- Нет. Этот прыщавый вербовщик кликнет шуцмана. Чует, собака, что я без паспорта".
- В Аргентину? Отлично! - оживившись, заявил Бабушкин. - Всю жизнь мечтал: ковбои, прерии, индейцы...
Вербовщик не заметил насмешки.
- Вот здесь подписайт, - сказал он. - И не попробуй спрятайтся. Наша компани - как это по-руссиш говорят? - под мостовой найдет!..
"Какую бы фамилию поставить? - думал Бабушкин, вертя в руке карандаш. Герасимов? Сидоров? Петров?"
Усталый, голодный, он усмехнулся и, разозлясь, коряво, неразборчиво подписал:
"Ловиветравполе".
- Какой длинный имя! - присматриваясь к размашистым каракулям Бабушкина, удивился вербовщик.
- Нормальная украинская фамилия, - ответил Бабушкин.
Прыщавый здоровяк, уложив контракт в портфель, сразу оставил свой прежний - ласковый, дружеский - тон. Теперь он произносил слова жестко, требовательно. Не говорил - приказывал.
Он отвел Бабушкина в какой-то полуподвал. Там уже находилось человек двенадцать. У всех у них было что-то общее: все походили на бродяг.
"Компания что надо!" - усмехнулся Бабушкин.
Тут же сидел за столом какой-то коренастый крепыш в плаще. Он был чем-то вроде помощника у "боксера". И все время молчал, как немой.
- Ти есть голодний? - спросил "боксер" у Бабушкина и ткнул рукой в угол: там, прямо на полу, стояли консервные банки. Бабушкин вскрыл одну из них. Бобы. Не очень-то вкусная еда, особенно когда сало застыло. А разогреть негде. Но Бабушкину было не до выбора. Он пристроился поудобнее и опустошил всю двухфунтовую банку.
"Боксер" объявил: отправка завтра, в восемь утра. Маршрут - до Франкфурта, а там их сольют с другой группой.
Все улеглись вповалку.
Утром поели те же бобы.
Шагая на вокзал, Бабушкин слушал, о чем толкуют завербованные. В общем, ехали охотно. Здесь в Германии, судьба их не баловала. А в Америке, по слухам, жизнь богатая. Вербовщик обещает каждому работу, а со временем - и свой домик в рассрочку.
- Хуже не будет, - подытожил один из бродяг.
В поезде их поместили всех вместе, в один вагон. Бабушкин подметил: вербовщик и его помощник устроились так, чтобы видеть всю свою "команду".
Поезд шел на северо-запад. Это было на руку Бабушкину. Пускай вербовщик везет его ближе к Лондону.
"А приятно все-таки ездить с билетом! - подумал Бабушкин. - И не в товарном..."
Но вот поезд стал приближаться к Франкфурту.
"Нет, больше мне с вами, мистеры, не по пути, - подумал Бабушкин. Неужто я бежал из русской тюрьмы, чтобы стать рабом на американских плантациях?"
Он встал, вышел в тамбур. Вагон сильно качало. Значит, скорость большая.
Бабушкин вернулся на свое место. Выждал, когда поезд пошел в гору.
Снова вышел в тамбур. Поезд на подъеме замедлил ход.
Бабушкин рванул дверь. В лицо ему ударил ветер.
"Ну, мистеры, кланяйтесь президенту!" - он спустился на нижнюю ступеньку и прыгнул...
13. Мистер Рихтер
Маленький пароходик, пыхтя и отдуваясь, шел через Ла-Манш. На носу, возле зачехленной шлюпки, засунув руки глубоко в карманы тужурки, надвинув фуражку на лоб, похожий на бродягу, стоял Бабушкин и глядел вперед: там должна появиться Англия. Но туман, густой как сметана, окутывал пролив: ничего было не разобрать.
Бабушкин закрыл глаза, и так, стоя, привалившись к шлюпке, дремал. Ему казалось: то он колесит в пустом товарном вагоне по Германии; то в эшелоне, набитом мешками сахара, переезжает во Францию; то трясется, забравшись на крышу вагона, к берегу моря.
Неужели самое трудное уже позади?
Бабушкину чудится: усталый и голодный, снова входит он в немецкий кабачок.
"Битте", - говорит хозяин и, видя, что гость не понимает по-немецки, жестами предлагает раздеться, умыться.
Трактир аккуратный, чистенький, как все у немцев.
Бабушкин уже отвык от чистоты, тепла. Так хорошо бы посидеть, отдохнуть!.. Но как снять шапку? Проклятые зеленые пряди!
Он нахлобучивает поглубже фуражку, поворачивается и уходит.
А ночевки?! Где он только не спал! И на скамейках, и в стогах сена, и в сараях. Однажды даже на кладбище ночевал.
