«Вы не виноваты». «Возлюбите самого себя». «Вы особенны и уникальны — как и все другие». Я скрежетал зубами и вращал глазами так, что увидь ты меня — решил бы, что я эпилептик. Хуже книг я в жизни не читал. Просто чудо, как вся эта дрянь до сих пор не превратилась в самопародию. В общем, прочитал я столько, сколько смог переварить, а потом сел и сварганил собственную версию. Чего не знал, то выдумал. На все про все несколько дней. Неделя, самое большее. Как я говорил, переписывать и не думал. Я знал, что мою книгу купят, в том-то и дело. Я просто давал то, что люди хотели слышать, — и все в одной книжке. Бумага, кстати, у меня еще осталась. Купил оптом, две тысячи листов за полцены в Фениксе. Повисла пауза. Долгая, долгая пауза.
— И все? — недоверчиво спросил Эдвин. — Просто сели и напечатали?
— Да. Без всякого плана. Печатал, пока не заболели запястья, потом голова, и я бросил.
— И вы бросили… — Эдвин никак не мог до конца осознать эти откровения. (Если откровения вообще можно «осознать» до конца.) Не такого он ожидал. Вместо Лекса Лютора, скрывающегося в тайном бандитском логове, перед ним предстал всклокоченный писака, накачавшийся «Южной отрады», который написал книгу «ради денег».
— Что самое интересное, — Джек неожиданно усмехнулся, — я послал ее только в «Сутенир». Это был не обстрел, а одиночный выстрел. Я просто не мог себе позволить рассылать в разные места. Накупив все эти дурацкие книжонки, я едва наскреб на марку.
— Но почему к нам? Почему именно в «Сутенир»?
— Да потому, что вы печатали мистера Этика. И я решил — раз вы издаете такое дерьмо, то издадите все, что угодно. Ваши запросы невысоки.
— Мистер Этик только что был здесь. Мы вместе приехали. Если что, он должен был меня прикрыть.
— Правда? — спросил Джек. — Мистер Этик? Это он книжкой размахивал?
— Нет, это другой. Который удрал, а меня оставил погибать.
Джек просиял.
— Серьезно? Черт возьми, здорово. Эх, он тоже был у меня на мушке. Вот кого надо было шлепнуть, сделать доброе дело для литературы. Английский язык сказал бы мне спасибо. Слог у него отвратительный, а уж содержание… Банальное введение в популярную психологию и самодовольный нарциссизм. Этика? Ха. Извратил само слово. Аристотель, наверное, в гробу перевернулся. Этика — не выбор между добром и злом. Это выбор между серым и серым. Между двумя равно желанными, но взаимоисключающими возможностями. Свобода или безопасность? Смелость или комфорт? Самоанализ или блаженство? Столбец А или Б? Мистер Этик, придурок хренов. Нет, надо было его шлепнуть.
Джек разлил по новой и заставил Эдвина с ним чокнуться.
— За печатное слово! — он поднял стакан. — За персонажей, что существуют лишь на страницах книг, но не знают об этом. За тех, кто существует лишь в книге, но тем не менее живет, дышит и не хочет уходить.
— За нас. — Эдвин был сбит с толку и слегка встревожен.
— За нас, — сказал Джек. — Скажи-ка, Эдди, — ведь все дело в маргаритках?
— В маргаритках?
— Они привлекли твое внимание. И ты выудил меня из макулатуры. Все дело в маргаритках, да?
— Нет, что вы! Конечно, нет. Маргаритки — это кошмар. Невыносимо слащавые. На самом деле я выбросил вашу рукопись, Джек, даже не рассмотрев. И только потом…
— Ну еще бы… — Джек явно ему не поверил. — Все дело в маргаритках. Я так и знал. Не зря я потратил те семьдесят центов.
— Но, черт возьми, Джек, вы разгромили кейнсианскую экономическую теорию на восьми с половиной страницах. Без подготовки такое невозможно. Профессора и министры в панике звонили мне и говорили, что вы подорвали основы их верований.
