Так органы госбезопасности раскрыли еще одного главаря мафии.
Все началось
Все началось с того, что Семен Иванович решил сходить на рыбалку. «Наловлю рыбки, ушицы сварю», – думал он, копая червей.
Семен Иванович выбрал место на высоком бережку, возле леса, сел, плюнул на червяка, нацепленного на крючок, и закинул его в воду. Червяк нехотя опустился на дно и притворился мертвым. Мимо проплывал карп. «Склюет», – подумал червяк. «Склюю», – подумал карп. И склевал. Семен Иванович ловко подсек и вытащил рыбу на берег. «Попался», – затосковал карп. «Попался!» – порадовался Семен Иванович и кинул карпа в котел с водой. Уха закипела. Запах был такой, что слюни текли даже у комаров. На запах из леса вышел медведь. Семен Иванович выронил миску с ухой и подумал: «Сожрет!». «Сожру», – согласился медведь. Съев незадачливого рыболова, медведь выплюнул три медных пуговицы и побрел в лес. В лесу его поджидал охотник. «Убьет», – понял медведь. «Убью!» – потер руки охотник, поднял ружье и выстрелил. В медведя он не попал. Ломая кусты, зверь бросился в чащу и там умер от страха. Пуля, пролетев мимо медведя, пригвоздила к дереву ни в чем не повинную муху. Промазавший охотник прилег под кустом и умер с горя.
А все началось с того, что Семен Иванович решил сходить на рыбалку…
Гопники
– Эй, козел, дай закурить! – послышалось сзади, и Витя оглянулся. Его догоняли четверо здоровенных парней.
«Гопники», – подумал Витя и, ответив– Не курю, – прибавил шаг.
– Тогда дай рубль до понедельника! – не отставали гопники.
– Нету денег! – соврал Витя и побежал.
– Стой! Куда! – припустили за ним гопники.
Витя на бегу вытащил из кармана лимонку, не оглядываясь, бросил назад, и тут же нырнул в кювет, прижавшись к сырой, пахнущей осенью земле.
Рвануло.
Витя вылез из канавы и, не задерживаясь, пошагал дальше.
– Сволочи, – думал он вслух, на ходу очищая пиджак от грязи. – Такую отличную фанату испортил…
Конец света
28 октября 1992 года от Рождества Христова слесарь Бобиков ожидал конца света. Где-то он услышал или в газете прочитал, что наступит конец света, и поверил в это всей душой.
Утром 28-го Бобиков сбегал в церковь, причастился, налил в бидон три литра святой воды, вернувшись домой, вытащил из кладовки заранее заготовленный фоб и стал ждать.
– Во сколько, интересно, наступит конец? – размышлял Бобиков. – Ясно, не утром. Людям же надо в церковь сходить, то да се… Да и днем, скорее, не станет Господь начинать такое длинное дело, ему ж и пообедать надо, и вздремнуть опосля обеда… А вечером? Да, вечером самый раз! Если б я был Господом, только по вечерам и усфаивал бы концы света!
Рассудив таким образом, Бобиков вытащил из серванта заветную бутылку водки и поставил на стол, рядом со святой водой. Бутылку он хотел взять с собой, чтобы на проходной в рай угостить Святого Петра.
– А чо! Скажу ему: «Давай выпьем, Петруха!» – думал он. – Сядем, как люди, нальем, опрокинем!
Святой водичкой запьем, а там смотришь и сам Христос к нам присоединится. На троих-то оно сподручней! Нальем, опрокинем… Красота!
Рот Бобикова наполнился слюной. Он с вожделением посмотрел на бутылку и сглотнул.
– Нет, – отогнал он навязчивую мысль. – Если я попробую, то бутылка будет початая, Святой Петр может обидеться. Скажет: «Ты что, Бобиков, меня не уважаешь?»
Бутылка была очень соблазнительная. Слесарь еще раз сглотнул и сообразил:
– А если отпить, а потом долить святой водой? Немножко разбавлю, Святой Петр и не заметит!
Бобиков подскочил к столу и, отвинтив пробку, отведал желанного напитка прямо из горла.
Побулькивая, полбутылки перелилось в Бобикова.
– Ах ты черт! – неприятно поразился он, увидев, что натворил. – Ни хрена не осталось! Теперь Святой Петр точно обидится! Надо же! Нечистый попутал!
Огорченный Бобиков, справедливо рассудив, что не стоит угощать такого солидного человека, как Святой Петр, полбутылкой, допил остатки водки, запил литром святой воды и завалился спать в свой новенький сосновый гроб, совсем забыв про грядущий конец света.
