Он прощался со мною, что-то говорил, а я во все глаза смотрела на неё: женщина, настоящая женщина, не то, что я! Она - большая, красивая, способная давать и принимать любовь совсем не так, как я.
Внутри меня всё окаменело. Я уже ничего не видела. От своего бессилия, зависти, своей никчемности и обиды я даже не могла плакать. Он взял меня за ручку, ещё раз улыбнулся, попрощался и ушел. И она ушла с ним… «Предатель! Воровка!»
Сердце полно воров - это обида, страх, отчуждение. Мой Ангел хорошо знал о моих чувствах, он пытался меня утешить, но я больше на него не реагировала. Он мне больше был не нужен. Мне был нужен Он - мой любимый, единственный - и я отворачивалась от своего Ангела. Я стала отказываться от еды, начала болеть.
Иногда мы ночевали в читалке. Я тогда не знала, что так называлась большая комната в библиотеке. Когда-то в ней стояло много столов и стульев, а сейчас все столы были составлены в проходах библиотечных стеллажей, а на них навалены стулья. От сильного горя я не могла есть, меня ничто не радовало. Я признала свою никчемность пред глазами любимого и решила умереть. Улучшив момент, когда мой Ангел отправился по каким-то своим делам, я сползла с облезлого дивана и поползла вдоль стеллажей. Я ползла в темень, в черноту, на край земли.
На краю Земли было очень холодно. Я лежала на боку и замерзала. У меня было чёткое понимание, что стоит мне сделать только одно движение телом в сторону бездны, и я туда улечу. Жизнь моя земная на этом остановится, но начнется другая. Меня не будет ни для кого. Никто больше не погреет и не погреется, никто не прикоснется ко мне, не потрется своим телом об меня. А мне и не нужно больше… Я поняла, что смерть - это пустота в сердце. Другого желания, кроме желания исчезнуть в этой пустоте, у меня и не было, но я отчего-то медлила.
И вдруг я услышала, что меня ищут. Меня звали по имени женские и мужские голоса. Света не было - ни керосиновой лампы, ни свечей. Кто-то пытался разбирать стулья и отодвигать столы, но никто не был даже уверен, что я в читалке. Надеялись, что я где-то в палатах, опять у кого-нибудь под боком.
Я, мстительно наслаждаясь, не подавала никаких признаков своего присутствия. И вдруг услышала жалобный голос мамы: «Доченька!» Сколько тоски было в этом голосе, сколько боли! Еще бы: в молодости она потеряла двух своих дочерей - Риту и Манюську, которые умерли в одну ночь. Одной было 10 месяцев, а другой на год больше. позже она потеряла еще одну дочь, которая умерла в полугодовалом возрасте. А тут и я пропала…
Так вот, я услышала голос мамы, её стон: «Доченька!», и впервые осознала, что у меня есть мама. И я подала голос. Я смогла заплакать! Меня вытащили из какого-то угла мокрую и заледеневшую. Мама прижала меня к себе, и её тело содрогалось от сдерживаемого крика. А я скулила так горько, будто жаловалась маме, что меня никто не любит, никому я не нужна, даже ей. Мама тихо плакала вместе со мною и, покачивая, поглаживала мне спинку. Я смогла прочитать её мысли и услышала горькие слова, обращенные к моему папе:
«…ты спрашиваешь, как я устраиваюсь. Я и сама не знаю, как. Я так измучилась с детьми, потому что они хотят есть, а им нечего дать и я страшно этого боюсь».
Родившаяся от случайной беременности, отвергнутая своей матерью ради великой цели, не знавшая своего отца и с самого младенчества покидаемая любящими и любимыми мужчинами, я всю жизнь ходила согбенная и всегда слышала окрик: «Выпрямись! Не сутулься!», что приводило меня в бешенство. Но никто в то время не придавал какого-либо значения психологическим аспектам окружающей обстановки во время роста детей, да и науки такой, как психология, в нашей стране не было. И потому не знала моя мама, что я страдаю и умираю без любви, что только жалость к ней и внутренний страх причинить ей боль и печаль удержали меня на этом свете.
«… их надо накормить, а Галя маленькая, ей и молоко нужно, и много ещё что. Тем более что, несмотря на все мои усилия, Галинка делается все больше похожей на того котенка, у которого была сломана спина - огромный живот, худенькая, синяки под глазами. Тут все один к одному - жара, несоответствующее возрасту питание, отсутствие ухода…
Утром сажаю Галю в саду на скамейке и ухожу на работу, а она сидит. Изредка выхожу, погляжу, дам воды. Так до часу дня, затем несу домой спать. Сегодня достала какую-то кроватку для новорожденных очень маленькую и высокую. Сейчас Галя спит в ней на улице…
Галочка все худеет, выглядит плохо...»
