А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

Если бы Роза тут же не заснула, она бы узнала, чем завершилась моя история. Чтобы подсмотреть, чем в ее отсутствие занимается муж, Носатая подставила лестницу к окну спальни, заглянула внутрь, мужа в спальне не обнаружила и, оступившись, рухнула вниз. За дело Следующий день. Я только и думаю о том, как бы рассчитаться с Горгонской вазой.Не будем торопиться. Если ждешь две тысячи лет, то несколько дней погоды не делают. Нужно придумать что-нибудь такое, чтобы Розу не обвинили в беспечности или в отсутствии профессионализма. Она уже и без того достаточно из-за меня натерпелась.Появляется Табата. Узнав про чету Челюсть, приходит в неописуемый ужас.– Мы живем в сложное время. – В этом с ней нельзя не согласиться.Табата – сама забота. Чай с лимоном и план действий. Сводничество и свод правил поведения. Дергает себя за правую серьгу. (В серьгах по-прежнему ничего не смыслит, а ведь в них заложен вопрос вопросов: «Из какой коллекции попала к коллекционеру эта коллекционная вещица?» Этого она не знает и не понимает – не поняла бы, даже если б ей объяснили.)– Только не говори мне, что ты не хочешь с ним встречаться. Вспомни, что я тебе говорила.– Эта схема все равно ничего не даст, – твердит Роза. – Ты делаешь все возможное, и я перед тобой в неоплатном долгу, но это – тупик. Может, счастье подвернется, если я перестану его искать?– И все же мне кажется, тебе следует с ним познакомиться.– Почему?– Потому что у вас много общего.– Что именно?– Он говорил то же, что и ты.Роза не в силах сопротивляться и дает согласие на встречу с очередным претендентом. «Выпьем по коктейлю – и до свидания», – решает она.– Скажи, с кем это ты так увлеченно беседовала, когда я последний раз у тебя была? – спрашивает Роза, когда Табата уже стоит в дверях. – Мне показалось, что вы отлично ладите. У меня такое чувство, будто я его уже где-то видела.– Верно, видела. Ты просто его не узнала – ведь в этот раз он был без ножа.– Ты шутишь?!– Он позвонил сказать, что готов продать мне мою записную книжку, и мы разговорились.– Фантастика!– Покамест с такими, как он, отношения у меня складываются, – говорит Табата. – И даже очень.– Интересно, что было бы, если б они не сложились?– Он очень общителен. Его друзья постоянно бывают у меня дома.Меня убирают в сейф, который Роза недавно приобрела.Сейф старый, уродливый, не очень большой, но зато необыкновенно тяжелый, отчего кража становится делом если и не безнадежным, то крайне хлопотным. В сейф меня запирают вместе с Горгонской вазой, и я испытываю одновременно унижение и искушение, я бы даже сказала, двойное унижение и двойное искушение, ибо меня переворачивают вверх дном да еще кладут поверх Горгоны. Следовало бы заявить протест. Всему же есть предел.В этом положении я нахожусь два часа. Приходит Никки, с ней несколько человек. Пустая болтовня. Роза возвращается, ложится в постель, меня же оставляет в сейфе, в объятиях Горгоны. По всей видимости, встреча с очередным претендентом принесла ей удовлетворение – на этот раз моим воспоминаниям она предпочитает свои собственные.На следующее утро она – даже не попрощавшись – отбывает в Амстердам в связи с каким-то фризом и какими-то фигурками из Мали и Заира. Вернуться собирается через три дня. У Никки посетители – пустая болтовня.Появляется Мариус.Никки советует ему проверить огнетушитель – в самый ответственный момент огнетушители нередко выходят из строя. Мариус вне себя от ярости. Хочет знать, где прячут меня и Горгону. Никки говорит, что Роза уехала за границу и вроде бы собирается вазу продать. У Мариуса перебои с дыханием. Странно все же, замечает Никки, что Роза ни словом не обмолвилась о цели своего путешествия. Водителя срочно отправляют в аптеку за кислородной подушкой. Когда Мариус с жадностью приникает к подушке, Никки его обнадеживает: за пятьсот фунтов она готова кое-что о проделках Розы сообщить.Бумажник в действии.– Ты ничего не понимаешь в людях, Мариус.После ухода Мариуса Никки пытается взломать сейф. Безуспешно. В это же время я разрабатываю двести один способ уничтожения Горгонской вазы.Роза возвращается – сразу же хватает телефонную трубку. Многочасовой разговор. Сильный запах духов. Уходит. Под вечер возвращается – не одна. Пустая болтовня.