А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

Бог знает, сколько часов я провел в самолете. И должен вам сказать, что его методы не изменились. Они поистине впечатляющи, как, впрочем, и его выносливость. Джон Хоторн может спать по три часа в сутки, клянусь вам. Через три дня поездки с ним меня шатало, как пьяного, но только не его. Рассвет только пробивается, мы на каком-то Богом забытом аэродроме в какой-нибудь дыре, а Джон Хоторн свеж, как утренняя маргаритка, в окружении помощников и аборигенов, и все – уже на взводе и рвутся в бой.
Пока официанты подавали второе, Джини молчала, а потом, с любопытством посмотрев на Стейна, переспросила:
– Аборигенов?
– Местные тузы, чиновники с предприятий, те, кто организует сбор пожертвований, представительницы женских организаций, шишки из местной полиции… – Стейн пожал плечами. – Все, с кем он встречается в этот день. Помощники заранее подразделяют их на категории. Например, те, кто отнесен к пятой категории, могут рассчитывать на то, что Хоторн уделит им пять минут своего драгоценного времени, а…
– А первая категория может рассчитывать только на одну минуту?
Стейн рассмеялся.
– Совершенно верно. Но Хоторн может обеспечить себе голос и за полминуты, – так всегда говорили его помощники. Умелое рукопожатие, правильно заданные вопросы, небольшой выброс обаяния. Хоторн всегда бывает заранее обо всем проинформирован и подготовлен.
– А какими могут быть эти вопросы? Это ведь наверняка не так просто…
– Слушайте, – начал Стейн, – Хоторн никогда не встречается ни с кем из тех, кто ему нужен, не узнав предварительно, виделся ли он с этим человеком раньше, сколько у него детей, за какую футбольную команду он болеет, живет ли у него в доме кошка или собака, какую, черт побери, кашу он ест по утрам и так далее. Помощники заранее печатают для него всю эту информацию. У Хоторна потрясающая память, я другого такого не видал. Он все читает и запоминает по дороге – в машине или самолете. И такой метод распространяется на всех – от пахарей до президентов банков. Помощники Хоторна называют это ОКД.
– ОКД?
– «Обаяние кумулятивного действия».
Джини молча обдумывала услышанное. Она почти не ела, хотя еда была прекрасной, и не пила. Не обращая внимания на то, что происходит в зале, она начала понимать, как она заблуждалась относительно своей беседы с Хоторном на вечеринке у Мэри. Паскаль был прав. «Обаяние кумулятивного действия, – подумала она. – И я тоже пала его жертвой».
Джейсон Стейн отвернулся и разговаривал с женщиной, сидевшей по другую сторону от него, а Николас Дженкинс продолжал игнорировать Джини. Девушка не имела ничего против подобной изоляции, которая, по крайней мере, давала ей возможность подумать. Когда официант убрал стоявшие перед ней тарелки и стал подавать десерт, к ней вновь с улыбкой повернулся Джейсон Стейн.
– Значит, у вас все-таки есть причина интересоваться Хоторном?
– Нет-нет, политики интересуют меня всего лишь как некий подвид. Мне нравится следить за их действиями, пытаться понять, что ими движет. – Джини помолчала, глядя на Стейна, который, как она знала, был прекрасно информированным, умным и блестящим журналистом. – Как вы полагаете, он действительно навсегда сошел с американской политической сцены? – спросила она. – Попытается ли он, по-вашему, вернуться обратно и еще раз попробовать свои силы?
Стейн пожал плечами.
– Трудно сказать. Год назад, когда он принял это назначение, я уж было подумал, что он окончательно бросил полотенце на ринг. Бог знает, почему, но это на него не похоже. Но недавно ветер донес до меня кое-какие слухи. Вы знаете, что у Хоторна всегда была очень сильная поддержка в демократической партии, да и не только там. Есть огромное количество очень влиятельных людей, групп давления, и, как мне рассказали, Хоторн до сих пор является их любимым чадом, – улыбнулся Стейн. – Всякое может быть. К сожалению, я не захватил с собой хрустального шара. Но если вы спросите, исключаю ли я Хоторна из списка потенциальных кандидатов в президенты и считаю ли я, что он не имеет шансов на успех, я отвечу «нет».
– Видимо, вы не станете раскрывать, что за ветер донес до вас эти слухи? – долгим взглядом посмотрела на собеседника Джини.