Теперь я знаю, что дети должны расти в любви и радости. Им необходимо наслаждаться всем, что предлагает этот мир: радостно танцевать, как танцуют козлята; стремиться все исследовать, играть и неожиданно пугаться, как это делают котята; всё попробовать на вкус подобно поросятам. Мир прекрасен для них, если дети сохраняют свое врожденное воображение живым, если наделяют все вещи особым видением. Только тогда они смогут развиваться гармонично, и вырасти в счастливых взрослых, способных делиться с другими своей любовью без вреда самому себе.
Но любящая нас Жизнь не ставит перед нами неразрешимых задач. Она ставит только те задачи, которые мы способны разрешить, однако мы должны приложить все зависящие от нас силы. Цыпленок должен сам пробить скорлупу своего яйца, чтобы начать жить.
Сидя на своей лавочке, позабытая и заброшенная всеми, я росла в ощущении внутренней боли оттого, что маме трудно и нет времени для отдыха. Я боялась и страдала за неё, пожалуй, больше, чем она сама за себя. Я часто отказывалась от еды, не доедала того, что она давала мне, чтобы хоть что-нибудь досталось и ей. Я всё больше и больше любила её - такую усталую и несчастную - и страшно боялась её потерять.
Я научилась этому у неё, я чувствовала, что она меня не так любит, как боится за меня. боится потерять меня, боится, что со мною что-нибудь случится, боится, что я заболею и умру. У неё уже был такой опыт - умерли три дочери. Когда родились мальчики, она как-то успокоилась, но, увидев, что у неё снова родилась девочка, она стразу же неосознанно испугалась той воображаемой боли, которую я могу ей причинить, основанной на прошлом опыте. И я старательно подпитывала её страхи своими болезнями или исчезновениями. Со мной всегда что-нибудь случалось. Вот так мы передавали друг другу эти чувства страха и любви. И нам обеим было не до красоты этого мира и радости. Я всё чаще смотрела горизонтально в поисках еды, чем вверх на небеса и облака. Только став старше, я снова полюбила Небеса…
Но, не смотря ни на что, я росла. Мама старалась успокоить отца и писала, что «все хорошо, прекрасная маркиза!», но временами не выдерживала, и в её письмах прорывалась боль:
«… У меня ничего нет, кроме обмундирования. Игорь совсем разут. Галочку одели - то один, то другой подарит ей что-либо…Галочка уже большая, славная девочка, но Игорь с нею измучился. Он у меня и помощник, и хозяйка. В ясли не ношу - болела в них всё время. Ещё не ходит сама, только за ручку. Курносенькая, глазенки как у Манюськи - голубые, ясные. Брови тёмные, ресницы тоже, волосики рыжеватые. Живем в общежитии. Собственно говоря, мне обещали найти квартиру, но я не могу - тут дети у меня на глазах, а где-либо - Игорь очень мал.
Я получаю питание 3 раза, да Игорь один обед в столовой. Все это съедаем вместе. Дети не голодают, а я - как придётся. В общем, это ещё не очень плохо. Молоко Гале достаю с трудом. 40-45 рублей за литр. Имею совместительство - преподаю на курсах сестёр. Устаю очень…
Девочка хорошая, спокойная. Волосы темненькие, но глаза Манюськины - ясные-ясные и мне иногда, глядя на Галку, вспоминается молодость - будто это Манюська наша смотрит. Галя только курносее Мани.
…Последние 2-3 дня я немного болею - то ли малярия, то ли дизентерия - сама не пойму, но сегодня мне уже лучше. Живу в общежитии. Имеем двухъярусную кровать на троих. До моей болезни мы с Галей жили внизу, Игорь наверху, а сейчас Игорь с Галею внизу, а я в поднебесье.
Вещей у нас, кроме тех, что на нас, нет никаких. Игорь ходил всю зиму в шинели и красноармейском обмундировании. Сейчас всё это рвется, а во время стирки он сидит голый и ждёт, пока всё высохнет, и я с ужасом жду момента, когда оно окончательно развалится.