Сейф открывается.– Вот чем я занимаюсь, – говорит Роза. Курчавый (под номером три тысячи четыреста семьдесят пять) стоит у Розы за спиной и смотрит на нас исключительно из вежливости, сам же готовится схватить Розу сзади за грудь. Решение разумное: на таких, как Роза, это действует. Не вижу никакой необходимости демонстрировать Курчавому содержимое сейфа, который, разумеется, находится в комнате Розы.Курчавый ласкает ей грудь с таким рвением, что уже через шестнадцать секунд не остается никаких сомнений в том, где он сегодня проведет ночь.– Надеюсь, ты ничего не имеешь против, – говорит он, расстегивая рубашку и обнажая мускулистую грудь и правый бицепс, на котором вытатуирована роза и имя Роза. – Может, с моей стороны это звучит самоуверенно, но у меня такое чувство, что все у нас получится очень даже неплохо. Люблю играть, но не люблю проигрывать.Повидав на своем веку четыреста тысяч девятьсот восемьдесят одно совращение, я не могу не признать, что Курчавый свое дело знает. Его союзники – грубость и нежность, грубая нежность и нежная грубость. Роза падает на кровать – причем без всякого сопротивления. Она снимает серьги (символизирующие одинокого пловца в лазурном бассейне; пловец осторожно плывет вдоль бортика, потому что держит на весу, на правом указательном пальце, промокшего шмеля, которого он вызволил из бездны вод) и кладет их на столик у кровати.Они тушат свет – как будто в темноте я хуже вижу.Курчавый проводит пальцем по ее лицу – кажется, что он осторожно бреет ей щеку. Оба молчат. Слышится только тяжелое дыхание и шуршание падающей одежды. Издали Розины соски напоминают бейсбольные биты; он свирепо скалится– вот-вот их откусит.У Розы побелели глаза, сейчас она вряд ли помнит, как ее зовут. Она предлагает ему свою шею – свою нежную шейку. Незаметно, неслышно, непроницаемо входят в спальню слоны, они утратили всю свою слоноподобность, кроме чудовищной силы; входят и прижимают одно тело к другому.Он снимает с Розы последний предмет туалета. Помогая ему, Роза слегка выгибается и падает на спину, прикрыв глаза локтем правой руки. Этот жест на всех языках означает одно и то же: я – твоя.Прибор у Курчавого на зависть – толстый, как морской угорь с серьгой; о таком, скажу не таясь, мечтают все женщины до одной. Курчавый ныряет Розе между ног и извлекает оттуда максимум удовольствия. Но решающей атаки пока нет. Сначала он переворачивает ее на живот, и его язык плавно скользит взад-вперед между лопатками. Но вот язык спускается все ниже и ниже, и он, раздвинув большим пальцем ее ягодицы с такой легкостью, словно раскрывает книгу, начинает медленно, но уверенно проникать внутрь, вызывая истошные крики Розы и лишний раз свидетельствуя о том, каким расточительным чувством юмора отличается природа (не менее расточительным, чем змея, у которой яда достаточно, чтобы отправить в иной мир целую деревню): ведь источник неземных утех – не самый чистый на свете.Запускает в заветное отверстие два пальца, которыми перебирает, как пловец – ногами. Роза – сама готовность, Курчавый вздымается над ней – сейчас он вдует ей так, что она заговорит по-шумерски.Но он медлит, на лице – невыразимая тоска.Непередаваемая. Он застывает, тоска охватывает все его естество. Встает. Роза поворачивается. Ей кажется, что он что-то ищет в карманах или же задумал еще какой-то сюрприз – на закуску. Она призывно урчит – Курчавый же быстро и как-то незаметно одевается и уходит.Роза издает целую серию сначала недоумевающих, а затем фальшиво жалобных звуков. Через несколько минут она встает и идет на кухню посмотреть, не спрятался ли он там. Какую-то долю секунды борется с подступившим отчаянием, но затем не выдерживает и начинает вновь издавать жалобные звуки – на этот раз самые настоящие.Должна признаться, что ничего более игуанистого мне еще видеть не приходилось. Ситуация, прямо скажем, не ахти, и Роза будет мучительно пытаться найти закономерность, тогда как никакой закономерности нет и в помине. Не везет Розе с мужчинами: чем теснее она к ним прижимается, тем меньше у нее шансов.