– Вы правы, не стану. По крайней мере репортеру из «Ньюс», даже если она дочка Сэма Хантера. Взгляните на это под таким углом, Женевьева. Этому человеку, – кивнул он в сторону главного стола, – сорок семь лет. Выглядит он на тридцать семь. Сколько времени он еще пробудет здесь, в Лондоне? Может быть, два, самое большее три года. Я все же думаю, что два. А затем, вы и глазом не успеете моргнуть, как он уже окажется в Соединенных Штатах и начнет восстанавливать свою политическую базу. Пока же он в любом случае может рассчитывать на Великого Мага. Могу сказать вам одну вещь. Я слышал – и слышал из очень надежных источников, – что старый С.С. никогда не отказывается от своих планов. Вот и сейчас он держит постоянный контакт со всеми, кто может ему понадобиться. Не сомневайтесь, вернувшись домой, он будет и дальше суетиться, как он всегда это делает. И уж поверьте, он сумеет сохранить политическое гнездышко для Джона в целости и сохранности.
Джини посмотрела на отца Хоторна и увидела, что тот вновь говорит с Фрэнком Ромеро.
– Видите этого человека? – повернулась она к Стейну. – Того, который разговаривает с отцом Хоторна?
– Конечно, вижу.
– Он один из телохранителей Хоторна?
– Насколько мне известно, он из телохранителей его отца. – Лицо Стейна стало жестким. – Я забыл, как его звать, но самого этого человека я знаю. Он с ними уже много лет. Его нанял отец Хоторна, и когда Джон вел свою избирательную кампанию, этот человек неотлучно находился при нем, чтобы присматривать. Ну и конечно, следить, чтобы того не убили. Не без этого, разумеется. С. С. умеет защищать свои капиталовложения.
– Вы это серьезно? – удивленно уставилась на него Джини. – Вы хотите сказать, что отец нанимал телохранителей…
– Вот-вот, и они по совместительству работали папочкиными шпионами, – усмехнулся Стейн. – Так оно и есть. Много лет назад, – продолжил он, немного помешкав, – в самом начале, когда Джон Хоторн еще не был таким скрытным, он сам, бывало, говорил об этом. Поздно вечером, выпив коктейль или два после очередного суматошного дня своей первой кампании, он даже подшучивал над этим. Он, правда, объяснял это тем, что отец свихнулся на его безопасности, и именно поэтому в его комнате в Йельском университете были установлены «жучки», за всеми его подружками велась слежка и так далее…
– Вы, наверное, шутите. Хоторн сам рассказывал об этом?
– Абсолютно точно. Раз или два я слышал это собственными ушами. Уверяю вас, он делал вид, что это забавляет его самого, и рассказывал эту историю в своей обычной бесстрастной манере, от чего она казалась еще забавнее. – Стейн проницательно посмотрел на Джини.
– Не хотите же вы сказать, что он рассказывал все эти вещи окружающим?
– Именно это я и хочу сказать. Но как раз это и приносило ему новые голоса, а заодно и пожертвования, Женевьева. – Стейн принялся загибать пальцы. – Он за гражданские права, и это дает ему голоса чернокожих и латинос. На публике он выступает с произраильских и просионистских позиций, хотя дома он отъявленный антисемит. Вы никогда не встретите за его обеденным столом ни одного еврея. И, кстати, ни одного черного или латиноамериканца. Черт! – Стейн сердито пожал плечами и ненадолго умолк. – Это не человек принципов. Он мог бы им быть, но, увы, таковым не является. Он политик. Чему тут удивляться!
– Однако я вижу, дело тут не только в политике. Он вам просто не нравится.
– Не было еще политика, который бы мне понравился, – усмехнулся Стейн. – Все они змеи в траве. Все и каждый.
Стейн откинулся на спинку стула. Подавали уже кофе и ликеры. И он, и Дженкинс взяли по сигаре, которыми обносили гостей официанты. Сквозь клубы ароматного дыма Джини наблюдала, как устанавливают микрофоны. Все телевизионное освещение включили на полную катушку.
Поднялся лорд Мелроуз и произнес вступительную речь, яркую, но многословную. Джини подумала, что Мелроуз вовсе не облегчил задачу Хоторна как главного оратора. Возможно, ему и удалось умаслить аудиторию, но среди слушателей чувствовалось нетерпение.