…Выношу Галинку утром во двор, и она там сидит до конца работы. Если не операционный день - часто бегаю смотреть, поить водою. Вчера стою и волнуюсь, попросила няню операционную. Та пошла, а Галя наделала и вся измазалась. Она её выкупала, накормила, уложила спать в предоперационной. Сейчас утро, я пишу, а Галка сидит на полу, играет бумажкой и что-то лопочет по-своему, поёт. Очень ласковая девочка. Мне осталось 3 трудных дня. Я писала тебе, что у меня украли её хлебную карточку. Денег тоже не было, и я доставала молоко за свой хлеб, себе оставляла 250,0… Правда, в Советском Союзе не пропадёшь, касса взаимопомощи дала мне 300 р. безвозвратную ссуду…»
Мама голодала, чтобы прокормить меня и брата. А Игорёк обижался на маму за то, что ему приходилось делить всё со мною, тем более что находились люди, которым не нравилась картавая речь моего любимца. Они посмеивались над ним, иногда обзывали жиденком.
«… Сейчас ему внушают, что я все для Галки, больше люблю Галку, что надо уехать к отцу… И сегодня он мне заявил, что такой матери ему не нужно, что я Галке покупаю молоко, а ему нет… Конечно, Галя сейчас на первом месте - она кроха, да ещё, не смотря на то, что ей год и три месяца, она не ходит».
женщины госпиталя относились к маме по-разному. Кто-то сочувствовал, а кто-то откровенно не любил ни мою маму, ни тем более меня, голосящую, порой, во весь голос. Мокрые штаны и голод периодически давали о себе знать, а мама «…сплю, как убитая, если позволяет Галинка. Она девочка тихая, но питается очень «разнообразно» - ест всё, что придётся, иногда по ночам 2 раза встаёт на горшок и, сонная, орет на всю комнату.
Голосить я могла только спросонья, когда теряла бдительность и становилась обычным ребёнком. Все остальное время я боялась даже пикнуть в страхе, что нас могут разлучить с мамой, и она без меня тогда уж точно погибнет. Вот такая у меня была детская мудрость. Поэтому я старалась её не подвести и быть тихой мышкой. Говорить, а тем более просить, я не умела, и в результате меня могли заметить только те, кто искренне любил детей.
…Галинка все время одна, Игорь мал, он очень устает от неё. Скучно ему одному… Мы живём возле моей работы, детей там нет. Галинка ещё не ходит, внешне свеженькая, умеренно полная и становится хорошенькой - напоминает Игоря. Только глаза Манюськины. Характер у неё чудесный. Очень смешная. То ли уважает, то ли боится моей соседки - врача З-ой. Стоит той сказать «Галинка, не плачь!» и как бы Галя не ревела - она тотчас замолчит, если меня около нет, и только пыхтит. Чем это объяснить - я не знаю, может быть, она её отшлепала когда-нибудь».
А я хорошо помню этого врача З-ову. Я знала, что нахожусь на этой планете нелегально, и поэтому всегда вела себя очень тихо, оправдывая свое имя: ведь Галина по-гречески означает тишина, спокойствие. Ходить я не училась, потому что некому было учить. Маленькую и худенькую, меня легче было носить на руках, чем ходить за мною. Поэтому я ползала, подвернув под себя одну ножку, на которой сидела, когда безмолвно просила поесть у проходящих мимо.
И вот сижу я однажды тихо-тихо, а за столом в нашей общей для всех комнате сидит тетя и ест. На столе стоит керосиновая лампа и освещает жующее лицо. Со своей точки обозрения мира я не знаю, что у неё лежит на столе, но запах!.. и жевательные движения возбуждали меня. Я подползла поближе и, словно робкий щенок постаралась дать ей какой-нибудь знак, как-нибудь намекнуть о своем присутствии. Очарованная волшебным запахом вкусной пищи, я попыталась встать на ножки. И тут она увидела меня.
Люди старшего поколения помнят послевоенные шоколадные конфеты «Ну-ка, отними!» Там девочка играет с собачкой, заставляя её «служить», т.е. стоять на задних лапках, пританцовывая, в надежде получить лакомство. Вот так и я попыталась встать на «задние лапки» и полная доверия, открыла рот. Но тут: «Что, жрать хочешь?» - засмеялась она. Я заулыбалась, я предвкушала вкус колбаски, я потянулась к ней, а она, покрутив перед моим носом этой вкуснятиной, положила её себе в рот! «Пошла вон! Мне самой нужно», - отпихнула она меня. Я плюхнулась на попку и хотела заплакать, но страх пересилил. Я уже тогда чувствовала, что моё присутствие мешает другим, и предпочитала не возникать и не жаловаться.
