Оттуда попадаешь на меньшую платформу, а оттуда через маленькую дверцу — в металлическую будку.Здесь едва можно стоять во весь рост. В темноте я вижу контуры старого телеграфного аппарата, креномер, лаг, большой компас, румпель и устройство для переговоров с мостиков. Когда мы войдем в полосу льда, именно отсюда Лукас будет управлять судном — только здесь будет достаточный обзор.У задней стены — сидение. Когда я вхожу, он отодвигается, освобождая мне место, я вижу его как сгусток темноты. Я расскажу ему о Яккельсене. На любом судне у капитана есть какое-нибудь оружие. И у него еще остался его авторитет. Ведь можно, наверное, как-то обуздать Верлена и повернуть корабль. Мы могли бы дойти до Сисимиута за 7 часов.Я опускаюсь на сидение, он кладет ноги на телеграф. Это не Лукас, это Тёрк.— Лед, — говорит он. — Мы идем ко льду.Он едва виден, словно бело-серый просвет на горизонте. Небо низкое и темное, словно угольный дым, с отдельными светлыми участками.Маленькую будочку, в которой мы сидим, бросает из стороны в сторону, меня отбрасывает к нему и потом опять к стене. Он неподвижен. Сапоги лежат на телеграфе, рука — на сидении, и кажется, будто он приклеен к нему.— Ты была на “Гринлэнд Стар”. Ты была в носовой части судна, когда первый раз сработала пожарная сигнализация. Кютсов несколько раз видел тебя по ночам. Почему?— Я привыкла свободно перемещаться на судах. Мне не видно его лица, лишь очертания его.— На каких судах? Ты отдала капитану лишь паспорт. Я посылал факс в Морское управление. На твое имя никогда не выдавалась служебная книжка.На мгновение возникает огромное желание сдаться.— Я плавала на небольших судах. Если это не торговый флот, то никогда не спрашивают твои документы.— Ты узнала о том, что есть эта работа, и связалась с Лукасом.Это не вопрос, поэтому я не отвечаю. Он изучает меня. Ему, наверное, видно не лучше, чем мне.— Об этом плавании не было никакого объявления. Его держали в тайне. Ты не связывалась с Лукасом. Ты заставила Ландера, владельца казино, организовать встречу.Он говорит, понизив голос, заинтересованно.— Ты была у Андреаса Фаина и Винга. Ты что-то разыскиваешь. Кажется, что лед медленно движется навстречу нам по морю.— На кого ты работаешь?Именно мысль о том, что он с самого начала знал, кто я такая, так невыносима. С самого детства, кажется, я не чувствовала себя настолько во власти другого человека.Он не рассказал механику, что я буду на борту судна. Он хотел увидеть нашу встречу, чтобы понять, что есть между нами. Именно за этим он прежде всего и наблюдал, когда нас собрали в кают-компании. Неизвестно, к каким выводам он пришел.— Верлен считает, что ты из полиции. Когда-то я и сам склонялся к такому же мнению. Я осмотрел твою квартиру в Копенгагене. Твою каюту здесь на судне. Кажется, что ты действуешь совсем одна. Без какой-либо организации. Но, может быть, какая-нибудь фирма? Частный клиент?На минуту я чуть было не отключаюсь в ожидании сна, потери сознания и забвения. Но повторение вопроса выводит меня из транса. Ему нужен ответ. Это опять допрос. Он не может с уверенностью знать, кто я. С кем я связана. Что я знаю. Я еще в живых.— Ребенок, в том подъезде, где я живу, упал с крыши. У его матери я нашла адрес Винга. Она получала пенсию за своего мужа от “Криолитового общества“. Это привело меня к архивам общества. К той информации, которая там была об экспедициях на Гела Альта. Все остальное происходит из этого.— Кто тебе помогал?Все это время он говорил настойчиво и все же не заинтересованно. Как будто мы говорили о наших общих знакомых, о взаимоотношениях, которые, строго говоря, нас не касаются.Я никогда не верила в то, что люди могут быть холодны. Неестественны, возможно, но не холодны. Суть жизни — тепло. Даже ненависть — это тепло, только с обратным знаком. Теперь я понимаю, что ошибалась.От сидящего рядом со мной человека, словно физически ощутимая реальность, исходит мощный, холодный поток энергии.Я пытаюсь представить себе его ребенком, пытаюсь уцепиться за что-нибудь человеческое, что-нибудь понятное: недоедающий мальчик без отца, живущий в хибаре в Брёнсхойе. Измученный, тощий как цыпленок, одинокий.