Ее руки двигались. Рот несколько раз открылся, грудь поднималась и опадала, лицо морщилось в плаче. Она была жива. Она дергалась и инстинктивно пыталась схватить Фуйюки за ногу. Когда он повернулся, рука ребенка разжалась и описала дугу вокруг его бедра, словно юбка танцовщицы. Он повернулся раз, другой, позируя перед камерой. Тельце ребенка стукнулось об него раз, другой. Фуйюки улыбался и что-то говорил. Когда остановился, ребенок уже перестал инстинктивно за него хвататься.
Пленка прокатилась через направляющие и соскочила с бобины. Мне казалось, что я задохнулась. Встав на колени, я наклонилась вперед, словно в молитве. Экран опустел, на нем остались лишь пятна и полоски. Ши Чон-гминг наклонился, выключил проектор и встал, глядя на меня сверху вниз. Тишину в кабинете нарушало тиканье старых каминных часов.
— Это то, чего вы ожидали?
Я вытерла лицо рукавом.
— Да, — сказала я. — Она была живой. Так написано в книге. Дети появлялись на свет живыми.
— Да, — шепотом сказал Ши Чонгминг. — Да, она была жива.
— Многие годы… — Я вытерла глаза. — Все думали, что я это сочинила. Говорили, что я сумасшедшая, что я все придумала, что ни один ребенок такого не переживет. — Я порылась в кармане в поисках платка, скомкала его и промокнула глаза. — Теперь я знаю, что ничего не выдумала. Это все, что я хотела узнать.
Я слышала, как он уселся за столом. Когда подняла глаза, он смотрел за окно. Снежинки на улице неожиданно стали яркими, словно подсвеченные снизу. Помню, мне подумалось, что они похожи на крошечных ангелов, опускающихся на землю.
— Не знаю, сколько она прожила, — сказал он. — Молю Бога, чтобы недолго. — Он потер лоб и пожал плечами, посмотрел вокруг, словно искал, на чем остановить взгляд. — Мне говорили, что Фуйюки после этого пошел на поправку. Он убил мою дочь, и вскоре после этого симптомы его болезни исчезли. Это эффект плацебо, случайный. Со временем приступы малярии все равно бы прекратились, убил бы он мою…
Он перестал водить глазами по комнате и встретился со мной взглядом. Мы долго смотрели друг на друга. Тогда, сидя на полу в кабинете Ши Чонгминга, я вдруг почувствовала нечто ужасное и неотвратимое: я поняла, что покоя мне не будет. Живые или мертвые, наши дети нас не отпустят. Так же, как Ши Чонгминг, я буду вечно связана со своим мертвым ребенком. Ши Чонгмингу было за семьдесят, мне — за двадцать. Она будет со мной навсегда.
Я встала, взяла сумку, поставила ее перед ним на стол, положила на нее руки, опустила голову.
— Моя девочка тоже умерла, — сказала я тихо. — Вот почему я здесь. Вы знали?
Ши Чонгминг оторвал глаза от сумки и перевел на Меня взгляд.
— Я понятия не имел, почему вы ко мне пришли.
— Из-за того, что сделала я. Сама. — Я утерла слезы тыльной стороной ладони. — Я сама ее убила — мою маленькую девочку. Убила ножом.
Ши Чонгминг ничего не сказал. В его глазах было страшное недоумение. Я кивнула.
— Знаю. Это ужасно, и мне нет оправдания. Я знаю. Но я не хотела… убить ее. Я думала, она останется жива. Я читала о детях Нанкина в оранжевой книжке, и я… не знаю почему, но подумала, что и мой ребенок будет жить, поэтому…
Я опустилась на стул, уставилась на свои дрожащие руки.
— Я подумала, что с ней все будет в порядке, что ее заберут и спрячут где-нибудь, чтобы мои родители ее не нашли.
Ши Чонгминг, шаркая, обошел стол и положил руки мне на плечи. После долгой паузы вздохнул и сказал:
— Я не понаслышке знаю, что такое горе. Но… у меня нет слов, чтобы утешить вас. Нет слов.
— Ничего. Вы были добры, пожалели меня, сказали, что невежественность не то же самое, что зло, но я-то знаю. — Я утерла глаза и попыталась улыбнуться. — Знаю. Вы никогда не сможете простить меня.