И так на всю жизнь - я могла защитить кого угодно и отвоевать что угодно для других, но просить о себе и для себя всегда считала самым ужасным. Я навсегда стала бояться отказа и того унижения, которое буду чувствовать после этого. Каждый раз, когда мне надо было попросить кого-то об услуге или помощи, перед моими глазами всплывала ухмылка и издевка «победителя», сердце моё тут же обливалось кровью и безмолвными слезами, и я уходила ещё раньше, чем открою рот.
Не судите…
Что бы ни произошло с человеком -
он этого заслуживает, и всё это передаётся по наследству
до той поры, пока оно не будет осознано и трансформировано
За все эти дни, месяцы и годы моей краткой «до-победной» жизни я перебывала в постелях несметного количества мужчин и усвоила одно правило: самый хороший мужчина - это больной. Пока болен, он меня любит, носит на руках, лелеет, ласкает, кормит, принимает мою любовь. Как только выздоравливает, он от меня уходит. Папы у меня не было, т.е. он был, но где-то далеко и я даже представления о нём не имела, хотя он писал маме обо мне очень честно и даже красиво:
«…Теперь о дочке. Ты очень интересуешься, какое у меня к ней чувство. Я тебе скажу, что я не могу разобраться - мне страшно хочется её увидеть, услышать лепет её, почувствовать на лице её ручонки, хочется помочь тебе ухаживать за ней. А эгоистическое чувство говорит - вот хорошо, дочка будет уже большая, когда встретимся, самое трудное время прошло, крику-писку не будет. Ты знаешь, что такие маленькие, как она сейчас, мне особенно нравятся, и я уверен, что она крепко ухватила бы своими ручонками папку за сердце. Для неё у меня соска была приготовлена и сейчас лежит, достал ещё в мае или июне прошлого года».
Папа был в Ростове, а мы в Баку и добраться друг до друга было немыслимо. Папе пришлось готовить нам всем жилье, так как прошлая квартира была разбита, да и маленькая - она просто не могла уместить всех нас. Видимо, папа был достаточно уважаемый в своем деле специалист, раз ему предложили хорошую большую квартиру из трёх комнат с абсолютно выбитыми окнами и разрушенными стенами. Но мама боялась возвращаться в холодный Ростов из относительно теплого Баку. К тому же, маму просто не отпускали из госпиталя, а она ждала третьей рекомендации в члены ВКП(б) - так она была верна идеям большевизма.
Наконец пришло разрешение перевести маму в распоряжение Северо-Кавказского Военного Округа, и мы отправились в путь. Мы - это мама, Игорек и я со своим Ангелом. Новый 1944 год мы уже встречали вместе в Ростове. Я впервые увидела своего папу, и он мне, так же как и старший брат, Шурик, не понравился. К тому времени я уже почти оправилась от своей первой любви и имела вполне определенное отношение к мужскому полу: «хороший - это больной» или «только больной - это хороший мужчина». А Шурка и папа были здоровы, во всяком случае, не из таких, какие были в госпитале. Поэтому я восприняла их с опаской, как чужеродные предметы в нашей с мамой и Игорем жизни.
Игорька я обожала! Он всегда защищал меня от посягательств противного Шурки на моё спокойствие, которому, конечно, тоже было завидно, что всё для меня. Игорёк заменил мне моего Ангела, которого я стала видеть всё реже и реже. Временами я чувствовала его присутствие, но чаще всего он безмолвно наблюдал за мною. А у меня было много своих дел, и поэтому я уже обходилась без него. Пора было становиться на ноги и осваивать новую территорию жизни.
У нас появилась огромная квартира из трёх комнат на первом этаже с окнами на улицу. Стены в довоенном доме были чуть тоньше, чем стены Петропавловской крепости - заледеневшие за зиму, они долго не прогревались. Мы жили все в одной комнате, которая обогревалась керосинкой. На ней же готовился обед, все ели тут же. Когда стало потеплее, мы стали осваивать и другие комнаты.
Меня всё чаще оставляли одну в этой страшной, незнакомой квартире, потому что ребята пошли учиться в школу, а мама с папой работали. Игорёк рос, и ему больше хотелось бегать с мальчишками по двору, чем сидеть или гулять со мною. Он сажал меня на подоконник, закрывал дверь и убегал. Бегая по двору, Игорёк периодически обегал наш дом и смотрел на меня с улицы. Если я сидела на окне, значит со мною всё в порядке, я никуда не делась. А куда деваться? Слезть я не могла, разве что свалиться с подоконника. Но я боялась этого полета пуще всего, поэтому старалась держаться поближе к стеклу, благо подоконник был широченный.