А конец света так и не наступил 28 октября 1992 года…
Автобус № 385
Двери со скрипом распахнулись, и измаявшиеся граждане и гражданки со звериными лицами бросились на абордаж. Организовалась свалка. Здоровые мужчины повисли на дверях, стараясь, оттолкнув всех остальных, проникнуть в желанные автобусные внутренности.
Подбежала дохлая старушка с сумочкой в руке и с криком: «Я ветеранка и инвалидка Отечественной войны!» начала бить сумочкой по головам. Мужчины отваливались, как спелые груши, и падали под колеса автобуса. Наверно, у бабки в сумке лежали гантели. Ветеранка, расчистив дорогу, забралась в салон, и оттуда послышался ее крик: «Молодой человек! Уступите место!»
А у дверей уже снова толпились. Двое мужичков чего-то не поделили и, проорав друг другу несколько раз «Пойдем выйдем!», так и не заходя в автобус, отошли в кусты, и оттуда послышались сочные удары.
«Галошу потерял!» – заорал седенький дедок, только что чудом пропихнувшийся в автобус, и полез против течения. Его затоптали, потом подняли, вытерли сопли, дали в руки галошу и уступили место.
Последним удалось втиснуться мне. Двери повторили свой немузыкальный скрип и закрылись. Слава КПСС! Поехали!
Кто-то завизжал, что ему отдавили ногу, кто-то посочувствовал, что, мол, так тебе и надо.
«Молодой человек! Уступите место!» – по-прежнему была чем-то недовольна старушка. Молодой человек мастерски изображал, что спит.
«Передавайте за проезд!» – надрывался в микрофон водитель.
Народ толкался, давился, возмущался. И ехал. Кто на работу, кто в Москву.
А я стоял, прислонившись к дверям, полуобняв прижатую ко мне незнакомую девушку, и делал вид, что это так случайно получилось. Впрочем, девушка не возражала. И мне было на все наплевать.
Басня
Однажды большая щука поймала маленького карася. Приплыла домой и приготовилась поужинать.
– Эй, щука! – пропищал вдруг карась. – Что же это, на ужине только мы вдвоем будем присутствовать? Это нехорошо! Что соседи-то подумают? Да и скучновато нам будет без веселой компании! Сходила, пригласила бы кого-нибудь…
– Кого? – заинтересовалась щука.
– Да хоть рыбака. Я видел, он на берегу сидит, скучный такой. Наверняка, не откажется от ужина!
– Хорошая мысль! – одобрила щука и уплыла за рыбаком. Больше она не вернулась.
Никто не возвращается…
Броневик
Броневик валялся на свалке. Весь ржавый, без колес, он лежал на боку, загаженный нахальными голубями. В некогда грозные амбразуры давно уже не глядели дула пулеметов, внутри давно уже никто не сидел, да и сидений не осталось. Даже мотор уперли еще году в тридцать седьмом…
А когда-то с этого броневика выступал сам Ленин! Обидно было броневику. Попользовались, попользовались и забыли!
За соседней горой мусора, в которой активно ковырялся рыжий с проплешинами кобель без хвоста, валялся памятник Ленину с отбитой рукой, которая так любила указывать путь в светлое будущее. Обидно было памятнику великого Ленина.
Странно. Ему-то на кого обижаться?
Граф Толстой
К старости граф Толстой Лев Николаевич, тот самый, что написал знаменитый на весь мир роман «Война и мир», полюбил ходить «в народ». Соберет, бывало, в воскресенье крестьян, человек этак десять, и идет в лес.
В костре печется картошечка, украденная крестьянами на полях помещика Зюзюкина, а граф Толстой толкует с мужиками о том, о сем. Душевно так толкует. Потолкует, потолкует, а потом использует мужицкие словечки в своих произведениях, дабы на настоящую жизнь было похоже.
Хитромудрые мужики охотно делятся со Львом Николаевичем своими насущными проблемами, зная слабость графа, частенько вставляют в разговор трехэтажные выраженьица, что приводит Толстого в восторг, а сами все ждут, когда барин достанет из-за пазухи большую бутыль самогона.
Наконец, картошечка поспевает. Длинной палкой граф Толстой выкатывает из костра пахнущие дымом румяные картофелины и раздает своим собеседникам. Не забывая благодарить доброго барина, крестьяне перекидывают горячие картофелины из ладони в ладонь, чтоб остыли, и смотрят, как Лев Николаевич достает долгожданную бутыль и граненый стакан.
Налив до краев, граф Толстой выкушивает ясной, как слеза, жидкости, крякает и передает стакан и бутыль крестьянам. Те пускают их по кругу, по очереди опорожняют стакан, крякают, как господин граф, и утирают рот рукавом. К графу бутыль возвращается уже пустая. А он кушает вкусную рассыпчатую картошку и с гордостью думает:
«Нет, чтобы не говорили разные там господа из Санкт-Петербурга, а все-таки русский народ – великий народ! И я – часть его!»