63
Как измерить власть ума над телом? Фуйюки никогда бы не поверил, что крошечный мумифицированный труп ребенка Ши Чонгминга не является панацеей, источником бессмертия. Он берег и скрывал его столько лет, понемногу отщипывая кусочки, а это было всего лишь плацебо, и то, что столько лет сохраняло ему жизнь, было его собственной неколебимой верой. Те, кто окружал его, тоже в это верили. Когда он умер во сне, две недели спустя после кражи ребенка Ши Чонгминга, все поверили, что произошло это из-за потери его секретного эликсира. Но были и скептики, которые втайне считали, что смерть Фуйюки наступила в результате стресса, вызванного внезапным интересом, проявленным к нему рабочей группой из Министерства юстиции США.
Это была небольшая команда, специализирующаяся на расследовании военных преступлений, и члены команды были рады познакомиться с неким профессором Токийского университета Ши Чонгмингом. Получив возможность предать останки дочери земле, Ши Чонгминг раскрылся, как раковина в горячей воде. Он шел к этому событию пятьдесят три года, добивался разрешения на въезд в Японию, боролся с бюрократией Министерства обороны, но сейчас, когда он нашел ребенка, все вышло наружу: его записки; солдатские личные знаки; фотографии лейтенанта Фуйюки. Все было упаковано и отправлено с курьером в Вашингтон, Пенсильвания-авеню. Чуть позднее за океан последовал 16-миллиметровый черно-белый фильм, благодаря которому команда опознала Фуйюки.
Возникли подозрения, что из фильма что-то вырезано, что какие-то кадры, по всей видимости, удалены недавно. Это была моя идея — убрать несколько кадров, на которых Ши Чонгминг отдавал ребенка. Я сама это сделала в комнате гостиницы Нанкина — грубо, с помощью ножниц и скотча. Я приняла это решение за него, решила, что он не должен мучить себя. Вот так все просто.
Я завернула кассету в мягкую обертку, тщательно написала черным маркером адрес на посылке. — «Доктору Майклу Бурана, IWG, Министерство юстиции». Я могла бы послать копии врачам в Англии и той медсестре, которая в темноте присаживалась у моей кровати. Могла бы отослать копию с засушенным цветком соседке по палате. Но делать этого я не стала. Я повзрослела и теперь очень много знала. Знания меня переполняли. Инстинктивно я различала, что происходит от безумия, а что — от невежества. Мне не надо было больше ничего и никому доказывать. Даже самой себе.
— Все завершено, — сказал Ши Чонгминг. — Теперь я знаю: моя жена была права, когда говорила, что время ходит по кругу. Вот и сейчас мы пришли к началу.
Было бело-голубое декабрьское утро. Отражаясь от снега, солнце слепило глаза. Мы стояли среди деревьев на Пурпурной горе над Нанкином. У наших ног была свежая неглубокая яма. Ши Чонгминг держал на руках маленький, завернутый в холст сверток. Он быстро нашел место, где отдал свою дочь Фуйюки. За пятьдесят три года на горном склоне кое-что изменилось: теперь среди деревьев сновали маленькие красные вагоны. На них туристов поднимали к мавзолею. Внизу вырос город двадцать первого века, с небоскребами и электронной рекламой. Но другие вещи остались неизменными, и Ши Чонгминг молча смотрел на них: солнце светило на бронзовый азимут, черные сосны гнулись под тяжестью снега, большая каменная черепаха до сих пор стояла в тени, безразлично глядя на деревья, а те росли и роняли на склоны семена, умирали и возрождались, умирали и возрождались.
Мы завернули останки ребенка в белый саван, поверх свертка я положила маленькую ветку желтого зимнего жасмина. Купила в магазине белое ципао, чтобы одеться для похорон согласно традиции. Мне показалось, что оно мне к лицу. На Ши Чонгминге был костюм с черной лентой на рукаве. Он сказал, что ни один китайский отец не должен присутствовать на похоронах своего ребенка. Встав в выкопанную яму и положив на землю маленький сверток, прошептал, что ему ни в коем случае нельзя становиться в могилу. Ему полагается стоять в отдалении и отводить глаза. «Но, — сказал он тихо, бросая землю на крошечный саван, — какое теперь это имеет значение?»