Как только со своего места поднялся Джон Хоторн, оператор немедленно занял боевую позицию. Хоторн подождал, пока в зале воцарится тишина, а затем одарил слушателей своей голливудской улыбкой и включил рубильник своего обаяния. Джини буквально ощутила тот момент, когда он это сделал, – точно так же, как в тот вечер, в гостях у Мэри. Что бы ни представляло собой его обаяние, это неуловимое и труднообъяснимое качество, но ему оно, несомненно, было присуще. Джини ощущала, как оно распространяется по залу.
– Частная жизнь и пресса… – Хоторн окинул взглядом слушателей. – Я рад возможности здесь изложить свои взгляды на эту актуальную проблему. Я также искренне надеюсь, что, когда закончу выступление, мне не будет скучным голосом задан один-единственный формальный вопрос. – Тон Хоторна стал сухим. – Я искренне хочу, чтобы в этой аудитории, когда я обращаюсь к журналистскому корпусу Великобритании, состоялся честный и непредвзятый обмен мнениями.
«Прекрасно сработано! – подумала Джини. – Нужная адресовка, нужные интервалы, нужная улыбка, и он получил нужную ему реакцию». По залу пробежал удовлетворенный шумок, и слушатели расслабились. Момент напряжения, который всегда предшествует выступлению очередного оратора, был успешно преодолен. Завоевав слушателей, Хоторн начал промывать им мозги.
Он говорил без бумажки, ясно и лаконично. Сначала его речь была легкой, но затем, когда он перешел к основной теме – свободе прессы и защите личности, – в ней появились более жесткие нотки. Он рассматривал вопрос со всех сторон, с дотошностью и скрупулезностью юриста в суде. Джини гадала: чьи интересы он поддержит? Выступая на эту тему и в этой аудитории, лавировать было невозможно.
Джон Хоторн на мгновенье умолк и обвел слушателей холодным взглядом своих голубых глаз.
– Несколько лет назад, – продолжил он, – когда я был еще сенатором Соединенных Штатов, я совершил большое турне по арабским государствам Ближнего Востока, на которое сейчас бы, честно говоря, уже не отважился. Тогда я узнал, что значит жить в стране, где простые люди не имеют доступа к правде. Где газеты и телевидение находятся на коротком поводке у государства. Где журналисты – такие же люди, как вы, – должны писать и передавать в эфир лживую пропаганду, рискуя в противном случае попасть за решетку или даже расстаться с жизнью.
Голубые глаза Хоторна вновь обежали лица собравшихся.
– Возможно, я был наивен. Ведь у меня имелись все возможности, чтобы узнать, что представляют собой эти общества и как они управляются; в конце концов, я читал обо всем этом в западных газетах. Но читать – это одно, а увидеть и ощутить самому, что такое государственная пропаганда, – это совсем другое. Из той поездки я вынес для себя очень многое, но одна из самых важных вещей, которые я познал, это страх. Технология пропаганды, применяемая в этих странах, не нова, вы сами знаете это. Она шлифовалась еще во времена «третьего рейха» в нацистской Германии. Но и пятьдесят лет спустя, когда уже заканчивалась холодная война, я все еще наблюдал, как применяются пропагандистские приемы, разработанные доктором Геббельсом. Они срабатывали тогда и точно таким же роковым и эффективным образом срабатывают сейчас.
Хоторн умолк и посмотрел на свою аудиторию долгим бесстрастным взглядом.
– Всем нам, собравшимся здесь сегодня, повезло. И мне, и вам. Мы живем в условиях западной демократии. У нас есть свободная печать. Оглядываясь в недавнее прошлое, мы можем назвать целый ряд благоприятных исторических изменений, которыми мы обязаны именно ей. Это не преувеличение. Это не гипербола. Я думаю о таких событиях, как Уотергейт. И в особенности о войне во Вьетнаме и тех журналистах, которые, рискуя жизнью в зоне боевых действий, рассказывали нам правду о том, что там происходит. Эти мужчины и женщины изменили Америку. Они развернули на сто восемьдесят градусов целую нацию. И в конце концов, именно они и влияние, которое они оказывали на страну, заставили политиков закончить эту войну. Должен признать, – теперь в голосе Хоторна было меньше патетики, – что сегодняшний уровень журналистики далек от того уровня, о котором я только что говорил. Мне кажется, разоблачение любовных похождений членов британского кабинета министров или копание в частной жизни членов королевского семейства не могут быть поставлены на одну доску с правдивым повествованием о войне. Если кто-то говорит, что не может оправдать в моральном плане такую разновидность журналистики, я должен признать, что эта точка зрения мне во многом близка, – улыбнулся Хоторн. – В прошлом пресса, бывало, охотилась и на меня. Я хорошо знаю, что чувствуешь, когда на тебя направлены десятки подзорных труб, я испытал, насколько это может быть неприятно… И тем не менее, – голос Хоторна вновь посерьезнел, а улыбка исчезла с его лица, – я уверен в следующем: те из нас, кто обладает привилегиями, те, кто наделен властью, обязаны оставаться на виду. Общественная фигура не имеет права на частную жизнь, и это цена, которую нам приходится платить. Политики, президенты, даже особы королевской крови обязаны проходить испытание прессой. В конце концов, если им нечего скрывать, то нечего и бояться. Только так, – рубанул он воздух рукой, – и никак иначе нам удастся сохранить свободное общество. Тот же, кому это не нравится, может отправляться в какое-нибудь другое место, где власть имущие защищены лучше.