Мне приходится отказаться от этой попытки — ничего не получается, картинка рассыпается и исчезает. Сидящий рядом со мной человек — цельная натура, но одновременно он мягкий, гибкий — это человек, который поднялся над своим прошлым, так что не осталось и следов его.— Кто тебе помогал?Этот последний вопрос все определяет. Самое важное — это не то, что я сама знаю. Самое важное — с кем я поделилась этим знанием. Чтобы он мог понять, что его ожидает. Может быть, в этом стремлении все спланировать, сделать свой мир предсказуемым, идущем от бесконечной незащищенности в детстве, и заключается его человечность.Я пытаюсь говорить совершенно бесстрастно.— Мне всегда удавалось обходиться без посторонней помощи. Он некоторое время молчит.— Для чего ты это делаешь?— Я хочу понять, почему он умер.Когда стоишь на краю пропасти с завязанными глазами, может вдруг появиться удивительная уверенность в себе. Я знаю, что сказала то, что надо было сказать.Он задумывается над моим ответом.— Ты знаешь, что мне надо на Гела Альта?В этом “мне” проявление огромной искренности. Нет больше корабля, экипажа, меня самой, его коллег. Вся эта сложная машина движется только ради него одного. В его вопросе нет никакого высокомерия. Просто так все и есть на самом деле. Так или иначе, все мы находимся здесь, потому что он хотел этого и смог это осуществить.Я балансирую на лезвии ножа. Он знает, что я солгала. Что я не сама по себе оказалась здесь. Уже одно то, что я смогла попасть на борт судна, говорит об этом. Но он по-прежнему не знает, кто сейчас сидит рядом с ним. отдельный человек или организация. Именно в его сомнениях заключается для меня надежда. Я вспоминаю лица возвращавшихся домой охотников — чем более унылый у них был вид, тем больше лежало на санях. Я вспоминаю, как моя мать после рыбной ловли изображала ложную скромность, определение которой дал Мориц во время одного из своих приступов ярости — лучше преуменьшить все на 20 процентов, еще лучше — на 40.— Мы должны что-то оттуда забрать. Нечто настолько тяжелое, что требуется судно такого размера, как “Кронос”.Нет никакой возможности узнать, что творится у него внутри. Из темноты ко мне обращено лишь настойчивое внимание, регистрирующее и оценивающее. И снова я представляю приближающегося ко мне белого медведя: бесстрастное осознание хищником своего желания, способность добычи защищаться, всю эту ситуацию.— Зачем, — слышу я свой голос, — нужно было мне звонить?— Я кое-что понял, позвонив. Ни одна нормальная женщина, ни один нормальный человек не поднял бы трубку.Мы одновременно выходим на платформу, покрытую теперь тонким слоем льда. Когда волна ударяет о борт, чувствуются усилия двигателя, по мере того как увеличивается нагрузка на винт.Я пропускаю его вперед. Обычно то впечатление, которое производит человек, слабеет, когда он оказывается под открытым небом. Но с ним этого не происходит. Его собственное обаяние поглощает пространство вокруг нас и серый, водянистый свет. Никогда прежде я так не боялась человека.Стоя на платформе, я вдруг понимаю, что это он был с Исайей на крыше. Что он видел, как тот прыгнул. Осознание этого приходит словно видение, еще без деталей, но с абсолютной уверенностью. В этот момент я чувствую — через время и пространство — страх Исайи, в это мгновение я нахожусь рядом с ним на крыше.Положив руки на перила, он смотрит мне в глаза.— Отойди, пожалуйста, на несколько шагов.Мы прекрасно понимаем друг друга, полностью и без лишних слов. Он представил себе такую возможность: он спускается на несколько ступенек по лестнице, а я, нагнав его, отрываю его руки и ударяю в лицо, так что он с 20-метровой высоты падает на палубу, которая отсюда кажется такой маленькой, что нет никакой уверенности в том, что он на нее попадет.Я отступаю назад к самому ограждению. Я ему почти благодарна за то, что он принял эту меру предосторожности. Искушение, возможно, было бы слишком велико для меня.Дважды случалось, что я, уехав в Гренландию, по полгода не видела своего собственного отражения в зеркале. По пути домой я старательно избегала зеркал в самолетах и аэропортах. Стоя потом перед зеркалом в своей квартире, я очень ясно видела физическое выражение хода времени: первые седые волосы, паутинку морщин, более глубокие и отчетливые тени выступающих костей.