"Капиталы" его быстро иссякли. А есть-то надо?! Он пристраивался в очередь безработных у благотворительной столовой: все же бесплатная тарелка супа и ломоть хлеба. В одном городке нанялся грузить дрова на баржу. В другом месте копал картошку.
...Пароходик дал низкий протяжный гудок. Долго перекатывался он над морем, прижатый туманом к самой воде.
Разлепив усталые веки, Бабушкин спустился в обшарпанный салон, сел в углу и заснул...
...Вскоре он уже был в Лондоне.
"Наконец-то!" - Бабушкин медленно брел по оживленным улицам.
Теперь осталась последняя, но нелегкая задача: найти мистера Якоба Рихтера, а потом через него - Ленина.
Иван Васильевич шагал, разглядывая огромные магазины, рестораны, потоки людей.
Свернув влево с шумного проспекта, он неожиданно попал в аристократический квартал. Тянулись тихие, заботливо убранные скверы. В глубине их - нарядные особняки, увитые зеленью, с огромными зеркальными окнами и внушительными швейцарами. Бесшумно катятся сверкающие кебы.
Бабушкин пересек несколько улиц - картина вдруг резко изменилась. Узкие, грязные переулки с развешенным над мостовой бельем, рахитичные бледные малыши на задворках.
"И здесь, как в России, - подумал Бабушкин. - Два Лондона, так же как два Питера и два Екатеринослава".
- Кинг Кросс Род, Холфорт Сквер... - спрашивал он у прохожих.
Те что-то подробно объясняли, но Бабушкин следил только за их жестами: по-английски он все равно ничего не понимал.
На одной из улиц громадный "бобби"* в каске толкал перед собой хилого мальчишку - вероятно, уличного вора. Целая толпа шла сзади, гикала, свистела.
______________
* Полицейский.
"Знакомая картина", - подумал Бабушкин.
Он свернул направо и очутился на Холфорт Сквер, возле станции Кинг Кросс Род. Сердце стучало неровно, толчками. Во рту вдруг запершило. Переждав минутку, чтобы успокоиться, он подошел наугад к одному из трех домов, выходивших на площадь, и постучал молотком в дверь.
- Мистера Якоба Рихтера, - взволнованно сказал он открывшей женщине и подумал:
"Наверно, нет такого..."
- Плиз, кам ин*, - вдруг приветливо ответила та, удивленно глядя на странного оборванца и жестом приглашая его войти.
______________
* Пожалуйста, войдите (англ.).
Бабушкин вошел. Его провели в маленькую прихожую.
- Мистер Рихтер! - воскликнула хозяйка.
Сверху, из комнаты, выходящей на площадку лестницы, отозвался мужчина.
Он что-то сказал по-английски. Что - Бабушкин не понял, но голос показался ему странно знакомым.
"Чушь! - отмахнулся он. - Знакомый? У меня? В Лондоне?"
Видимо, мужчина сказал что-то веселое. Женщина засмеялась. А невидимый мужчина еще что-то произнес.
И опять Бабушкину показалось, что голос этого мистера удивительно знаком ему.
"Бред! - нахмурился он. - Этого еще не хватало!"
Дверь из комнаты отворилась. На площадку вышел невысокий, подвижной человек.
- Ко мне? Кто бы это? - чуть-чуть картавя, спросил он по-английски.
Бабушкин слова не мог вымолвить от неожиданности. Мистер Рихтер - это и был Ленин.
14. Лондонские ночи холодные
Бабушкин проговорил с "мистером Рихтером" с восьми вечера до глубокой ночи.
Еще бы! Ведь уже почти три года не виделись.
Ильич прямо-таки засыпал Ивана Васильевича вопросами. Ленина интересовало все о русских делах. Все, решительно все! Иван Васильевич едва успевал ответить на один вопрос, а Ленин тут же нетерпеливо задавал следующий.
Беседуя, Ильич вставал, делал несколько быстрых шагов по комнате, заложив большие пальцы обеих рук в проймы черного суконного жилета. Бабушкин улыбался: эта привычка была так знакома ему!
Крупская сидела тут же, в столовой, на диване. Кутаясь в плед - была уже осень, и лондонские улицы застилал промозглый туман - с удивлением и радостью слушала она Бабушкина.
Подумать только! Неужели это тот самый простой рабочий парень, который всего-то лет восемь назад пришел к ней в вечернюю воскресную школу и заявил, что образования у него "четыре класса на двоих с братом"? Тот парень, который однажды на уроке глубоко задумался, глядя в окно, а потом с искренним недоверием спросил: "Так неужто ж вот эта крохотная звездочка поболе Земли?"
А теперь перед Крупской сидел опытный революционер-подпольщик. Ясно и убежденно рассказывал он Ленину о последних стачках в России, о жандармском полковнике Зубатове, хитром и умном, который организовал свой фальшивый "Рабочий Союз" и обманом завлекает туда пролетариев.
