Троих убило, еще двоих тяжело ранило, и потому, наверно, командир батальона цыкнул на нее:
- Бросай это дело! Раненых таскай! Женщина, в конце концов, твое дело! А мы и так справимся...
До этого она сидела на проводе, потом шла со всеми вместе в цепи наступающих и стреляла из автомата, доставшегося ей здесь, на войне, немецкого автомата. Он был совсем несложный, и освоить его оказалось проще простого. Винтовка, из которой она стреляла прежде, в дни занятий на курсах, была куда сложней. Там один выстрел, и рядом преподаватель, и страх, что ты не попала в бумажную цель. Здесь рядом десятки людей, но им не до тебя, поскольку впереди - противник. И перед тобой впереди противник, и тут уж поступай как знаешь и можешь. И если не ты его, так он тебя.
И вот - командир батальона. Ей было обидно поначалу: она стреляла не хуже других и вообще вела себя в бою не хуже других, а тут - на тебе, раненые! Но стоило ей вытащить первого и увидеть рядом второго, которого она не могла захватить сразу, его глаза, перекошенное болью лицо, она поняла все. И то, что правильно, она, связистка, пошла в бой вместе со всеми. Ей приказали, поскольку она была свободна. Пошли же даже повара, обозники, штабные писари. И приказ командира батальона правильный: потери велики, раненых надо спасать.
И она спасала. Пятерых вынесла, вытащила, а потом потеряла счет. Подоспели новые санитары. И еще двое пожилых красноармейцев из хозвзвода. Они носили раненых теперь вместе. На санках, на плащ-палатках, на себе. И еще на собачьих упряжках. Две такие упряжки появились в середине боя. Они укладывали самых тяжелых на санки, и собаки вывозили их...
Но она не об этом вспомнила, когда чуть приутих бой и все раненые были подобраны.
А другим, павшим в бою, было уже все равно.
Соберут их всех вместе, выроют им могилу и положат туда - человека к человеку, человека на человека, чтобы когда-то, через много-много лет, мимо памятника, который им поставят, проходили новые люди и думали, вспоминали о них.
Прав, наверно, хирург, который обругал Варю последними словами, когда она на себе, еле дыша, принесла убитого:
- Ты, милая, рехнулась! Живых подавай, живых!
Она не могла тогда ответить ему. Растерялась. Это был первый человек, которого она тащила на себе. Это был первый ее раненый. И она подняла его, с трудом взвалила на плечи: он, кажется, дышал, хрипел, о чем-то просил и харкал кровью на ее шинель. Она же не знала, что не донесет его живым...
Нет, конечно, тогда, в тридцатом, в начале тридцатого, в Сталинграде, когда отец тащил ее на себе, ему тоже, наверно, было тяжело.
И все-таки, пожалуй, не так тяжело, как ей. Она просто несла на себе раненых, и у нее была одна мысль: донести, дотянуть, спасти. А отец тогда, помнится, злился: она со своим переломом сорвала его с работы, сорвала в самый неподходящий момент, когда у них на заводе пускали конвейер. И там было что-то очень важное, без чего отец не мог жить.
"Угораздило же тебя в такой момент! - сказал он, взваливая ее на плечи. - Вот непутевая!.."
Трудно верилось, что отца нет сейчас. Не просто сейчас, а вообще нет. Значит, он не вернется, когда закончится война. Значит, не придет к маме и не обнимет ее, как прежде, щекоча своей небритой щекой. Значит, в выходной он не купит своей очередной четвертинки и не будет потом спорить с мамой о том, что ему хоть и еще одну подавай, а он хоть бы хны. И не скажет, как прежде: "Ты смотри, Варвара! Одна у нас осталась! Нина померла, других не народили. На тебя и надежда вся наша, с матерью твоей". И - страшно - он не знает, что она ушла на фронт! Не знает и никогда не узнает. Как он ругал ее, когда она пошла на работу в райисполком! Говорил: "Уж лучше к нам бы, в наркомат! Устроил бы! А тут - на тебе - нашла дело: квартирные склоки разбирать!" Странно, что сейчас отца нет и уже никогда не будет. Наверно, он гордился бы ею. Маме уже послали письмо за подписью командира батальона о том, что она вынесла с поля боя двенадцать (почему-то двенадцать, словно кто считал!) раненых и считается отличной связисткой. А отец не получит, не прочтет этого письма. И не вернется домой, в Москву. И не вспомнит о Сталинградском тракторном, и не скажет: "Вот было время! Время так время! Настоящее!"