1 2 3 4
Внутри меня всё окаменело. Я уже ничего не видела. От своего бессилия, зависти, своей никчемности и обиды я даже не могла плакать. Он взял меня за ручку, ещё раз улыбнулся, попрощался и ушел. И она ушла с ним… «Предатель! Воровка!»
Сердце полно воров - это обида, страх, отчуждение. Мой Ангел хорошо знал о моих чувствах, он пытался меня утешить, но я больше на него не реагировала. Он мне больше был не нужен. Мне был нужен Он - мой любимый, единственный - и я отворачивалась от своего Ангела. Я стала отказываться от еды, начала болеть.
Иногда мы ночевали в читалке. Я тогда не знала, что так называлась большая комната в библиотеке. Когда-то в ней стояло много столов и стульев, а сейчас все столы были составлены в проходах библиотечных стеллажей, а на них навалены стулья. От сильного горя я не могла есть, меня ничто не радовало. Я признала свою никчемность пред глазами любимого и решила умереть. Улучшив момент, когда мой Ангел отправился по каким-то своим делам, я сползла с облезлого дивана и поползла вдоль стеллажей. Я ползла в темень, в черноту, на край земли.
На краю Земли было очень холодно. Я лежала на боку и замерзала. У меня было чёткое понимание, что стоит мне сделать только одно движение телом в сторону бездны, и я туда улечу. Жизнь моя земная на этом остановится, но начнется другая. Меня не будет ни для кого. Никто больше не погреет и не погреется, никто не прикоснется ко мне, не потрется своим телом об меня. А мне и не нужно больше… Я поняла, что смерть - это пустота в сердце. Другого желания, кроме желания исчезнуть в этой пустоте, у меня и не было, но я отчего-то медлила.
И вдруг я услышала, что меня ищут. Меня звали по имени женские и мужские голоса. Света не было - ни керосиновой лампы, ни свечей. Кто-то пытался разбирать стулья и отодвигать столы, но никто не был даже уверен, что я в читалке. Надеялись, что я где-то в палатах, опять у кого-нибудь под боком.
Я, мстительно наслаждаясь, не подавала никаких признаков своего присутствия. И вдруг услышала жалобный голос мамы: «Доченька!» Сколько тоски было в этом голосе, сколько боли! Еще бы: в молодости она потеряла двух своих дочерей - Риту и Манюську, которые умерли в одну ночь. Одной было 10 месяцев, а другой на год больше. позже она потеряла еще одну дочь, которая умерла в полугодовалом возрасте. А тут и я пропала…
Так вот, я услышала голос мамы, её стон: «Доченька!», и впервые осознала, что у меня есть мама. И я подала голос. Я смогла заплакать! Меня вытащили из какого-то угла мокрую и заледеневшую. Мама прижала меня к себе, и её тело содрогалось от сдерживаемого крика. А я скулила так горько, будто жаловалась маме, что меня никто не любит, никому я не нужна, даже ей. Мама тихо плакала вместе со мною и, покачивая, поглаживала мне спинку. Я смогла прочитать её мысли и услышала горькие слова, обращенные к моему папе:
«…ты спрашиваешь, как я устраиваюсь. Я и сама не знаю, как. Я так измучилась с детьми, потому что они хотят есть, а им нечего дать и я страшно этого боюсь».
Родившаяся от случайной беременности, отвергнутая своей матерью ради великой цели, не знавшая своего отца и с самого младенчества покидаемая любящими и любимыми мужчинами, я всю жизнь ходила согбенная и всегда слышала окрик: «Выпрямись! Не сутулься!», что приводило меня в бешенство. Но никто в то время не придавал какого-либо значения психологическим аспектам окружающей обстановки во время роста детей, да и науки такой, как психология, в нашей стране не было. И потому не знала моя мама, что я страдаю и умираю без любви, что только жалость к ней и внутренний страх причинить ей боль и печаль удержали меня на этом свете.
«… их надо накормить, а Галя маленькая, ей и молоко нужно, и много ещё что. Тем более что, несмотря на все мои усилия, Галинка делается все больше похожей на того котенка, у которого была сломана спина - огромный живот, худенькая, синяки под глазами. Тут все один к одному - жара, несоответствующее возрасту питание, отсутствие ухода…
Утром сажаю Галю в саду на скамейке и ухожу на работу, а она сидит. Изредка выхожу, погляжу, дам воды. Так до часу дня, затем несу домой спать. Сегодня достала какую-то кроватку для новорожденных очень маленькую и высокую. Сейчас Галя спит в ней на улице…
Галочка все худеет, выглядит плохо...»