Поглядев на его волосы, Надежда Константиновна улыбнулась. Они лоснились и сверкали под лампой.
"Будто в классе. Когда он, придя первый раз, смазал их репейным маслом".
Но Крупская знала: на самом деле волосы у Бабушкина сейчас блестят вовсе не потому.
Просто они были недавно вымыты и еще не успели просохнуть. Четыре раза меняла в тазу горячую воду Надежда Константиновна, пока черные с зелеными прядями и малиновыми потеками волосы Бабушкина не обрели свой обычный русый цвет.
...В час ночи Надежда Константиновна решительно встала:
- Все! Пора спать!
Она постелила в столовой на диване простыню, принесла подушку, а вместо одеяла положила свой плед.
"Хоть и шерстяной, но тонкий", - покачала она головой.
Однако лишнего одеяла не было.
Бабушкин лег и сразу как в омут провалился. Немудрено! Так давно уже не спал в постели, мягкой и чистой. Все на полу, на скамейках, скорчившись, прямо в одежде.
Вскоре дверь в столовую бесшумно отворилась. Тихо ступая, вошел Ленин. В руках у него было пальто. Осторожно накрыл им Бабушкина поверх пледа.
Иван Васильевич, хоть и крепко спал, но по выработанной годами привычке подпольщика сразу разлепил веки. Хотел что-то сказать.
- Не возражайте, не возражайте! - воскликнул Ленин, заметив его протестующий жест. - Лондонские ночи холодные...
И, подоткнув пальто, вышел из комнаты.
САМОЕ СТРАШНОЕ
Самое страшное в ссылке - тоска. В этой гнилой, затерянной в болотах и снегах дыре тоска наваливается на ссыльного неожиданно. Тяжелая, как могильная плита. Грязно-серая, как верхоянское угрюмо нависшее небо.
И сразу начинает казаться, что все - зря. Зря ты живешь на свете. Зря борешься с несокрушимым чугунным идолом - царем. Что всеми ты забыт. Что время остановилось. Что пять лет ссылки никогда не кончатся. И вообще пошло все к черту...
Человек, захлестнутый тоской, сидит в дымной вонючей юрте, где пол земляной и крыша тоже земляная, сидит у камелька неподвижно, долгими часами не сводя тусклых глаз с огня.
Неделями не выходит из юрты.
Пропади все пропадом! Надоело. Хватит...
От камелька пышет жаром. И все же в углах юрты - иней. Еще бы! Ведь за стеной мороз такой - даже ртуть в термометре на доме стражника и та замерзла.
А тут еще верхоянская полугодовая ночь, которая тянется утомительно, как бессонница, и кажется, нет ей конца. Словно живешь ты в погребе. И тут и умрешь, в густой, непролазной этой тьме.
Самое страшное - что тоска заразительна. Она - как эпидемия. Перекидывается от заболевшего к здоровому, и крушит наповал.
И вот уже ссыльные перестают ходить друг к другу. И вспыхивают какие-то мелкие, противные дрязги, ссоры. И одному не хочется видеть осточертевшее лицо соседа. А другому стало невмоготу даже слышать голос недавнего друга-товарища. А третий и вовсе запил. Пьет беспробудно уже вторую неделю...
"Да, - думал Бабушкин. - Скверно..."
Он шел по вихляющей между юрт тропинке. Вокруг столько снега, что юрты почти не видны. Только по дымкам да кучам навоза и отличишь юрту от огромных сугробов.
А вокруг - тундра. Голая, без деревца. Вся засыпанная снегом. Ни кустика. Карликовые северные березки, стелющиеся возле самой земли, погребены так глубоко под снегом, будто вовсе и нет их.
Толстой варежкой Бабушкин прикрыл рот. Так и дышал - сквозь варежку. Мороз лютый, градусов пятьдесят. К такому привычка нужна. В первые дни, бывало, вдохнет Бабушкин - и в грудь сразу словно струя расплавленного свинца... Кажется, насквозь прожигает. А плюнешь на таком морозе, - слюна застывает на лету и падает на землю звонкой ледяшкой.
Идет Бабушкин по тропочке... А куда идет? И сам не знает. Просто так.
"Прогулка, - Бабушкин хмуро усмехнулся. - Прелестная прогулочка!"
И впрямь, трудно назвать прогулкой такой вот поход на свирепом холоде. Но не сидеть же безвыходно у огня?!
Шагает Бабушкин, и кажется ему - опять едет он на оленьих нартах. День за днем, день за днем. Говорят, Якутск - на краю света. Но от него до Верхоянска - еще тысяча верст. Тысяча пустынных, промерзших, унылых верст...
И вновь мелькают редкие "станки" да "поварни" - одинокие избы на пути этапа. Окоченевшие на лютом морозе ссыльные вваливались в "станок" и тут же засыпали. А утром конвоиры шашками расталкивали спящих. Пора. В путь.