Я молчала. За нами наблюдала стрекоза. Странно было видеть в середине зимы живое насекомое, усевшееся на ветку возле могилы и наблюдающее за похоронами ребенка. Я смотрела на нее, пока Ши Чонгминг не тронул меня за руку и не сказал что-то тихим голосом. Я повернулась к могиле. Он зажег маленькую ароматическую свечу и воткнул ее в землю. Я нарисовала христианский крест, потому что не знала, что еще можно сделать. Затем мы пошли к автомобилю. Стрекоза слетела с ветки, а душистый дым от свечи медленно поднялся над горой мимо шелковичных деревьев в голубое небо.
Шесть недель спустя Ши Чонгминг умер в больнице на улице Чжонгшан. Я была возле его постели.
В последние дни он задавал мне один и тот же вопрос: «Как вы думаете, что она чувствовала?» Я не знала, что ответить. Мне всегда было ясно: человеческое сердце жаждет принадлежать кому-то, оно тянется к первому, ближайшему к нему теплу, так почему сердце ребенка должно в чем-то отличаться? Но я не сказала этого Ши Чонгмингу, потому что была уверена: в самые мрачные моменты его жизни он, должно быть, думал, что если его дочь дотянулась до единственного стоявшего возле нее на тот момент человека, то, должно быть, она испытала любовь к Дзюндзо Фуйюки.
И если я не могла ответить Ши Чонгмингу, то разве есть у меня надежда ответить тебе, моя безымянная дочь? Могу сказать только, что думаю о тебе каждый день, хотя никогда не узнаю, как измерить твою жизнь, твое существование? Может, ты еще не обрела душу, может, этот момент для тебя так и не наступил? Может, ты только вспышка света? Маленькая лунная душа.
Я никогда не перестану думать: где ты, возродишься ли в другом мире, а может, ты уже возродилась и живешь сейчас в любви и спокойствии в далекой стране, которой я никогда не увижу. Но в одном я уверена: если ты вернешься, то прежде всего поднимешь лицо к солнцу. Потому что, мое отсутствующее дитя, если ты хоть что-нибудь узнала, то поняла: в этот мир каждый пришел ненадолго.
Примечания автора
В 1937 году, за четыре года до атаки на Перл-Харбор, японские войска вошли в Китай и захватили столицу Нанкин. Последовавшие за этим события превзошли худшие опасения китайских граждан. Захватчики, впав в безумие, в течение месяца истязали, мучили и калечили людей.
Что же заставило дисциплинированную до той поры армию вести себя подобным образом? Об этом шли долгие дебаты (отличное исследование психики японского солдата провела Руфь Бенедикт в классическом произведении «Хризантема и меч»). Наибольшие споры в этом вопросе вызывает количество жертв. В Китае некоторые утверждают, что той зимой погибло четыреста тысяч человек. В Японии же настаивают на незначительных людских потерях. История, как не устают повторять, пишется победителями, но переписывают историю другие стороны: ревизионисты, политиканы, ищущие славы академики и даже, до некоторой степени, американцы, желающие успокоить Японию, видя в ее географическом положении стратегическое преимущество в борьбе против коммунизма. История может меняться, как хамелеон, выдавая ответ, которого от нее требуют, поэтому мало надежды на то, что в вопросе относительно количества жертв придут к согласию обе стороны.
В частично открытой братской могиле Мемориала жертв массовых репрессий гости Нанкина могут увидеть останки неопознанных людей, убитых во время нашествия 1937 года. Глядя на эти кости, пытаясь определить реальный масштаб побоища, я подумала, что, каким бы ни было действительное количество жертв, — большим или малым, четыреста тысяч или десять, — каждый из этих забытых и безымянных людей заслуживает нашего внимания, ибо за каждым стоит большая трагедия маленькой человеческой жизни.