Теперь я знаю, что дети должны расти в любви и радости. Им необходимо наслаждаться всем, что предлагает этот мир: радостно танцевать, как танцуют козлята; стремиться все исследовать, играть и неожиданно пугаться, как это делают котята; всё попробовать на вкус подобно поросятам. Мир прекрасен для них, если дети сохраняют свое врожденное воображение живым, если наделяют все вещи особым видением. Только тогда они смогут развиваться гармонично, и вырасти в счастливых взрослых, способных делиться с другими своей любовью без вреда самому себе.
Но любящая нас Жизнь не ставит перед нами неразрешимых задач. Она ставит только те задачи, которые мы способны разрешить, однако мы должны приложить все зависящие от нас силы. Цыпленок должен сам пробить скорлупу своего яйца, чтобы начать жить.
Сидя на своей лавочке, позабытая и заброшенная всеми, я росла в ощущении внутренней боли оттого, что маме трудно и нет времени для отдыха. Я боялась и страдала за неё, пожалуй, больше, чем она сама за себя. Я часто отказывалась от еды, не доедала того, что она давала мне, чтобы хоть что-нибудь досталось и ей. Я всё больше и больше любила её - такую усталую и несчастную - и страшно боялась её потерять.
Я научилась этому у неё, я чувствовала, что она меня не так любит, как боится за меня. боится потерять меня, боится, что со мною что-нибудь случится, боится, что я заболею и умру. У неё уже был такой опыт - умерли три дочери. Когда родились мальчики, она как-то успокоилась, но, увидев, что у неё снова родилась девочка, она стразу же неосознанно испугалась той воображаемой боли, которую я могу ей причинить, основанной на прошлом опыте. И я старательно подпитывала её страхи своими болезнями или исчезновениями. Со мной всегда что-нибудь случалось. Вот так мы передавали друг другу эти чувства страха и любви. И нам обеим было не до красоты этого мира и радости. Я всё чаще смотрела горизонтально в поисках еды, чем вверх на небеса и облака. Только став старше, я снова полюбила Небеса…
Но, не смотря ни на что, я росла. Мама старалась успокоить отца и писала, что «все хорошо, прекрасная маркиза!», но временами не выдерживала, и в её письмах прорывалась боль:
«… У меня ничего нет, кроме обмундирования. Игорь совсем разут. Галочку одели - то один, то другой подарит ей что-либо…Галочка уже большая, славная девочка, но Игорь с нею измучился. Он у меня и помощник, и хозяйка. В ясли не ношу - болела в них всё время. Ещё не ходит сама, только за ручку. Курносенькая, глазенки как у Манюськи - голубые, ясные. Брови тёмные, ресницы тоже, волосики рыжеватые. Живем в общежитии. Собственно говоря, мне обещали найти квартиру, но я не могу - тут дети у меня на глазах, а где-либо - Игорь очень мал.
Я получаю питание 3 раза, да Игорь один обед в столовой. Все это съедаем вместе. Дети не голодают, а я - как придётся. В общем, это ещё не очень плохо. Молоко Гале достаю с трудом. 40-45 рублей за литр. Имею совместительство - преподаю на курсах сестёр. Устаю очень…
Девочка хорошая, спокойная. Волосы темненькие, но глаза Манюськины - ясные-ясные и мне иногда, глядя на Галку, вспоминается молодость - будто это Манюська наша смотрит. Галя только курносее Мани.
…Последние 2-3 дня я немного болею - то ли малярия, то ли дизентерия - сама не пойму, но сегодня мне уже лучше. Живу в общежитии. Имеем двухъярусную кровать на троих. До моей болезни мы с Галей жили внизу, Игорь наверху, а сейчас Игорь с Галею внизу, а я в поднебесье.
Вещей у нас, кроме тех, что на нас, нет никаких. Игорь ходил всю зиму в шинели и красноармейском обмундировании. Сейчас всё это рвется, а во время стирки он сидит голый и ждёт, пока всё высохнет, и я с ужасом жду момента, когда оно окончательно развалится.