Сколько же он тут, в ссылке? Бабушкин быстро прикинул - четырнадцать месяцев. Всего. А кажется, четырнадцать лет...
Да, проклятое место...
Идет Бабушкин, а на душе - пасмурно. И перед глазами все стоит гигантский факел. Полыхает, переливается, сверкает. Горит юрта.
Хотя уже несколько месяцев прошло с той поры, а Бабушкину все не забыть.
В той юрте жил ссыльный Фенюков. Жил тихо, как-то в стороне от всех. Молчаливый. И глаза у него черные, глубокие, как ямы. И какие-то печальные. Такие печальные, что долго смотреть в них ну просто невозможно.
Но не жаловался Фенюков. Жил и жил. Три года прожил. Тихо. Неприметно.
И вдруг однажды ночью проснулись все. Треск, пламя, собачий лай, тревожный рев коров. Горит юрта Фенюкова.
Потом узнали: облил он керосином и себя, и юрту... И ноги сам себе сыромятным ремнем стянул. Крепко-накрепко. Чтоб в последний момент не струсить, не выскочить...
Так и сгорел.
А один из ссыльных потом записку у себя нашел:
"Прощайте, товарищи. Видно, не герой я... Не могу..."
Идет Бабушкин между сугробов. А перед глазами - пылающая юрта. Переливается в ночи, как огромный костер.
"Прощайте, товарищи..."
"Да, недоглядели, - думает Бабушкин. - И моя тут вина..."
Хотя, конечно, не он виноват, а жизнь ссыльная, проклятая.
Идет Бабушкин, хмурится.
Вспоминается ему Хоменчук. Только что был у него Бабушкин. Звал на прогулку.
Илья Гаврилович лежал на каком-то тряпье. Молчал. Лишь головой мотнул. Нет, мол, не пойду.
Не понравился он Бабушкину.
Интеллигент ведь, умница. Университет окончил. И певун какой! Бывало, ссыльные соберутся, Хоменчук как заведет свои украинские песни заслушаешься.
А как опустился... Зарос весь. Видно, неделю уже не брился, а то и две. И аккуратную курчавую бородку тоже теперь не узнать. Как метла.
А вокруг... И окурки, и горки пепла, и миска с остатками еды, и какая-то одежда навалом.
А главное - глаза. Безучастные. Тусклые. Словно глядит на тебя и не видит. И вообще - неинтересен ты ему. И не приставай. Скверные глаза...
"Как у Фенюкова", - Бабушкин покачал головой.
Ветер ударил ему в грудь. На миг даже задохнулся. Пришлось повернуться спиной к ветру и так переждать несколько минут.
"Да, надо что-то делать, - подумал Бабушкин, когда перед ним опять возникли тусклые, стеклянные глаза Хоменчука. - Но что?"
* * *
На следующий день среди ссыльных только и разговоров было о "пельменном пире".
Каждый ссыльный получил от Бабушкина приглашение. Оно было написано четкими печатными буквами на твердом квадратике картона. И обведено синей рамкой. Из всех цветных карандашей у Бабушкина сохранился только синий.
Утром Бабушкин зашел к Хоменчуку.
Как открыл дверь - в нос сразу шибануло затхлой вонью.
В юрте у якутов под одной крышей и жилье для людей, и хотон - хлев. Разделяет их лишь тонкая переборка. И потому пронизывает всю юрту острый запах коровьей мочи, навоза. И от этого не спасешься.
Хоменчук по-прежнему лежал. Все такой же небритый. Помятый. И длинные космы спутанных волос наползают на лоб и на уши. Он был прикрыт какой-то старой облезлой шкурой. Такой облезлой и засаленной, что даже не поймешь: медведь это, или олень, или вовсе - кабарга?
Из-под шкуры торчали ноги в торбасах*.
______________
* Торбаса - мягкая якутская обувь.
- Вот, - сказал Бабушкин. - Приглашаем вас, сеньор, на пир! - и протянул картонный квадратик.
"Сеньор", не вставая, молча взял квадратик, надел пенсне, прочел и так же молча сунул куда-то в тряпье.
- Насколько я понял, сеньор принимает приглашение?! - воскликнул Бабушкин. - Итак, вставайте!
- А зачем? - вяло протянул Илья Гаврилович. - Ведь пир-то в субботу? А сегодня что?
- Ха, - сказал Бабушкин. - До субботы еще три дня. Но ведь пельмени-то приготовить надо. А слуги у сеньора, да и у меня все отпущены. Так что придется самим. В общем, организационный пельменный комитет постановил: всю подготовку пира возложить на Бабушкина и Хоменчука. Вставайте же, сеньор!
Организационный комитет ничего никому не поручал. Да и вообще комитета такого не было.
"Не поднимется", - подумал Бабушкин.
Но, как ни странно, Хоменчук, кряхтя, встал, натянул кухлянку.