Граф Толстой любил русский народ. И русский народ любил графа Толстого. Особенно по воскресеньям!
Картошка
– Товарищи! – объявил Генеральный Секретарь ЦК КПСС товарищ Горбухин. – В связи с перестройкой и новым мышлением я хочу сообщить вам новость: ЦК КПСС в полном составе едет на картошку в подмосковный колхоз «Заветы Ильича». Вопросы есть?
– Есть, как не быть! – приподнялся член Политбюро ЦК КПСС товарищ Плюньков. – И Политбюро едет?
– Я же сказал: в полном составе! Политбюро – в первую очередь!
– А у меня грыжа, – протянул Плюньков, хватаясь за бок, как будто его прихватило.
– И у меня! – вскочил еще один член Политбюро товарищ Ширинкин, размахивая длинными руками. – А также дистрофия в острой форме!
– И у меня! И у меня! – закричали другие товарищи.
– Товарищи! – проникновенно сказал Генеральный Секретарь. – У меня тоже печень больная и еще импотенция. Ну, и что? Никаких отговорок не принимается! Завтра к Кремлю подгонят «Икарус» и нас отвезут на поля. Всем одеться по-походному, не забыть резиновые перчатки, чтобы собирать картофелины…
– Товарищ Зайчиков, вы опять заснули на заседании Политбюро Центрального Комитета?! Товарищ Зайчиков, что с вами?
Вы думаете, Зайчиков спал? Нет, он умер.
Он
Мы вышли из метро. Мой спутник огляделся по сторонам и устремился к тихо стоящему в уголке бритому под бобрик типу в кремовой рубашке с красным галстуком.
– О! Вот он.
Я последовал за ним. Рядом с типом, делая вид, что просто так гуляют, прохаживались разнообразно одетые юноши и девушки.
– Привет!
– Привет, – буркнул бобрик, пожимая руку моему приятелю и сверля меня взглядом серых внимательных глаз. – Это еще кто?
– О! Это свой чувак.
– Не стукач?
– Не! Журналист. Хочет о нас написать!
– А, – успокоился бобрик. – Ну, ну. Очередная толпа вывалилась с эскалатора и подкатила к нам.
– Привет! Привет! – все пожимали друг другу руки. – Куда идем?
– Тс-с! – бобрик осмотрелся по сторонам. – Сейчас должен прийти проводник.
– А сегодня точно ОН будет выступать?
– Говорят…
– А я слышал, ЕГО недавно в Питере менты свинтили?
– Не, это был не ОН…
Такие разговоры велись и слева и справа. Дабы не выделяться, я спросил у стоящей рядом девушки с ярко накрашенными губами:
– ОН – это правда тот самый ОН?
– А кто же еще?! – девушка смерила меня презрительным взглядом. – Ну, конечно же, ОН!
– А вы ЕГО уже видели?
– Только на фотографии. И записи слышала. А живьем – первый раз. Но я от НЕГО тащусь!
На лице девушки был прямо-таки религиозный восторг.
– Проводник! – пронеслось по уже достаточно внушительной толпе.
– Наконец-то! – воскликнул бобрик. – Сколько можно ждать? Нас тут уже такая толпа, что того и смотри менты заинтересуются!
Проводником оказался долговязый очкарик, обмотанный шарфом. Он поздоровался с бобриком, кивнул еще нескольким знакомым.
– Собрались? Все проверенные? Ментов переодетых нет?
– Все свои, – заверил бобрик.
– Пошли!
Вслед за проводником мы долго блуждали по глухим закоулкам и подворотням, прятались при виде милицейских машин, проходили несколько раз по одним и тем же улицам. «Конспирация», – уважительно подумал я. Наконец, все залезли в какой-то подвал.
Подвал был полностью забит народом. Лишь в углу под замшелыми канализационными трубами имелось некое подобие сцены, или, вернее, помоста. Толпа взволнованно дышала и ждала.
Вдруг открылась незаметная дверь и под радостный гул на сцену вышел ОН – тот, чей портрет я видел в старой газете – объявленный вне закона, преследуемый милицией, руководитель ушедшей в подполье партии – Михаил Сергеевич Горбачев.
– Товарищи! – ОН поднял руку в приветственном жесте. – Предлагаю тридцатый съезд Коммунистической Партии Советского Союза считать открытым!
Поэт
В это утро инженер Сильвуплюев проснулся с мыслью стать поэтом. Он плюнул и не пошел на работу, заготовил три больших тетради для стихов и начал сочинять.
–Э… Э…
В голову ничего не лезло, кроме «Я вас любил», но это, как казалось Сильвуплюеву, уже кто-то написал.