…Выношу Галинку утром во двор, и она там сидит до конца работы. Если не операционный день - часто бегаю смотреть, поить водою. Вчера стою и волнуюсь, попросила няню операционную. Та пошла, а Галя наделала и вся измазалась. Она её выкупала, накормила, уложила спать в предоперационной. Сейчас утро, я пишу, а Галка сидит на полу, играет бумажкой и что-то лопочет по-своему, поёт. Очень ласковая девочка. Мне осталось 3 трудных дня. Я писала тебе, что у меня украли её хлебную карточку. Денег тоже не было, и я доставала молоко за свой хлеб, себе оставляла 250,0… Правда, в Советском Союзе не пропадёшь, касса взаимопомощи дала мне 300 р. безвозвратную ссуду…»
Мама голодала, чтобы прокормить меня и брата. А Игорёк обижался на маму за то, что ему приходилось делить всё со мною, тем более что находились люди, которым не нравилась картавая речь моего любимца. Они посмеивались над ним, иногда обзывали жиденком.
«… Сейчас ему внушают, что я все для Галки, больше люблю Галку, что надо уехать к отцу… И сегодня он мне заявил, что такой матери ему не нужно, что я Галке покупаю молоко, а ему нет… Конечно, Галя сейчас на первом месте - она кроха, да ещё, не смотря на то, что ей год и три месяца, она не ходит».
женщины госпиталя относились к маме по-разному. Кто-то сочувствовал, а кто-то откровенно не любил ни мою маму, ни тем более меня, голосящую, порой, во весь голос. Мокрые штаны и голод периодически давали о себе знать, а мама «…сплю, как убитая, если позволяет Галинка. Она девочка тихая, но питается очень «разнообразно» - ест всё, что придётся, иногда по ночам 2 раза встаёт на горшок и, сонная, орет на всю комнату.
Голосить я могла только спросонья, когда теряла бдительность и становилась обычным ребёнком. Все остальное время я боялась даже пикнуть в страхе, что нас могут разлучить с мамой, и она без меня тогда уж точно погибнет. Вот такая у меня была детская мудрость. Поэтому я старалась её не подвести и быть тихой мышкой. Говорить, а тем более просить, я не умела, и в результате меня могли заметить только те, кто искренне любил детей.
…Галинка все время одна, Игорь мал, он очень устает от неё. Скучно ему одному… Мы живём возле моей работы, детей там нет. Галинка ещё не ходит, внешне свеженькая, умеренно полная и становится хорошенькой - напоминает Игоря. Только глаза Манюськины. Характер у неё чудесный. Очень смешная. То ли уважает, то ли боится моей соседки - врача З-ой. Стоит той сказать «Галинка, не плачь!» и как бы Галя не ревела - она тотчас замолчит, если меня около нет, и только пыхтит. Чем это объяснить - я не знаю, может быть, она её отшлепала когда-нибудь».
А я хорошо помню этого врача З-ову. Я знала, что нахожусь на этой планете нелегально, и поэтому всегда вела себя очень тихо, оправдывая свое имя: ведь Галина по-гречески означает тишина, спокойствие. Ходить я не училась, потому что некому было учить. Маленькую и худенькую, меня легче было носить на руках, чем ходить за мною. Поэтому я ползала, подвернув под себя одну ножку, на которой сидела, когда безмолвно просила поесть у проходящих мимо.
И вот сижу я однажды тихо-тихо, а за столом в нашей общей для всех комнате сидит тетя и ест. На столе стоит керосиновая лампа и освещает жующее лицо. Со своей точки обозрения мира я не знаю, что у неё лежит на столе, но запах!.. и жевательные движения возбуждали меня. Я подползла поближе и, словно робкий щенок постаралась дать ей какой-нибудь знак, как-нибудь намекнуть о своем присутствии. Очарованная волшебным запахом вкусной пищи, я попыталась встать на ножки. И тут она увидела меня.
Люди старшего поколения помнят послевоенные шоколадные конфеты «Ну-ка, отними!» Там девочка играет с собачкой, заставляя её «служить», т.е. стоять на задних лапках, пританцовывая, в надежде получить лакомство. Вот так и я попыталась встать на «задние лапки» и полная доверия, открыла рот. Но тут: «Что, жрать хочешь?» - засмеялась она. Я заулыбалась, я предвкушала вкус колбаски, я потянулась к ней, а она, покрутив перед моим носом этой вкуснятиной, положила её себе в рот! «Пошла вон! Мне самой нужно», - отпихнула она меня. Я плюхнулась на попку и хотела заплакать, но страх пересилил. Я уже тогда чувствовала, что моё присутствие мешает другим, и предпочитала не возникать и не жаловаться.