1 2 3 4 5 6
- В Аргентину? Отлично! - оживившись, заявил Бабушкин. - Всю жизнь мечтал: ковбои, прерии, индейцы...
Вербовщик не заметил насмешки.
- Вот здесь подписайт, - сказал он. - И не попробуй спрятайтся. Наша компани - как это по-руссиш говорят? - под мостовой найдет!..
"Какую бы фамилию поставить? - думал Бабушкин, вертя в руке карандаш. Герасимов? Сидоров? Петров?"
Усталый, голодный, он усмехнулся и, разозлясь, коряво, неразборчиво подписал:
"Ловиветравполе".
- Какой длинный имя! - присматриваясь к размашистым каракулям Бабушкина, удивился вербовщик.
- Нормальная украинская фамилия, - ответил Бабушкин.
Прыщавый здоровяк, уложив контракт в портфель, сразу оставил свой прежний - ласковый, дружеский - тон. Теперь он произносил слова жестко, требовательно. Не говорил - приказывал.
Он отвел Бабушкина в какой-то полуподвал. Там уже находилось человек двенадцать. У всех у них было что-то общее: все походили на бродяг.
"Компания что надо!" - усмехнулся Бабушкин.
Тут же сидел за столом какой-то коренастый крепыш в плаще. Он был чем-то вроде помощника у "боксера". И все время молчал, как немой.
- Ти есть голодний? - спросил "боксер" у Бабушкина и ткнул рукой в угол: там, прямо на полу, стояли консервные банки. Бабушкин вскрыл одну из них. Бобы. Не очень-то вкусная еда, особенно когда сало застыло. А разогреть негде. Но Бабушкину было не до выбора. Он пристроился поудобнее и опустошил всю двухфунтовую банку.
"Боксер" объявил: отправка завтра, в восемь утра. Маршрут - до Франкфурта, а там их сольют с другой группой.
Все улеглись вповалку.
Утром поели те же бобы.
Шагая на вокзал, Бабушкин слушал, о чем толкуют завербованные. В общем, ехали охотно. Здесь в Германии, судьба их не баловала. А в Америке, по слухам, жизнь богатая. Вербовщик обещает каждому работу, а со временем - и свой домик в рассрочку.
- Хуже не будет, - подытожил один из бродяг.
В поезде их поместили всех вместе, в один вагон. Бабушкин подметил: вербовщик и его помощник устроились так, чтобы видеть всю свою "команду".
Поезд шел на северо-запад. Это было на руку Бабушкину. Пускай вербовщик везет его ближе к Лондону.
"А приятно все-таки ездить с билетом! - подумал Бабушкин. - И не в товарном..."
Но вот поезд стал приближаться к Франкфурту.
"Нет, больше мне с вами, мистеры, не по пути, - подумал Бабушкин. Неужто я бежал из русской тюрьмы, чтобы стать рабом на американских плантациях?"
Он встал, вышел в тамбур. Вагон сильно качало. Значит, скорость большая.
Бабушкин вернулся на свое место. Выждал, когда поезд пошел в гору.
Снова вышел в тамбур. Поезд на подъеме замедлил ход.
Бабушкин рванул дверь. В лицо ему ударил ветер.
"Ну, мистеры, кланяйтесь президенту!" - он спустился на нижнюю ступеньку и прыгнул...
13. Мистер Рихтер
Маленький пароходик, пыхтя и отдуваясь, шел через Ла-Манш. На носу, возле зачехленной шлюпки, засунув руки глубоко в карманы тужурки, надвинув фуражку на лоб, похожий на бродягу, стоял Бабушкин и глядел вперед: там должна появиться Англия. Но туман, густой как сметана, окутывал пролив: ничего было не разобрать.
Бабушкин закрыл глаза, и так, стоя, привалившись к шлюпке, дремал. Ему казалось: то он колесит в пустом товарном вагоне по Германии; то в эшелоне, набитом мешками сахара, переезжает во Францию; то трясется, забравшись на крышу вагона, к берегу моря.
Неужели самое трудное уже позади?
Бабушкину чудится: усталый и голодный, снова входит он в немецкий кабачок.
"Битте", - говорит хозяин и, видя, что гость не понимает по-немецки, жестами предлагает раздеться, умыться.
Трактир аккуратный, чистенький, как все у немцев.
Бабушкин уже отвык от чистоты, тепла. Так хорошо бы посидеть, отдохнуть!.. Но как снять шапку? Проклятые зеленые пряди!
Он нахлобучивает поглубже фуражку, поворачивается и уходит.
А ночевки?! Где он только не спал! И на скамейках, и в стогах сена, и в сараях. Однажды даже на кладбище ночевал.
"Капиталы" его быстро иссякли. А есть-то надо?! Он пристраивался в очередь безработных у благотворительной столовой: все же бесплатная тарелка супа и ломоть хлеба. В одном городке нанялся грузить дрова на баржу. В другом месте копал картошку.