– Не хочу быть такой. Не хочу отличаться от остальных. Я хочу работать, я хочу сражаться. Я всю жизнь работаю, я всю жизнь сражаюсь, и я готова работать и сражаться дальше – знать бы, ради чего. Есть только два варианта: либо ты настаиваешь на своем и тогда начинаешь ненавидеть всех остальных и остаешься один, либо поддаешься и тогда начинаешь ненавидеть себя самого. Вот уж действительно, «мы живем в сложное время».Подходит к окну. В темноте дома похожи на светлячков – горящие угли большого города.– Я знаю, что ты где-то там. Я не настолько самонадеянна, чтобы возомнить себя ни на кого не похожей. Но как мне найти тебя? Чаепитие.Тридцать первое – Ничего не понимаю. Пытаюсь сообразить, что я такое сказала или сделала. Лежала себе и благодарно мычала, только и всего.– Может, мычала не так, как следует, – предположила Морковка, извлекая пакетик с изюмом в шоколаде из-под пачки журналов, куда Роза его предусмотрительно припрятала. Ясно, что эта дружба обходится Розе дорого, но ведь многие дружбы, несмотря на неутешительные прогнозы, обладают поистине тараканьей живучестью.– А как следует?– Не знаю. Я совершенно не хотела тебя обидеть. Со мной такого никогда не было. И ни с кем из моих знакомых тоже. Ты уверена, что он не женат? А вдруг он испытал угрызения совести? Бывает ведь и такое. От этого изюма толстеешь, да?– Нет, он не женат. И подруги у него нет. Он только что вернулся из Антарктиды, где полгода прыгал с айсберга на айсберг. Рассказывал мне, как тяжело пережил разлуку со своей девушкой. В такой ситуации любому бы не терпелось. К тому же у него на руке вытатуировано мое имя. Мы говорили с ним о будущем – ты ведь знаешь, как мужчины мечтательны.Роза не учла одного: татуировка была далеко не свежей. По моей оценке, ей было никак не меньше семи лет.– Мало ли... Может, женщины...– Его пенисом можно было дрова рубить. Он лез на стену от страсти.– А что, если он просто не имел этого в виду?– Глубокая мысль. Нет, тут что-то не то. Вот только что? Мы прекрасно ладили, меня не покидало ощущение, что мы знакомы много лет. Нам нравились одни и те же книги. Одни и те же фильмы. Одна и та же музыка. Его любимый ресторан – китайский. Я даже подумала, что Табата его подкупила. Иногда мне казалось, что он играет роль – так он был хорош.– А вдруг он динамист?– В смысле? – вступает в разговор Никки, выходя из ванной в чем мать родила и пристально изучая Морковку.– В том смысле, что голову морочит.– А, ты вот про что. Тут не угадаешь. – Никки со вкусом чешет левую ягодицу и продолжает: – У меня был случай похуже. Этот грек, повар из ресторана, приклеился ко мне еще в супермаркете и домой за мной увязался. Идет и хвастается: «Вздрючу так, что мозги наружу вылезут, а потом приготовлю тебе такую вкуснятину – пальчики оближешь». Собой он был нехорош, это правда, зато настойчив, да и по телевизору в тот вечер смотреть особенно было нечего, вот я и подумала: «Почему бы и нет? Один раз с любым можно». Ложусь, ноги до потолка задираю, смотрю, а он замер и странно так на меня пялится. «Что-то, видать, не то, – думаю. – Может, я подмышки давно не подбривала?» И тут он, представляешь, достает... пистолет. Оба мы голые, а он в одной руке член держит, а в другой – пушку. Сама знаешь, девушка я без предрассудков, но и мне не по себе – уж больно вид у него чудной. «Спирос, – говорю, – зачем тебе пистолет? Я тебе и без пистолета все, что хочешь, сделаю». А он смотрит на меня, как будто первый раз видит. Подымает пистолет, подносит ко рту и, не успела я опомниться, – спускает курок.– Зачем же он это сделал? – недоумевает Морковка.– Понятия не имею. Я бы с удовольствием задала этот вопрос ему самому, если б он череп себе не разнес. Ты не можешь себе представить, как я пожалела, что не сказала ему «нет» и не пошла вместо этого голову мыть. Думаешь, если кто-то вышиб себе мозги у тебя в квартире, тебе дадут страховку на ремонт? Черта с два. Впрочем, у меня и страховки-то никакой сроду не было. Я тоже хороша: всю квартиру облевала, снизу греческие мозги, сверху блевотина – красота, а? Потом еще с полицией разбираться пришлось. «Нет, – говорю, – понятия не имею, кто он такой, где живет, кем работает. Познакомились мы час назад, пришли ко мне, хотели трахнуться, а он возьми да вышиби себе мозги». Классная история.