Никакая другая мысль не была для меня более успокоительной, чем сознание того, что я умру. В эти минуты прозрения — а себя можно увидеть таким, какой ты есть, только если смотришь на себя, как на чужого человека — все отчаяние, вся веселость, вся депрессия исчезают и сменяются спокойствием. Для меня смерть вовсе не была пугающей, она не была для меня состоянием или событием, которое придет и поразит меня. Она была скорее сосредоточенностью на нынешнем моменте, поддержкой, союзником, помогающим мыслями быть в настоящем.Летними ночами бывало, что Исайя засыпал у меня на диване. Я не помню, чем я занималась, должно быть, сидела, глядя на него. Коснувшись его шеи, я чувствовала, что ему слишком жарко. Тогда, осторожно расстегнув его рубашку, я раскрывала ее на груди, вставала, открывала окно на набережную — и мы оказывались в другом месте. Мы были в Иите, в летней палатке — через брезент проникает свет, похожий на свет полной луны. Но это ткань делает свет голубым, потому что когда я откидываю ее, на Исайю падают розоватые лучи полуночного солнца. Он не просыпается — он не спал целые сутки, мы не могли заснуть при этом нескончаемом свете, и теперь он свалился без сил. Может быть, он мой ребенок, так я это чувствую, и я смотрю на его грудь и на его шею, а смуглая, без единого изъяна, кожа движется от его дыхания, и учащенно бьется пульс.Тогда я подходила к зеркалу и, сняв блузку, смотрела на свою собственную грудь и на свою шею. осознавая, что когда-нибудь всего этого не будет, даже того, что я чувствую к нему, когда-нибудь не будет. Но к тому времени он все еще будет существовать, а после него — его дети или другие дети, колесо детей, цепь, спираль, поднимающаяся в бесконечность.Когда я вот так чувствовала конец и продолжение всего, я бывала очень счастлива.По-своему, я и сейчас счастлива. Я сняла с себя одежду и встала перед зеркалом.Если бы кто-нибудь заинтересовался смертью, он мог бы с большой пользой посмотреть на меня. Я сняла свои бинты. На коленях содрана кожа. На животе — широкий желто-синий кровоподтек, в том месте, куда Яккельсен ударил меня свайкой. На обеих ладонях — кровоточащие, незаживающие раны. На затылке шишка величиной с чаячье яйцо, в одном месте лопнула и слезла кожа. И к тому же я еще из скромности не сняла свои белые носки, так что не видно моей вспухшей лодыжки, и не говорю о всевозможных синяках и коже на голове, которая периодически все еще болит от ожога.Я похудела. Превратилась из худой в тощую. Было слишком мало сна — глаза ввалились. И все же я улыбаюсь этой чужой женщине в зеркале. Счастье и несчастье в жизни не подчиняются элементарным законам математики, не подчиняются нормальному распределения. На борту “Кроноса” находится один из немногих людей на земле, из-за которых стоит оставаться в живых.Он звонит ровно в 17 часов. Впервые я испытываю нежность к переговорному устройству.— С-смилла, в медицинской каюте через пятнадцать минут.У него с телефонами так же, как и у меня. Он едва успевает сказать то, что собирался, как уже стремится отойти от аппарата.— Фойл, — говорю я. Я никогда раньше не произносила его фамилию. На языке чувствуется сладость. — Спасибо за вчерашний день.Он не отвечает. Устройство щелкает, лампочка гаснет.Я надеваю синюю рабочую одежду. Делаю я это не случайно. Ничего не бывает случайным, когда я одеваюсь. Конечно же, я могла бы одеться красиво. Даже сейчас я могла бы одеться красиво. Но синяя одежда — это форма на “Кроносе”, символ того, что сейчас мы встречаемся в других условиях, что мы противопоставлены всему миру иначе, чем когда-либо раньше.Я долго стою у двери, прислушиваясь, прежде чем выхожу в коридор.Я не могу представить себе, что может существовать что-нибудь похожее на христианский ад. Но того, что существует старое гренландское царство мертвых, я вовсе не исключаю. Если посмотреть на те неприятности, которые встречаешь на своем пути, пока живешь, трудно поверить, что все это прекратится только потому, что ты умер.