...Где он похоронен, она могла только догадываться. Судя по всему, где-то за Смоленском. И есть ли там его могила, она не знала. Слышала, что там многие наши попали в окружение, бились насмерть, с трудом выходили к своим. Как Слава, наверно. А отец был в ополчении, их не снарядили толком: ни обмундирования, ни оружия.
Наверно, он лежит в такой же братской могиле, каких она повидала за эти дни сотни. И снесли его туда так же, как сносят всех и здесь, под Юхновом. Может, он был сначала ранен и какая-нибудь девушка или кто-то другой нес его с поля боя в надежде... А может, и нет. Тогда его и таких же, как он, что погибли сразу, собрали вместе, положили на край наспех вырытой могилы и затем опустили туда, в землю...
А потом уже написали в Москву. А там, в Москве, в военкомате заполнили стандартный бланк "похоронной": "...погиб смертью храбрых..."
Она помнит эту "похоронную" так, словно и сейчас держит ее в руках. И ей стыдно, что она плачет, а мама не плачет и повторяет без конца: "Не надо! Не надо! Прошу тебя - не надо!"
13
Их батальон вступил на юго-западную окраину города. К утру части 49-й и 50-й армий с боями вошли в Юхнов. Вошла даже пекарня. Красноармейцы и девушки в белых халатах растопили печи. В воздухе вкусно запахло свежим тестом и хлебом, хотя вокруг еще стреляли и горели, рушились дома.
В небе - бледно-голубом, чистом - холодно маячили звезды. Действовала авиация - наша и немецкая. Словно обрадовавшись погоде, взвивались немецкие истребители, а наперерез им шли наши - короткие, тупорылые, и раздавались очереди, и немцы отваливали в сторону, упав на крыло. Три "мессера" и один наш истребитель, дымя шлейфами, ушли к земле.
Больше немцы в небе не появлялись. А наши самолеты уже кружили низко-низко над самым городом, обстреливали немецкие позиции и не только позиции - немцы уже вовсю отступали по двум оставшимся, как бы специально для их бегства, дорогам.
На перекрестке Варя тянула провод. Штаб батальона занял полуразвалившийся дом, а до штаба полка метров пятьсот - шестьсот, не больше. Она вернулась к своим прямым обязанностям: прибыло медицинское пополнение, и приличное. Там теперь на каждых двух раненых не меньше трех санитаров будет. Значит, ее дело - связь.
По улице прошли двое - в нашей форме, но она перепугалась: чужая речь. Вздрогнула, бросила провод, схватилась за автомат:
- Хальт!
- Стой! Стой! - закричал один из них. - Не надо стрелять! Мы латыши! Латышской гвардейской дивизии... Слышала? Из-под Наро-Фоминска идем. Там наших много побило. А мы...
Она смутилась, опустила автомат.
- Простите, а я думала...
Она не могла объяснить себе главного. Вот уже больше четырех часов она не видела его - Славу. И ничего не знала о нем и не могла узнать. В городе шли бои, у нее было свое дело и ни минуты перерыва. Поэтому она и вздрогнула сейчас, занятая своим делом и своими мыслями.
Рассвет наступал медленно, будто бы нехотя. Заблестел в снегу, в осколках стекла и мокрых листах железа. Немецкий танк, обгоревший, со свернутой набок башней, и тот блеснул в лучах рассвета капельками росы. И длинный ствол разбитой нашей "сорокапятки" засветился такими же капельками, и развороченный радиатор брошенной трехтонки.
На деревьях что-то запело, забулькало, затренькало, и она невольно оторвалась от своей катушки, взглянув вверх, заслушалась. Подумала, что это и в самом деле весна. И что с весной всегда приходит к людям хорошее. И что они со Славой, конечно...
- Думаешь, соловьи, сестрица? - Она обернулась, увидела пожилого красноармейца. - Дрозды, миленькая, дрозды! Они и под соловьев могут, и под кого угодно! А соловьям рано, - пояснил он и пошел, гремя двумя котелками, своей дорогой...
О дроздах она слышала что-то. Или читала - в школе, давно. Невзрачные такие, серые пичуги. Неужели они поют под соловьев? Ведь соловей - это соловей. А тут дрозд. Впрочем, это не о дроздах ли рассказывали, что они даже говорить умеют, как люди, если их научить? Или о скворцах? Вообще странные существа эти птицы...
И все же где он, Слава?
После дежурства она пошла по городу, надеясь увидеть Славу. Их батальону и верно дали отдых. Слава был прав. Может, и верно он свезет теперь ее на речку Ворю? Ведь после Юхнова и война может быстро кончиться. Уж так здесь немцев долбанули, что вряд ли они скоро опомнятся. Ох, если бы все это быстро кончилось!