Он походил по комнате из угла в угол, полежал на диване, ковыряя шариковой ручкой в ухе, посидел за столом.
Стихи не писались.
Сильвуплюев взял с полки томик Лермонтова, пролистал.
«Белеет парус одинокий…»
Инженер долго вглядывался в фотографию поэта. Потом встал, подошел к зеркалу и посмотрел на себя. Лермонтов выглядел хуже.
– Чего же не хватает? – размышлял Сильвуплюев. – Почему он может, а я – нет? Может, надо сочинять стихи гусиным пером?
Гусиного пера у него не было. Инженер Сильвуплюев выскочил из дома и поехал в деревню ловить гуся.
Прошло два часа. Новоявленный поэт сидел в хате деда Пахома и объяснял, зачем ему нужно гусиное перо. Дед Пахом явно ничего не понимал, курил самокрутку и время от времени отхлебывал из оловянной кружки первоклассный первач.
– Ну, хорошо, – сказал он, наконец. – Гусь, так гусь.
Они долго бегали по двору за гусем. Гусь, видимо, решил, что из него хотят сварить лапшу, и бегал вдоль ограды, как скаковая лошадь. Разгорячившийся дед Пахом пытался накрыть гуся пиджаком, окружал его со всех сторон, но гусь выворачивался.
– Вот анафема! – кричал дед Пахом.
Инженер Сильвуплюев пригорюнился. День подходил к концу, а поэтом он так и не стал.
– А куриное не подойдет? – спросил дед Пахом, держа в руке курицу.
– Плевать! – сказал инженер.
Они свернули курице голову, сварили лапшу. Дед Пахом налил Сильвуплюеву стакан, они с аппетитом поужинали, и инженер поехал домой.
Дома он еще раз посмотрел на Лермонтова, потом на себя в зеркале и, решив, что поэтом становиться не стоит, ибо ему и так хорошо, лег спать.
На следующее утро инженер Сильвуплюев проснулся с мыслью стать писателем…
Псих
Это дежурство прошло на редкость спокойно, несмотря на то, что Наполеон всю ночь требовал расстрела генерала Моро, а бедный свихнувшийся Леший из лесов Тверской губернии бродил по коридорам лечебницы и пытался вспомнить какое-то заклинание, которому его научил в свое время сам Кощей Бессмертный. У старика Лешего был склероз, и заклинание никак не вспоминалось.
Мы с Васей Самойловым любили дежурить в ночную смену. Большинство психов спит, а ты сидишь себе спокойно, попиваешь чаек или еще чего покрепче и играешь в подкидного. Ну, чем не жизнь? Нет, бывали, конечно, казусы. Лаврентий Палыч однажды вдруг решил, что пришла пора заклеймить нас, как врагов народа и шпионов иностранных разведок, отломал ножку от стула и, пугая ею, хотел конвоировать на Соловки. Когда его захотели связать, долго бегал от нас по палатам, орал: «За Родину! За Сталина!», всех разбудил и сломал дверь в туалете. Александр Матросов начал отстреливаться от наступающих фашистов, Гастелло опять повел самолет на таран, в общем, поднялся такой шум, что в пору было вызывать главврача и роту санитаров. И ничего! Справились! Вася уложил связанного Лаврика на кровать, заткнул ему пасть грязным носком Наполеона. Я успокоил Матросова, заявив, что подарю ему завтра утром ракетную установку, а Гастелло врезался во вражеский поезд и на время затих, как мертвый.
В эту ночь мы пили пиво, купленное Васей накануне. Угостили страдающего бессонницей Лешего, и тот пообещал, что когда вспомнит свое грозное заклинание, то нам ничего плохого не сделает, а вот главврача превратит в отвратительную жабу. Захмелев с непривычки, лесной житель ударился в воспоминания о своих исторических встречах с Кощеем, Бабой Ягой и Змеем Горынычем, причем о последнем отзывался с особым уважением, так как тот, видимо, умел соображать на троих сам с собой.
Вообще, в психушках сейчас весело работать. Вася высказал теорию, что чем дальше мы идем по пути социализма, тем меньше у нас становится иностранных психов. Под «иностранными» Вася понимал тех, кто воображал себя кем-то нерусским. В данный момент у нас их осталось всего три: Александр Македонский, Наполеон Бонапарт и Галилео Галилей. Был еще американский президент Джимми Картер, но когда он узнал, что его не оставили президентом на очередной срок, обиделся и стал Юрием Гагариным, чудом спасшимся из терпящего бедствие самолета. Великие полководцы прошлого в настоящем воюют в шахматы, а Галилей кричит, что «она все-таки вертится, зараза!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45