Если в царстве мертвых будут тайные свидания с возлюбленным, то их прелюдия будет наверняка такой же, как вот эта. Я двигаюсь от одной дверной ниши к другой. “Кронос” для меня теперь уже не просто судно, это скорее поле риска. Я пытаюсь заранее просчитать, где этот риск может превратиться в опасность. Когда кто-то выходит из спортивной каюты, я захожу в туалет и сижу там, пока не захлопнется дверь за тем, кто вышел. Через дверную щель мне видно, как мимо проходит Мария. Быстро, не глядя по сторонам. Не только мне известно, что “Кронос” представляет собой гибельный мир.Я никого не встречаю, поднимаясь по лестнице. Дверь на мостик закрыта, в штурманской рубке темно.Перед медицинской каютой я останавливаюсь. Я поправляю одежду, без косметики я чувствую свое лицо голым.В каюте темно, занавески задернуты. Закрыв за собой дверь, я встаю к ней спиной. Я ощущаю свои губы. Мне хочется, чтобы он вышел из темноты и поцеловал меня.Тонкий, прохладный, цветочный запах доносится до меня. Я жду.Свет загорается не на потолке, а над койкой. Нечто вроде операционной лампы создает на ее черной коже желтые круги света, погружая оставшуюся часть каюты в полумрак.На стуле, положив сапоги на койку, сидит Тёрк. У стены, в полутьме, стоит Верлен. На краю койки, покачивая ногами, сидит Катя Клаусен. Других людей в каюте нет.Я вижу себя со стороны. Может быть потому, что слишком больно оставаться внутри себя. Мне наплевать на эту троицу, мне наплевать на самое себя. Это с механиком я говорила мгновение назад. Это он позвал меня сюда.Предел, для всех нас есть предел. Есть предел нашей настойчивости, предел тому, сколько раз можно пытаться искать благосклонности у жизни. Тому, сколько ее отказов можно вытерпеть.— Вынимай все из карманов.Это Верлен. Это моя первая возможность увидеть разделение труда между ними. Я предполагаю, что Верлен отвечает за физическое насилие.Я выхожу на свет и кладу свой фонарик и ключи на койку. Непонятно, зачем здесь женщина. И в то же мгновение я получаю объяснение этому. Верлен кивает ей, и она подходит ко мне. Мужчины отворачиваются, пока она обыскивает меня. Она гораздо выше меня ростом, но довольно ловкая. Она начинает с того что, встав на колени, ощупывает лодыжки, а потом поднимается вверх. Она находит отвертку и футляр для иголок Яккельсена. В конце концов, она снимает с меня мой ремень.Тёрк не смотрит на то, что она нашла. Но Верлен взвешивает это на ладони.Как это произойдет? Успею ли я увидеть это?Тёрк встает.— Ты официально находишься под арестом.Он не смотрит на меня. Мы оба знаем, что любая ссылка на формальности — это часть той же самой иллюзии, что и наша взаимная вежливость. Это последнее, что осталось между нами недосказанным.Он стоит, опустив глаза. Потом медленно качает головой, и по его лицу пробегает что-то похожее на удивление.— Ты замечательно блефуешь, — говорит он. — Я бы предпочел сидеть в “вороньем гнезде” и слушать, твою ложь, чем разгуливать среди всех этих скучных истин.Минуту все они стоят неподвижно. Потом уходят.Дверь закрывает Верлен. Он останавливается в дверном проеме. У него усталый вид. Есть что-то искреннее в его молчании. Оно говорит мне, что это не камера, а все это не арест. Это начала конца, который наступит очень скоро.
ЛЁД 1
В воскресной школе нас учили, что солнце — это Господь наш Иисус Христос, в интернате мы впервые услышали, что это непрерывный термоядерный взрыв.Для меня оно всегда будет Небесным Клоуном. В моем первом сознательном воспоминании о солнце я, сощурив глаза, смотрю прямо на него, хорошо понимая, что это запрещено, и думаю, что оно одновременно и угрожает, и смеется, как лицо клоуна, когда он мажет его кровью и пеплом, и берет в зубы палочку, и, незнакомый, вселяющий ужас и радостный, идет навстречу нам, детям.Теперь, прямо перед тем как солнечный диск коснется горизонта, где он на мгновение спасается от черной пелены облаков, отбрасывая огненный свет на лед и на корабль, он повторяет стратегию клоуна — сгибаясь как можно ниже, спасается от тьмы. Опасная сила унижения."Кронос” движется по направлению ко льду. Я вижу его на некотором расстоянии, неясно из-за десятимиллиметрового непробиваемого стекла, покрытого снаружи кристаллизованными точечками соли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51