Что верно, то верно, Никки, правда мало кому нужна. Разве что философам, ученым, детективам, учителям, матерям. Эти превозносят истину. Пользу приносит не истина, а ложь. Ложь во спасение. Истина же редко бывает во спасение. Смертник, которого наутро должны повесить, вряд ли обрадуется, если узнает, что петля прочна и намылена. Когда жена навещает его в последний раз, он хочет услышать, что его помилуют, однако объявят о помиловании лишь в самую последнюю секунду, когда на голове у него будет капюшон, а на шее петля. Именно об этом она и спешит ему сообщить, хотя прекрасно знает, что билеты на казнь уже продаются и цены на них растут с каждым часом.Впервые о пользе лжи я услышала, когда находилась в крытом фургоне, ехавшем по горной дороге в Альпах. Что-то попало под колеса, и фургон полетел в живописнейшую пропасть. Путешественники сидели не шелохнувшись, боясь, что любое движение лишь ускорит стремительное падение на скалы, которые терпеливо поджидали нас далеко внизу. Мальчик с опаской посмотрел вниз.– Мы летим в пропасть, – сказал он.– К чему ты это говоришь? – укорил его старик. – Нам такое знать не нужно. Сейчас нам нужна не правда, а ложь. Ложь во спасение.– Что ты имеешь в виду?– Я сам не знаю, что это такое. Знаю только, что сейчас нужно выдумывать, а не говорить правду. Скажи же что-нибудь.Мальчик закрыл глаза.Фургон разлетелся на мелкие кусочки. И я тоже. На то, чтобы подобрать рассыпавшиеся черепки и обрести прежний вид, у меня ушло немало времени. Когда корабль Швабры терпел кораблекрушение, разговоры, полагаю, были примерно такими же. «Нельзя говорить, что мы идем ко дну. Не мы идем ко дну, а море подымается, подымается повсюду, и опасность грозит не только нам, но и всему человечеству».– Да, все это наводит на грустные размышления, – говорит Морковка, вытряхивая из пакета последнюю изюминку. – На моей памяти счастливо жила только одна пара. Я тогда была еще девчонкой. Он был паромщиком, тогда ему было, должно быть, лет семьдесят, не меньше. На пароме он находился всегда – в шторм, в снегопад, на Рождество. Был он урод уродом, да и жена была ему под стать: лицо у нее было такое, как будто по нему стадо слонов прошло. Они прожили всю жизнь счастливо, потому что уродливее их не было никого. Они были удручающе бедны и невыразимо счастливы. Никто ни разу не видел, чтобы они ссорились или болели. Соседи только о них и судачили: у нее были большие усы, и он говорил, что счастлив с ней, ибо любит в постели жевать ее усы. Все завидовали их счастью.Когда Роза укладывается в постель и кладет на меня руки, я, естественно, не могу не рассказать ей историю, которая называется... Жеватели усов и их живописцы – Он любит жевать их в постели, – сказала натурщица. Лукас кивнул.Моим коллекционером был художник, собиратель древностей. На древности, впрочем, средств ему не хватало, но трудился он в поте лица. Он любил белый цвет и покупал – задешево – много белой краски. Манера Лукаса не вполне соответствовала венецианской моде 1440 года – тогда предпочтение отдавалось традиционному стилю; вот в Тере его бы носили на руках, наверняка понравились бы его картины и одному египетскому коллекционеру, но тот скончался за две тысячи лет до рождения Лукаса. Теперь-то белая краска в чести. Вот почему говорят, что главное – это родиться в нужное время. Отец Лукаса был пивоваром; человек приземленный, он проработал всю жизнь и никогда не жаловался на судьбу. На то, чтобы научиться зарабатывать на жизнь живописью, он дал Лукасу пять лет.Однажды, спустя четыре года одиннадцать месяцев, когда Лукас, прибегнув к помощи полногрудой натурщицы (усы не представляли тогда для него никакого интереса), писал картину «Сотворение мира», пришло письмо от его отца, в котором тот требовал, чтобы сын немедленно вернулся домой.Лукас написал несколько хороших картин (я знаю, что говорю), однако продать их ему не удавалось: никто ему ничего не заказывал – те же фрески, которые он написал бесплатно, безжалостно стирались. И тем не менее в век, когда люди полагали, что нет такой науки, такого навыка, которым бы нельзя было овладеть, Лукас своего добился: ему не удалось разбогатеть, зато удалось расквитаться со своими хулителями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24