...Пароходик дал низкий протяжный гудок. Долго перекатывался он над морем, прижатый туманом к самой воде.
Разлепив усталые веки, Бабушкин спустился в обшарпанный салон, сел в углу и заснул...
...Вскоре он уже был в Лондоне.
"Наконец-то!" - Бабушкин медленно брел по оживленным улицам.
Теперь осталась последняя, но нелегкая задача: найти мистера Якоба Рихтера, а потом через него - Ленина.
Иван Васильевич шагал, разглядывая огромные магазины, рестораны, потоки людей.
Свернув влево с шумного проспекта, он неожиданно попал в аристократический квартал. Тянулись тихие, заботливо убранные скверы. В глубине их - нарядные особняки, увитые зеленью, с огромными зеркальными окнами и внушительными швейцарами. Бесшумно катятся сверкающие кебы.
Бабушкин пересек несколько улиц - картина вдруг резко изменилась. Узкие, грязные переулки с развешенным над мостовой бельем, рахитичные бледные малыши на задворках.
"И здесь, как в России, - подумал Бабушкин. - Два Лондона, так же как два Питера и два Екатеринослава".
- Кинг Кросс Род, Холфорт Сквер... - спрашивал он у прохожих.
Те что-то подробно объясняли, но Бабушкин следил только за их жестами: по-английски он все равно ничего не понимал.
На одной из улиц громадный "бобби"* в каске толкал перед собой хилого мальчишку - вероятно, уличного вора. Целая толпа шла сзади, гикала, свистела.
______________
* Полицейский.
"Знакомая картина", - подумал Бабушкин.
Он свернул направо и очутился на Холфорт Сквер, возле станции Кинг Кросс Род. Сердце стучало неровно, толчками. Во рту вдруг запершило. Переждав минутку, чтобы успокоиться, он подошел наугад к одному из трех домов, выходивших на площадь, и постучал молотком в дверь.
- Мистера Якоба Рихтера, - взволнованно сказал он открывшей женщине и подумал:
"Наверно, нет такого..."
- Плиз, кам ин*, - вдруг приветливо ответила та, удивленно глядя на странного оборванца и жестом приглашая его войти.
______________
* Пожалуйста, войдите (англ.).
Бабушкин вошел. Его провели в маленькую прихожую.
- Мистер Рихтер! - воскликнула хозяйка.
Сверху, из комнаты, выходящей на площадку лестницы, отозвался мужчина.
Он что-то сказал по-английски. Что - Бабушкин не понял, но голос показался ему странно знакомым.
"Чушь! - отмахнулся он. - Знакомый? У меня? В Лондоне?"
Видимо, мужчина сказал что-то веселое. Женщина засмеялась. А невидимый мужчина еще что-то произнес.
И опять Бабушкину показалось, что голос этого мистера удивительно знаком ему.
"Бред! - нахмурился он. - Этого еще не хватало!"
Дверь из комнаты отворилась. На площадку вышел невысокий, подвижной человек.
- Ко мне? Кто бы это? - чуть-чуть картавя, спросил он по-английски.
Бабушкин слова не мог вымолвить от неожиданности. Мистер Рихтер - это и был Ленин.
14. Лондонские ночи холодные
Бабушкин проговорил с "мистером Рихтером" с восьми вечера до глубокой ночи.
Еще бы! Ведь уже почти три года не виделись.
Ильич прямо-таки засыпал Ивана Васильевича вопросами. Ленина интересовало все о русских делах. Все, решительно все! Иван Васильевич едва успевал ответить на один вопрос, а Ленин тут же нетерпеливо задавал следующий.
Беседуя, Ильич вставал, делал несколько быстрых шагов по комнате, заложив большие пальцы обеих рук в проймы черного суконного жилета. Бабушкин улыбался: эта привычка была так знакома ему!
Крупская сидела тут же, в столовой, на диване. Кутаясь в плед - была уже осень, и лондонские улицы застилал промозглый туман - с удивлением и радостью слушала она Бабушкина.
Подумать только! Неужели это тот самый простой рабочий парень, который всего-то лет восемь назад пришел к ней в вечернюю воскресную школу и заявил, что образования у него "четыре класса на двоих с братом"? Тот парень, который однажды на уроке глубоко задумался, глядя в окно, а потом с искренним недоверием спросил: "Так неужто ж вот эта крохотная звездочка поболе Земли?"
А теперь перед Крупской сидел опытный революционер-подпольщик. Ясно и убежденно рассказывал он Ленину о последних стачках в России, о жандармском полковнике Зубатове, хитром и умном, который организовал свой фальшивый "Рабочий Союз" и обманом завлекает туда пролетариев.
Поглядев на его волосы, Надежда Константиновна улыбнулась. Они лоснились и сверкали под лампой.