Она шла и шла, а увидела другое. Колючая проволока. Грязные, темные земляные дыры. Зашла в одну из них с табличкой "No 6": над входом трупы наших красноармейцев, истощенных, оборванных.
Возле землянки стояли женщины, вздыхали.
- С октября и держали их тут, - объясняла одна. - Тогда их человек двести было здесь, пленных. После поумирали, и новых пригоняли. Еды никакой. И нас, баб, не подпускали, хоть и ходили мы сюда кто с чем. Офицер у них тут был, охранник, рыжий. Все с нагайкой в руке ходил. За ложку бурды работать заставлял. А то и так: поработал человек из последних сил, он ему кусок конины ко рту поднесет и тут же обратно отдернет. Дразнил, значит. Раненые сгноились совсем. Вшами изошли. До морозов-то они вовсе под открытым небом держались. Это уж потом, в декабре, что ль, или в январе, когда новую партию пригнали, разрешили им эти траншеи да землянки построить. Сегодня, когда наши-то пришли, пятерых только и увезли отсюда живыми. А сколько их, сердешных, тут померло да порасстреляно...
Потом Варя шла дальше. На улицах брошенная немецкая техника. Орудия, машины, ящики со снарядами и продовольствием. Люди, немногие люди идут с ведрами на Угру - за водой. Выглянуло солнце, и закапали сосульки на уцелевших домах. И даже под ногами снег становился все мягче и мягче, как весной.
Сейчас она увидит Славу. Она ясно представила себе, как это будет, как он скажет "Варюша", как обязательно добавит "будь осторожнее", как повезет ее на речку Ворю. Если даже не кончится война так скоро, все равно он повезет ее на Ворю. Ведь им дали отдых. За Юхнов дали! Это должно быть именно сейчас, она встретит Славу на этой улице, или на следующей, или на площади, вон за тем поворотом.
Она вспомнила слова песни, о которой говорил Слава:
Люди едут к синю морю,
Тратят деньги на билет,
А у нас есть речка Воря,
Лучше в мире речки нет!
Голубело, прояснялось небо. Кружили галки над старыми деревьями, с достоинством пели дрозды, чирикали воробьи на подтаявшем снегу, и вовсю где-то недалеко-неблизко перекликались петухи.
Видно, и в самом деле наступала весна. Правда, мама обычно говорила, что о времени года надо судить не по новому календарю, а по старому, отбрасывая тринадцать дней, и все же весна наступала. И как не поверить в нее, когда вот она, рядом!
14
"...Младший лейтенант Солнцев Вячеслав
Иванович, год рождения 1919-й, погиб при
штурме г. Юхнова 5 марта 1942 г.
Из донесения о боевых безвозвратных потерях
командира 3-го батальона...
В течение 5 марта наши войска вели наступательные бои против немецко-фашистских войск. Противник на отдельных участках фронта пытался контратаками приостановить продвижение наших частей, но, потерпев большой урон в людях и технике, отошел на запад. Наши войска заняли несколько населенных пунктов и в числе их г. Юхнов (Смоленская область). За 4 марта сбито в воздушных боях и уничтожено на аэродромах 43 немецких самолета. Наши потери - 13 самолетов. За 5 марта под Москвой сбито 4 немецких самолета..."
Из вечернего сообщения Советского Информбюро
за 5 марта 1942 г.
Р А С С К А З Ы
______________________________
Я ЛЮБЛЮ НАШУ УЛИЦУ...
Улица как улица. Ничего особенного. Дома слева, дома справа. Деревья вдоль тротуаров.
Правда, когда летом пух летит, здорово. Как снежная метель, вьется пух по асфальту. Чиркнешь спичкой - пух с треском вспыхивает и кружится, крутится струйкой вместе с огнем.
Многие ребята занимаются этим, а я раз попробовал - не повезло. Шофер самосвал остановил, вылез из кабины:
- Что, пацан, лучше занятия не нашел? Ты б еще мне под бензобак фитиль сунул!
Так пух перестал меня интересовать - и деревья вместе с пухом.
Ну, улица и улица. Почта на одном конце, почта на другом. Булочная рядом, химчистка, овощная палатка, три магазина - "Мясо", "Диета", "Продовольственный". Еще - универмаг и комбинат бытового обслуживания. Это хорошо. Мать все время гоняет меня то за тем, то за этим. Пять минут, и я свободен. Все близко. Удобно, конечно.