До нас дошли обрывочные сведения о побоище: рассказы свидетелей, фотографии, несколько футов мутной 16-миллиметровой пленки, снятой достопочтенным Джоном Мэйджи. Фильм Ши Чонгминга — вымысел автора, но вполне возможно, что существуют кинопленки, не ставшие достоянием общественности из страха перед теми японцами, что устроили холокост. Копии фильма Мэйджи, привезенные в Японию неким человеком с целью их распространения, исчезли быстро, загадочно и бесследно. На основании обрывочных и скудных свидетельств нелегко создать художественное произведение о преступлении и при этом держаться подальше как от людей, охочих до сенсации, так и от ретроградов. Желая удержаться в этих рамках, я полагалась на работы двух людей: Айрис Чанг, чья работа «The Rape of Nanking»note 88 стала первой серьезной попыткой привлечь внимание широкой общественности к тому побоищу, и еще более важным источником стали для меня работы Кацуичи Хонда.
Японский журналист Хонда ведет это расследование с 1971 года. Он желает сообщить правду своей скептически настроенной нации. В последнее время в Японии начали пересматривать свое прошлое: историю захвата Нанкина осторожно включили в школьную программу, и тот, кто был свидетелем тех событий, не забудет шок и слезы пожилых японцев, узнавших правду от своих детей. Тем не менее Хонда Кацуичи вынужден скрываться. Собранные им 1999 свидетельств о нанкинской бойне содержат сведения о «горе трупов» в районе Тигровой горы и о живой пирамиде, сложенной из людей, пытавшихся избежать смерти. Имеется там и полученное из первых уст свидетельство о младенце, которого японский офицер вырезал из материнской утробы.
Кроме работ Хонды, я воспользовалась также материалами Джона Блейка и Энни Блант из Института психического здоровья; Джима Брина из университета Monash (в его базе данных имеется отличное собрание иероглифов — см. csse.monach.edu.au ); Ника Бэртона; Джона Дауэра (Embracing Defeat); Джорджа Форти (Japanese Army Handbook); Хайро Хитоми; Хайроки Кобаяси; Алистер Моррисон; Чигуса Огино; Анны Валдингер и всех тех, кто работает в Британском посольстве в Токио. Если в тексте имеются ошибки, то они мои собственные.
Благодарю Токио за возможность вольного обращения с его замечательной географией, а также Селину Уолкер и Бру Догерти за их энтузиазм и веру в меня. Как и всегда, благодарна Линде и Лауре Даунинг; Джей Грегори, Патрику Дженсону-Смиту; Маргарет Мэрфи; Лизанн Рэдис; Джилли Фолкхарду. Особая признательность великой Мэйри. А больше всех благодарю вас, мои постоянные и верные друзья, Кейт и Лотта Квин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
Пленка прокатилась через направляющие и соскочила с бобины. Мне казалось, что я задохнулась. Встав на колени, я наклонилась вперед, словно в молитве. Экран опустел, на нем остались лишь пятна и полоски. Ши Чон-гминг наклонился, выключил проектор и встал, глядя на меня сверху вниз. Тишину в кабинете нарушало тиканье старых каминных часов.
— Это то, чего вы ожидали?
Я вытерла лицо рукавом.
— Да, — сказала я. — Она была живой. Так написано в книге. Дети появлялись на свет живыми.
— Да, — шепотом сказал Ши Чонгминг. — Да, она была жива.
— Многие годы… — Я вытерла глаза. — Все думали, что я это сочинила. Говорили, что я сумасшедшая, что я все придумала, что ни один ребенок такого не переживет. — Я порылась в кармане в поисках платка, скомкала его и промокнула глаза. — Теперь я знаю, что ничего не выдумала. Это все, что я хотела узнать.
Я слышала, как он уселся за столом. Когда подняла глаза, он смотрел за окно. Снежинки на улице неожиданно стали яркими, словно подсвеченные снизу. Помню, мне подумалось, что они похожи на крошечных ангелов, опускающихся на землю.
— Не знаю, сколько она прожила, — сказал он. — Молю Бога, чтобы недолго. — Он потер лоб и пожал плечами, посмотрел вокруг, словно искал, на чем остановить взгляд. — Мне говорили, что Фуйюки после этого пошел на поправку. Он убил мою дочь, и вскоре после этого симптомы его болезни исчезли. Это эффект плацебо, случайный. Со временем приступы малярии все равно бы прекратились, убил бы он мою…
Он перестал водить глазами по комнате и встретился со мной взглядом. Мы долго смотрели друг на друга. Тогда, сидя на полу в кабинете Ши Чонгминга, я вдруг почувствовала нечто ужасное и неотвратимое: я поняла, что покоя мне не будет. Живые или мертвые, наши дети нас не отпустят. Так же, как Ши Чонгминг, я буду вечно связана со своим мертвым ребенком. Ши Чонгмингу было за семьдесят, мне — за двадцать. Она будет со мной навсегда.