"Будто в классе. Когда он, придя первый раз, смазал их репейным маслом".
Но Крупская знала: на самом деле волосы у Бабушкина сейчас блестят вовсе не потому.
Просто они были недавно вымыты и еще не успели просохнуть. Четыре раза меняла в тазу горячую воду Надежда Константиновна, пока черные с зелеными прядями и малиновыми потеками волосы Бабушкина не обрели свой обычный русый цвет.
...В час ночи Надежда Константиновна решительно встала:
- Все! Пора спать!
Она постелила в столовой на диване простыню, принесла подушку, а вместо одеяла положила свой плед.
"Хоть и шерстяной, но тонкий", - покачала она головой.
Однако лишнего одеяла не было.
Бабушкин лег и сразу как в омут провалился. Немудрено! Так давно уже не спал в постели, мягкой и чистой. Все на полу, на скамейках, скорчившись, прямо в одежде.
Вскоре дверь в столовую бесшумно отворилась. Тихо ступая, вошел Ленин. В руках у него было пальто. Осторожно накрыл им Бабушкина поверх пледа.
Иван Васильевич, хоть и крепко спал, но по выработанной годами привычке подпольщика сразу разлепил веки. Хотел что-то сказать.
- Не возражайте, не возражайте! - воскликнул Ленин, заметив его протестующий жест. - Лондонские ночи холодные...
И, подоткнув пальто, вышел из комнаты.
САМОЕ СТРАШНОЕ
Самое страшное в ссылке - тоска. В этой гнилой, затерянной в болотах и снегах дыре тоска наваливается на ссыльного неожиданно. Тяжелая, как могильная плита. Грязно-серая, как верхоянское угрюмо нависшее небо.
И сразу начинает казаться, что все - зря. Зря ты живешь на свете. Зря борешься с несокрушимым чугунным идолом - царем. Что всеми ты забыт. Что время остановилось. Что пять лет ссылки никогда не кончатся. И вообще пошло все к черту...
Человек, захлестнутый тоской, сидит в дымной вонючей юрте, где пол земляной и крыша тоже земляная, сидит у камелька неподвижно, долгими часами не сводя тусклых глаз с огня.
Неделями не выходит из юрты.
Пропади все пропадом! Надоело. Хватит...
От камелька пышет жаром. И все же в углах юрты - иней. Еще бы! Ведь за стеной мороз такой - даже ртуть в термометре на доме стражника и та замерзла.
А тут еще верхоянская полугодовая ночь, которая тянется утомительно, как бессонница, и кажется, нет ей конца. Словно живешь ты в погребе. И тут и умрешь, в густой, непролазной этой тьме.
Самое страшное - что тоска заразительна. Она - как эпидемия. Перекидывается от заболевшего к здоровому, и крушит наповал.
И вот уже ссыльные перестают ходить друг к другу. И вспыхивают какие-то мелкие, противные дрязги, ссоры. И одному не хочется видеть осточертевшее лицо соседа. А другому стало невмоготу даже слышать голос недавнего друга-товарища. А третий и вовсе запил. Пьет беспробудно уже вторую неделю...
"Да, - думал Бабушкин. - Скверно..."
Он шел по вихляющей между юрт тропинке. Вокруг столько снега, что юрты почти не видны. Только по дымкам да кучам навоза и отличишь юрту от огромных сугробов.
А вокруг - тундра. Голая, без деревца. Вся засыпанная снегом. Ни кустика. Карликовые северные березки, стелющиеся возле самой земли, погребены так глубоко под снегом, будто вовсе и нет их.
Толстой варежкой Бабушкин прикрыл рот. Так и дышал - сквозь варежку. Мороз лютый, градусов пятьдесят. К такому привычка нужна. В первые дни, бывало, вдохнет Бабушкин - и в грудь сразу словно струя расплавленного свинца... Кажется, насквозь прожигает. А плюнешь на таком морозе, - слюна застывает на лету и падает на землю звонкой ледяшкой.
Идет Бабушкин по тропочке... А куда идет? И сам не знает. Просто так.
"Прогулка, - Бабушкин хмуро усмехнулся. - Прелестная прогулочка!"
И впрямь, трудно назвать прогулкой такой вот поход на свирепом холоде. Но не сидеть же безвыходно у огня?!
Шагает Бабушкин, и кажется ему - опять едет он на оленьих нартах. День за днем, день за днем. Говорят, Якутск - на краю света. Но от него до Верхоянска - еще тысяча верст. Тысяча пустынных, промерзших, унылых верст...
И вновь мелькают редкие "станки" да "поварни" - одинокие избы на пути этапа. Окоченевшие на лютом морозе ссыльные вваливались в "станок" и тут же засыпали. А утром конвоиры шашками расталкивали спящих. Пора. В путь.