Кино у нас на улице два - маленький кинотеатр и большой. Это на самом деле хорошо. Детский - "Друг", взрослый - "Питер". Они так называются детский и взрослый, а на самом деле одно и то же. В детском крутят взрослые фильмы, а во взрослом - детские. В обоих и те и другие. Так что можно ходить. Родители отпускают. И даже раньше, когда я маленьким был, отпускали одного. Близко, улицы не переходить, - пускали. И в школу так, начиная с первого класса, вот уже восемь лет. Школа уж совсем рядом, ближе "Питера".
Улица широкая. Сразу и не перескочишь на другую сторону. Машины, троллейбусы, тягачи с лафетами - туда-обратно, туда-обратно. По соседству завод железобетонных конструкций и домостроительный комбинат. Балки, перекрытия, стены домов с готовыми окнами тянут на лафетах.
И все равно что в ней необыкновенного? Сколько таких улиц и переулков в Москве! Поинтереснее есть! На одних Ленин выступал, на других дома, где бывал Пушкин. Здесь был штаб революционных рабочих, там изба Кутузова или дом Горького. Лермонтов, Калинин, Грибоедов, Фрунзе, Огарев, Космодемьянская, Толстой, Талалихин... Все они где-то были, выступали, жили, читали что-то, но только не на нашей улице, и их фамилии высечены на досках на стенах домов, и о них говорят сами улицы табличками названий.
А эта и называется как-то смешно - по песку, да еще с добавлением "Ново...". А никакого песка вокруг - ни нового, ни старого - и в помине нет. Не считая того, что во дворы привозят, в песочницы, специально для малышей.
Так это всюду привозят - и на Пресню, и на Кутузовку. В такой песок и я играл, когда мне четыре года было и мы сюда переехали.
Десять лет мы живем на этой улице, и я привык к ней, как к дому своему и школе, как привыкаешь ко всему, к чему надо привыкать.
Можно ли любить школу? Я люблю школу, класс, уроки, учебники, отметки... Смешно, верно! Я люблю, он любит, ты любишь... Надо, просто надо, и все тут. Это не кино какое-никакое и не футбол или хорошая книжка!
И дом? Тоже смешно - любить дом! Хотя дом не школа и, может быть, мне даже нравится дома, но любить?
А улицу любить?
- Все-таки больше всех люблю нашу улицу! И какие мы мудрецы, что тогда на Ломоносовский не поехали!
Это отец говорит матери. Уже много лет говорит.
А по мне, хоть и Ломоносовский. Был там. Тоже улица. И ничуть не хуже нашей.
- Я вечером как сверну к нам, так вся усталость исчезает. Честное слово, лучше нашей улицы нет!
Это уже мать говорит отцу. Тоже много лет подряд.
А в прошлом или в позапрошлом году, не помню, совсем интересно получилось.
Приехал к отцу товарищ из Филадельфии, с которым они подружились, когда отец в Америке был. Говорили о разном, а потом вдруг о нашей улице. Американец все спрашивал отца, о чем бы ему написать. Видно, журналист он был или писатель. Вот и просил отца подсказать, как и что лучше написать о Москве.
- Зачем лучше? Не надо, Гарри, лучше. Возьми просто нашу улицу. Обычная улица в Москве, а все же самая лучшая. Хочешь, давай я отпрошусь с работы, пойдем вместе. Статистику возьмем: кто живет на одной улице, что находится на ней. Увидишь, что плохо у нас, что хорошо. По квартирам побродим, по магазинам, по детским садам, школам. Это тебе не Красная площадь, о которой сто тысяч раз писали, и не улица Горького. Но давай. Клянусь, отличные будут очерки для Америки...
- О-о! Это очень заманчиво! - произнес американец.
И они трое суток ходили с отцом по нашей улице. Трое суток!
Странные люди! Ну, лучшая и лучшая, пусть будет так! А мне-то это, в общем, все равно. Улица и улица...
* * *
Я по делу и просто так выхожу на улицу.
Просто так - реже, когда делать нечего. По делу: школа, магазин, почта, кино, химчистка, комбинат бытового обслуживания - для починки ботинок.
Просто так. Ни для чего.
- Пойду погуляю, - сказал я матери.
- Пойди, пойди, а то ты совсем воздухом не дышишь, - согласилась она. - Но к восьми возвращайся. Папа звонил, он задерживается до восьми. Ужинать будем...
- Вернусь.
Во дворе ребят не было, кроме малышей. Одного заметил великовозрастного девятиклассника Вольку Карпова, - свернул в сторону. Не люблю таких, как он. Сам не ребенок, а анекдотики Волькины и бесконечные его "предки", "девочки во-во", "все люди шизофреники" надоели. Как хунвэйбин какой-то! Ладно хоть, что он не в нашей школе учится...
Вспомнил, что у меня есть мелочь. От завтраков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20