Я встала, взяла сумку, поставила ее перед ним на стол, положила на нее руки, опустила голову.
— Моя девочка тоже умерла, — сказала я тихо. — Вот почему я здесь. Вы знали?
Ши Чонгминг оторвал глаза от сумки и перевел на Меня взгляд.
— Я понятия не имел, почему вы ко мне пришли.
— Из-за того, что сделала я. Сама. — Я утерла слезы тыльной стороной ладони. — Я сама ее убила — мою маленькую девочку. Убила ножом.
Ши Чонгминг ничего не сказал. В его глазах было страшное недоумение. Я кивнула.
— Знаю. Это ужасно, и мне нет оправдания. Я знаю. Но я не хотела… убить ее. Я думала, она останется жива. Я читала о детях Нанкина в оранжевой книжке, и я… не знаю почему, но подумала, что и мой ребенок будет жить, поэтому…
Я опустилась на стул, уставилась на свои дрожащие руки.
— Я подумала, что с ней все будет в порядке, что ее заберут и спрячут где-нибудь, чтобы мои родители ее не нашли.
Ши Чонгминг, шаркая, обошел стол и положил руки мне на плечи. После долгой паузы вздохнул и сказал:
— Я не понаслышке знаю, что такое горе. Но… у меня нет слов, чтобы утешить вас. Нет слов.
— Ничего. Вы были добры, пожалели меня, сказали, что невежественность не то же самое, что зло, но я-то знаю. — Я утерла глаза и попыталась улыбнуться. — Знаю. Вы никогда не сможете простить меня.
63
Как измерить власть ума над телом? Фуйюки никогда бы не поверил, что крошечный мумифицированный труп ребенка Ши Чонгминга не является панацеей, источником бессмертия. Он берег и скрывал его столько лет, понемногу отщипывая кусочки, а это было всего лишь плацебо, и то, что столько лет сохраняло ему жизнь, было его собственной неколебимой верой. Те, кто окружал его, тоже в это верили. Когда он умер во сне, две недели спустя после кражи ребенка Ши Чонгминга, все поверили, что произошло это из-за потери его секретного эликсира. Но были и скептики, которые втайне считали, что смерть Фуйюки наступила в результате стресса, вызванного внезапным интересом, проявленным к нему рабочей группой из Министерства юстиции США.
Это была небольшая команда, специализирующаяся на расследовании военных преступлений, и члены команды были рады познакомиться с неким профессором Токийского университета Ши Чонгмингом. Получив возможность предать останки дочери земле, Ши Чонгминг раскрылся, как раковина в горячей воде. Он шел к этому событию пятьдесят три года, добивался разрешения на въезд в Японию, боролся с бюрократией Министерства обороны, но сейчас, когда он нашел ребенка, все вышло наружу: его записки; солдатские личные знаки; фотографии лейтенанта Фуйюки. Все было упаковано и отправлено с курьером в Вашингтон, Пенсильвания-авеню. Чуть позднее за океан последовал 16-миллиметровый черно-белый фильм, благодаря которому команда опознала Фуйюки.
Возникли подозрения, что из фильма что-то вырезано, что какие-то кадры, по всей видимости, удалены недавно. Это была моя идея — убрать несколько кадров, на которых Ши Чонгминг отдавал ребенка. Я сама это сделала в комнате гостиницы Нанкина — грубо, с помощью ножниц и скотча. Я приняла это решение за него, решила, что он не должен мучить себя. Вот так все просто.
Я завернула кассету в мягкую обертку, тщательно написала черным маркером адрес на посылке. — «Доктору Майклу Бурана, IWG, Министерство юстиции». Я могла бы послать копии врачам в Англии и той медсестре, которая в темноте присаживалась у моей кровати. Могла бы отослать копию с засушенным цветком соседке по палате. Но делать этого я не стала. Я повзрослела и теперь очень много знала. Знания меня переполняли. Инстинктивно я различала, что происходит от безумия, а что — от невежества. Мне не надо было больше ничего и никому доказывать. Даже самой себе.