И так на всю жизнь - я могла защитить кого угодно и отвоевать что угодно для других, но просить о себе и для себя всегда считала самым ужасным. Я навсегда стала бояться отказа и того унижения, которое буду чувствовать после этого. Каждый раз, когда мне надо было попросить кого-то об услуге или помощи, перед моими глазами всплывала ухмылка и издевка «победителя», сердце моё тут же обливалось кровью и безмолвными слезами, и я уходила ещё раньше, чем открою рот.
Не судите…
Что бы ни произошло с человеком -
он этого заслуживает, и всё это передаётся по наследству
до той поры, пока оно не будет осознано и трансформировано
За все эти дни, месяцы и годы моей краткой «до-победной» жизни я перебывала в постелях несметного количества мужчин и усвоила одно правило: самый хороший мужчина - это больной. Пока болен, он меня любит, носит на руках, лелеет, ласкает, кормит, принимает мою любовь. Как только выздоравливает, он от меня уходит. Папы у меня не было, т.е. он был, но где-то далеко и я даже представления о нём не имела, хотя он писал маме обо мне очень честно и даже красиво:
«…Теперь о дочке. Ты очень интересуешься, какое у меня к ней чувство. Я тебе скажу, что я не могу разобраться - мне страшно хочется её увидеть, услышать лепет её, почувствовать на лице её ручонки, хочется помочь тебе ухаживать за ней. А эгоистическое чувство говорит - вот хорошо, дочка будет уже большая, когда встретимся, самое трудное время прошло, крику-писку не будет. Ты знаешь, что такие маленькие, как она сейчас, мне особенно нравятся, и я уверен, что она крепко ухватила бы своими ручонками папку за сердце. Для неё у меня соска была приготовлена и сейчас лежит, достал ещё в мае или июне прошлого года».
Папа был в Ростове, а мы в Баку и добраться друг до друга было немыслимо. Папе пришлось готовить нам всем жилье, так как прошлая квартира была разбита, да и маленькая - она просто не могла уместить всех нас. Видимо, папа был достаточно уважаемый в своем деле специалист, раз ему предложили хорошую большую квартиру из трёх комнат с абсолютно выбитыми окнами и разрушенными стенами. Но мама боялась возвращаться в холодный Ростов из относительно теплого Баку. К тому же, маму просто не отпускали из госпиталя, а она ждала третьей рекомендации в члены ВКП(б) - так она была верна идеям большевизма.
Наконец пришло разрешение перевести маму в распоряжение Северо-Кавказского Военного Округа, и мы отправились в путь. Мы - это мама, Игорек и я со своим Ангелом. Новый 1944 год мы уже встречали вместе в Ростове. Я впервые увидела своего папу, и он мне, так же как и старший брат, Шурик, не понравился. К тому времени я уже почти оправилась от своей первой любви и имела вполне определенное отношение к мужскому полу: «хороший - это больной» или «только больной - это хороший мужчина». А Шурка и папа были здоровы, во всяком случае, не из таких, какие были в госпитале. Поэтому я восприняла их с опаской, как чужеродные предметы в нашей с мамой и Игорем жизни.
Игорька я обожала! Он всегда защищал меня от посягательств противного Шурки на моё спокойствие, которому, конечно, тоже было завидно, что всё для меня. Игорёк заменил мне моего Ангела, которого я стала видеть всё реже и реже. Временами я чувствовала его присутствие, но чаще всего он безмолвно наблюдал за мною. А у меня было много своих дел, и поэтому я уже обходилась без него. Пора было становиться на ноги и осваивать новую территорию жизни.
У нас появилась огромная квартира из трёх комнат на первом этаже с окнами на улицу. Стены в довоенном доме были чуть тоньше, чем стены Петропавловской крепости - заледеневшие за зиму, они долго не прогревались. Мы жили все в одной комнате, которая обогревалась керосинкой. На ней же готовился обед, все ели тут же. Когда стало потеплее, мы стали осваивать и другие комнаты.
Меня всё чаще оставляли одну в этой страшной, незнакомой квартире, потому что ребята пошли учиться в школу, а мама с папой работали. Игорёк рос, и ему больше хотелось бегать с мальчишками по двору, чем сидеть или гулять со мною. Он сажал меня на подоконник, закрывал дверь и убегал. Бегая по двору, Игорёк периодически обегал наш дом и смотрел на меня с улицы. Если я сидела на окне, значит со мною всё в порядке, я никуда не делась. А куда деваться? Слезть я не могла, разве что свалиться с подоконника. Но я боялась этого полета пуще всего, поэтому старалась держаться поближе к стеклу, благо подоконник был широченный.
1 2 3 4