, движения губ и сухих жилистых рук навсегда остаются в моей памяти. Я стою долго и опять иду вверх, туда, где темнеет открытая дверь.
Старого турка нет. Пользуясь случаем, я подхожу близко и останавливаюсь.
— Кач пара?—говорю быстро, дотрагиваясь до мешка, висящего над открытой половинкой дверей.
На малую минуту вижу синие большие глаза, белое, вспыхнувшее румянцем прекрасное лицо, слышу голос.
— Кач пар? — повторяю, чувствуя, как густо и сильно бросается в лицо кровь.
И — счастливый, улыбаясь чему-то, с мешком в руках—через минуту убегаю вверх по горячим от солнца камням
В тот день обедаю в крошечной харчевне, где на высоком вертеле, вращаясь, жарится шашлык. Пью густое, терпкое вино. Когда выхожу, золотыми свечами горят минареты ближайшей мечети, а над Золотым Рогом небо—в огне.
----------------------------
ЗЫБЬ
Все лето из Константинополя ходили в Евпаторию, Зунгулдак и Смирну. В Константинополе останавливались в Золотом Роге, за вторым мостом, против греческого городка Фанара, пестрившего малиновыми, желтыми и белыми, вкривь и вкось рассыпавшимися по серым скатам стамбульского берега каменными и деревянными домами. Матросам и кочегарам, плававшим на пароходе, давно примелькался большой, шумный, кипевший разноязычной толпою город, пригляделись его бесчисленные, чеканившиеся на вечернем небе купола и минареты, стало привычным темное зеркало Золотого Рога, ночами отражавшее в себе все неисчислимое множество огней, белых, красных, зеленых, а по вечерам — пламенное золото закатов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15