Сколько же он тут, в ссылке? Бабушкин быстро прикинул - четырнадцать месяцев. Всего. А кажется, четырнадцать лет...
Да, проклятое место...
Идет Бабушкин, а на душе - пасмурно. И перед глазами все стоит гигантский факел. Полыхает, переливается, сверкает. Горит юрта.
Хотя уже несколько месяцев прошло с той поры, а Бабушкину все не забыть.
В той юрте жил ссыльный Фенюков. Жил тихо, как-то в стороне от всех. Молчаливый. И глаза у него черные, глубокие, как ямы. И какие-то печальные. Такие печальные, что долго смотреть в них ну просто невозможно.
Но не жаловался Фенюков. Жил и жил. Три года прожил. Тихо. Неприметно.
И вдруг однажды ночью проснулись все. Треск, пламя, собачий лай, тревожный рев коров. Горит юрта Фенюкова.
Потом узнали: облил он керосином и себя, и юрту... И ноги сам себе сыромятным ремнем стянул. Крепко-накрепко. Чтоб в последний момент не струсить, не выскочить...
Так и сгорел.
А один из ссыльных потом записку у себя нашел:
"Прощайте, товарищи. Видно, не герой я... Не могу..."
Идет Бабушкин между сугробов. А перед глазами - пылающая юрта. Переливается в ночи, как огромный костер.
"Прощайте, товарищи..."
"Да, недоглядели, - думает Бабушкин. - И моя тут вина..."
Хотя, конечно, не он виноват, а жизнь ссыльная, проклятая.
Идет Бабушкин, хмурится.
Вспоминается ему Хоменчук. Только что был у него Бабушкин. Звал на прогулку.
Илья Гаврилович лежал на каком-то тряпье. Молчал. Лишь головой мотнул. Нет, мол, не пойду.
Не понравился он Бабушкину.
Интеллигент ведь, умница. Университет окончил. И певун какой! Бывало, ссыльные соберутся, Хоменчук как заведет свои украинские песни заслушаешься.
А как опустился... Зарос весь. Видно, неделю уже не брился, а то и две. И аккуратную курчавую бородку тоже теперь не узнать. Как метла.
А вокруг... И окурки, и горки пепла, и миска с остатками еды, и какая-то одежда навалом.
А главное - глаза. Безучастные. Тусклые. Словно глядит на тебя и не видит. И вообще - неинтересен ты ему. И не приставай. Скверные глаза...
"Как у Фенюкова", - Бабушкин покачал головой.
Ветер ударил ему в грудь. На миг даже задохнулся. Пришлось повернуться спиной к ветру и так переждать несколько минут.
"Да, надо что-то делать, - подумал Бабушкин, когда перед ним опять возникли тусклые, стеклянные глаза Хоменчука. - Но что?"
* * *
На следующий день среди ссыльных только и разговоров было о "пельменном пире".
Каждый ссыльный получил от Бабушкина приглашение. Оно было написано четкими печатными буквами на твердом квадратике картона. И обведено синей рамкой. Из всех цветных карандашей у Бабушкина сохранился только синий.
Утром Бабушкин зашел к Хоменчуку.
Как открыл дверь - в нос сразу шибануло затхлой вонью.
В юрте у якутов под одной крышей и жилье для людей, и хотон - хлев. Разделяет их лишь тонкая переборка. И потому пронизывает всю юрту острый запах коровьей мочи, навоза. И от этого не спасешься.
Хоменчук по-прежнему лежал. Все такой же небритый. Помятый. И длинные космы спутанных волос наползают на лоб и на уши. Он был прикрыт какой-то старой облезлой шкурой. Такой облезлой и засаленной, что даже не поймешь: медведь это, или олень, или вовсе - кабарга?
Из-под шкуры торчали ноги в торбасах*.
______________
* Торбаса - мягкая якутская обувь.
- Вот, - сказал Бабушкин. - Приглашаем вас, сеньор, на пир! - и протянул картонный квадратик.
"Сеньор", не вставая, молча взял квадратик, надел пенсне, прочел и так же молча сунул куда-то в тряпье.
- Насколько я понял, сеньор принимает приглашение?! - воскликнул Бабушкин. - Итак, вставайте!
- А зачем? - вяло протянул Илья Гаврилович. - Ведь пир-то в субботу? А сегодня что?
- Ха, - сказал Бабушкин. - До субботы еще три дня. Но ведь пельмени-то приготовить надо. А слуги у сеньора, да и у меня все отпущены. Так что придется самим. В общем, организационный пельменный комитет постановил: всю подготовку пира возложить на Бабушкина и Хоменчука. Вставайте же, сеньор!
Организационный комитет ничего никому не поручал. Да и вообще комитета такого не было.
"Не поднимется", - подумал Бабушкин.
Но, как ни странно, Хоменчук, кряхтя, встал, натянул кухлянку.
1 2 3 4 5 6