— Все завершено, — сказал Ши Чонгминг. — Теперь я знаю: моя жена была права, когда говорила, что время ходит по кругу. Вот и сейчас мы пришли к началу.
Было бело-голубое декабрьское утро. Отражаясь от снега, солнце слепило глаза. Мы стояли среди деревьев на Пурпурной горе над Нанкином. У наших ног была свежая неглубокая яма. Ши Чонгминг держал на руках маленький, завернутый в холст сверток. Он быстро нашел место, где отдал свою дочь Фуйюки. За пятьдесят три года на горном склоне кое-что изменилось: теперь среди деревьев сновали маленькие красные вагоны. На них туристов поднимали к мавзолею. Внизу вырос город двадцать первого века, с небоскребами и электронной рекламой. Но другие вещи остались неизменными, и Ши Чонгминг молча смотрел на них: солнце светило на бронзовый азимут, черные сосны гнулись под тяжестью снега, большая каменная черепаха до сих пор стояла в тени, безразлично глядя на деревья, а те росли и роняли на склоны семена, умирали и возрождались, умирали и возрождались.
Мы завернули останки ребенка в белый саван, поверх свертка я положила маленькую ветку желтого зимнего жасмина. Купила в магазине белое ципао, чтобы одеться для похорон согласно традиции. Мне показалось, что оно мне к лицу. На Ши Чонгминге был костюм с черной лентой на рукаве. Он сказал, что ни один китайский отец не должен присутствовать на похоронах своего ребенка. Встав в выкопанную яму и положив на землю маленький сверток, прошептал, что ему ни в коем случае нельзя становиться в могилу. Ему полагается стоять в отдалении и отводить глаза. «Но, — сказал он тихо, бросая землю на крошечный саван, — какое теперь это имеет значение?»
Я молчала. За нами наблюдала стрекоза. Странно было видеть в середине зимы живое насекомое, усевшееся на ветку возле могилы и наблюдающее за похоронами ребенка. Я смотрела на нее, пока Ши Чонгминг не тронул меня за руку и не сказал что-то тихим голосом. Я повернулась к могиле. Он зажег маленькую ароматическую свечу и воткнул ее в землю. Я нарисовала христианский крест, потому что не знала, что еще можно сделать. Затем мы пошли к автомобилю. Стрекоза слетела с ветки, а душистый дым от свечи медленно поднялся над горой мимо шелковичных деревьев в голубое небо.
Шесть недель спустя Ши Чонгминг умер в больнице на улице Чжонгшан. Я была возле его постели.
В последние дни он задавал мне один и тот же вопрос: «Как вы думаете, что она чувствовала?» Я не знала, что ответить. Мне всегда было ясно: человеческое сердце жаждет принадлежать кому-то, оно тянется к первому, ближайшему к нему теплу, так почему сердце ребенка должно в чем-то отличаться? Но я не сказала этого Ши Чонгмингу, потому что была уверена: в самые мрачные моменты его жизни он, должно быть, думал, что если его дочь дотянулась до единственного стоявшего возле нее на тот момент человека, то, должно быть, она испытала любовь к Дзюндзо Фуйюки.
И если я не могла ответить Ши Чонгмингу, то разве есть у меня надежда ответить тебе, моя безымянная дочь? Могу сказать только, что думаю о тебе каждый день, хотя никогда не узнаю, как измерить твою жизнь, твое существование? Может, ты еще не обрела душу, может, этот момент для тебя так и не наступил? Может, ты только вспышка света? Маленькая лунная душа.
Я никогда не перестану думать: где ты, возродишься ли в другом мире, а может, ты уже возродилась и живешь сейчас в любви и спокойствии в далекой стране, которой я никогда не увижу. Но в одном я уверена: если ты вернешься, то прежде всего поднимешь лицо к солнцу. Потому что, мое отсутствующее дитя, если ты хоть что-нибудь узнала, то поняла: в этот мир каждый пришел ненадолго.
Примечания автора
В 1937 году, за четыре года до атаки на Перл-Харбор, японские войска вошли в Китай и захватили столицу Нанкин. Последовавшие за этим события превзошли худшие опасения китайских граждан. Захватчики, впав в безумие, в течение месяца истязали, мучили и калечили людей.