По залу пробежал одобрительный шумок, но Джон Хоторн оборвал его, продолжая говорить. Джини поняла, что оратор заканчивает выступление.
– Таким образом, – сказал Хоторн, – я считаю, что мы должны продолжать нашу борьбу за свободу прессы. Мы должны бороться против цензуры. Мы должны бороться против других хитрых уловок, направленных на ограничение этой свободы. Свобода прессы – это краеугольный камень демократического общества, пусть даже для многих, кого это напрямую затрагивает, она может показаться ложем из гвоздей.
Хоторн поднял свой бокал.
– Лорд Мелроуз, леди и джентльмены, я хочу произнести тост за свободу прессы! Пусть процветает четвертая власть и все ее представители, собравшиеся здесь!
Раздались и стали нарастать аплодисменты. Аудитория Хоторна приветствовала его. Сидевшие за некоторыми столами гости поднялись с мест, и их примеру последовали другие.
– Клака в действии, – раздраженно сказал Стейн. – Она всегда присутствует на всех его выступлениях. Клакеры начинают, остальные подхватывают. Вьетнам… Это же надо, такое сказать! Господи, существует ли хоть одна ниточка, за которую не дернул бы этот человек!
– Но он же воевал там, – заметила Джини.
– В том-то и дело, – Стейн посмотрел на нее. – Пока Америка менялась, он находился там. Торчал во Вьетнаме, убивая вьетконговцев. Обратите когда-нибудь внимание на его военный послужной список, Джини. Он был награжден трижды, и вовсе не за то, что завоевывал умы и сердца. Хоторн не произнес ни слова против этой войны вплоть до 1985 года, когда она уже давно была завершена. В семидесятые и раньше он был отъявленным «ястребом».
– Может быть, – неуверенно ответила Джини, – но мне понравилось его выступление. Я во многом согласна с ним.
– Разумеется! Вы журналист, как и большинство сидящих здесь. Именно для вас он и произносил свою речь. Отличный бросок! Нацисты, Геббельс. Он не упустил ни единой возможности.
– Но это прозвучало вполне уместным.
– Конечно. Это еще и крайне трогательно. Мне бы следовало знать… – Стейн пожал плечами. – Впрочем, забудьте об этом, Джини. Возможно, я настроен против него, но, в конце концов, я всего лишь один из тех евреев, которых Джон Хоторн никогда не пригласит на ужин.
После того, как закончились тосты, гости стали перемещаться от стола к столу. Вечер подходил к концу. Хоторн и лорд Мелроуз беседовали, стоя на своем возвышении. Джини начала озираться, ища глазами Николаса Дженкинса, и наконец увидела его, погруженного в беседу с одним из помощников Мелроуза. Через несколько минут к ним присоединился и сам Мелроуз. Он повел Дженкинса в сторону вестибюля, и скоро они скрылись с глаз.
Джини увидела, что Джон Хоторн спустился с помоста и теперь пробирается сквозь толпу. Он был окружен плотным кольцом прихлебателей и охранников.
Усевшись за опустевший теперь столик, Джини стала ждать возвращения Дженкинса. Она смотрела на скатерть, вертя в руках столовый нож. Ей самой не хотелось признаваться в этом, но речь Джона Хоторна затронула в ней какой-то нерв. Даже теперь, после всех аргументов Паскаля, после всего того, что произошло, в ней жило внутреннее сопротивление мысли, что Хоторн имеет отношения ко всем этим событиям.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47