Что же заставило дисциплинированную до той поры армию вести себя подобным образом? Об этом шли долгие дебаты (отличное исследование психики японского солдата провела Руфь Бенедикт в классическом произведении «Хризантема и меч»). Наибольшие споры в этом вопросе вызывает количество жертв. В Китае некоторые утверждают, что той зимой погибло четыреста тысяч человек. В Японии же настаивают на незначительных людских потерях. История, как не устают повторять, пишется победителями, но переписывают историю другие стороны: ревизионисты, политиканы, ищущие славы академики и даже, до некоторой степени, американцы, желающие успокоить Японию, видя в ее географическом положении стратегическое преимущество в борьбе против коммунизма. История может меняться, как хамелеон, выдавая ответ, которого от нее требуют, поэтому мало надежды на то, что в вопросе относительно количества жертв придут к согласию обе стороны.
В частично открытой братской могиле Мемориала жертв массовых репрессий гости Нанкина могут увидеть останки неопознанных людей, убитых во время нашествия 1937 года. Глядя на эти кости, пытаясь определить реальный масштаб побоища, я подумала, что, каким бы ни было действительное количество жертв, — большим или малым, четыреста тысяч или десять, — каждый из этих забытых и безымянных людей заслуживает нашего внимания, ибо за каждым стоит большая трагедия маленькой человеческой жизни.
До нас дошли обрывочные сведения о побоище: рассказы свидетелей, фотографии, несколько футов мутной 16-миллиметровой пленки, снятой достопочтенным Джоном Мэйджи. Фильм Ши Чонгминга — вымысел автора, но вполне возможно, что существуют кинопленки, не ставшие достоянием общественности из страха перед теми японцами, что устроили холокост. Копии фильма Мэйджи, привезенные в Японию неким человеком с целью их распространения, исчезли быстро, загадочно и бесследно. На основании обрывочных и скудных свидетельств нелегко создать художественное произведение о преступлении и при этом держаться подальше как от людей, охочих до сенсации, так и от ретроградов. Желая удержаться в этих рамках, я полагалась на работы двух людей: Айрис Чанг, чья работа «The Rape of Nanking»note 88 стала первой серьезной попыткой привлечь внимание широкой общественности к тому побоищу, и еще более важным источником стали для меня работы Кацуичи Хонда.
Японский журналист Хонда ведет это расследование с 1971 года. Он желает сообщить правду своей скептически настроенной нации. В последнее время в Японии начали пересматривать свое прошлое: историю захвата Нанкина осторожно включили в школьную программу, и тот, кто был свидетелем тех событий, не забудет шок и слезы пожилых японцев, узнавших правду от своих детей. Тем не менее Хонда Кацуичи вынужден скрываться. Собранные им 1999 свидетельств о нанкинской бойне содержат сведения о «горе трупов» в районе Тигровой горы и о живой пирамиде, сложенной из людей, пытавшихся избежать смерти. Имеется там и полученное из первых уст свидетельство о младенце, которого японский офицер вырезал из материнской утробы.
Кроме работ Хонды, я воспользовалась также материалами Джона Блейка и Энни Блант из Института психического здоровья; Джима Брина из университета Monash (в его базе данных имеется отличное собрание иероглифов — см. csse.monach.edu.au ); Ника Бэртона; Джона Дауэра (Embracing Defeat); Джорджа Форти (Japanese Army Handbook); Хайро Хитоми; Хайроки Кобаяси; Алистер Моррисон; Чигуса Огино; Анны Валдингер и всех тех, кто работает в Британском посольстве в Токио. Если в тексте имеются ошибки, то они мои собственные.
Благодарю Токио за возможность вольного обращения с его замечательной географией, а также Селину Уолкер и Бру Догерти за их энтузиазм и веру в меня. Как и всегда, благодарна Линде и Лауре Даунинг; Джей Грегори, Патрику Дженсону-Смиту; Маргарет Мэрфи; Лизанн Рэдис; Джилли Фолкхарду. Особая признательность великой Мэйри. А больше всех благодарю вас, мои постоянные и верные друзья, Кейт и Лотта Квин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34