— А, это… На самом деле кейнсианская теория вмешательства в рынок несостоятельна. Это всем известно. Рынок функционирует вопреки, а не благодаря кейнсианской политике. По-моему, это очевидно.
— Вы изучали экономическую теорию?
— На кой она нужна, эта экономическая теория? Это все равно что изучать карты Таро. Экономика — не наука, это колдовство, принятие желаемого за действительное, ряженое в методику. А король-то голый. У него даже плоти нет. Это мираж. Разрушить современную кейнсианскую теорию так же тяжело, как разрушить сказку. Все равно что сказать: «Вообще-то свиньи не живут в домах, ни из соломы, ни из хвороста или кирпичей». Я писал книгу по самосовершенствованию, а не трактат по экономической теории, но тут по «Общественному ТВ» показали документальный фильм. Я смотрел краем глаза, пока печатал. Что-то о Джоне Мейнарде Кейнсе. Старый пердун, что он понимает? Редкостный придурок. Поэтому я быстрень-ко напечатал о нем главу, указал недостатки и противоречия его теорий.
— Вы сокрушили теорию Джона Мейнарда Кейнса после документального фильма по «Общественному ТВ»? — Недоверие Эдвина быстро переросло в смятение.
— Не совсем. Сигнал пропал, и я пропустил последнюю часть. Тут нет кабеля, только эта вешалка на ящике, поэтому изображение периодически пропадает. Ловить могу только «Общественное» и парочку местных программ Силвер-Сити.
— Вы сокрушили теорию Джона Мейнарда Кейнса после фрагмента документального фильма по «Общественному ТВ»?
— Верно. Плеснуть еще? Эдвин ошалело кивнул:
— Да, пожалуй. Пожалуй, надо выпить.
Он так же залпом влил в себя виски, ощутил, как ноги и руки начало покалывать от подступающего опьянения, и умоляюще спросил:
— А «Семь законов денег»? Я изучал их в университете. Читал, перечитывал, делал выписки, прорабатывал основные постулаты, сравнивал с другими теориями. Вы же не могли просто…
— «Семь законов денег»? А, ну да. Прочитал в сортире. Так, пробежал по диагонали. Мистические выводы не стоят и выеденного яйца, но основной посыл здравый. Вот я и вставил еще главу, очередную пригоршню хлама. А что?
— В общем, — выпив порцию виски, Эдвин утерся тыльной стороной ладони. — В общем… — Но язык его уже не слушался. Да, к этому времени он фактически потел «Южной отрадой», его поры источали виски, ощущения поплыли. — В общем, хватит. Вы, мистер Макгрири, — обманщик и жулик. Вы хуже Сталина. Ваша книга нанесла невообразимый урон близким мне людям — близкому мне человеку. Печаль исчезла из глаз моего лучшего друга. И вы за это ответите! — Он нагнулся, принялся вслепую искать пистолет, привязанный к ноге, но от резкого движения его накренило, и он рухнул головой вперед на край стола, потом на пол. Проклятый кривой палец, где его прежняя проворность? Эдвин тщетно боролся с липучкой (кто бы мог подумать, что она держит так прочно), когда что-то холодное и гладкое коснулось его головы. Это было (конечно же) дуло Джековой винтовки.
— Дам тебе хороший совет, — сказал Джек. — Можешь даже записать: если собираешься нападать, то вначале стреляй, а потом уже пей. В обратном порядке у тебя все шансы здорово напортачить.
— Такого бы никогда не случилось у Старски и Хатча, — горько произнес Эдвин.
— Редактируй себе книги, — сказал Джек. — Пусть другие геройствуют.
Отобрав пистолет и обыскав молодого человека на предмет новых неожиданностей, Джек заставил его сесть на прежнее место и выпить еще.
— Я не сержусь, — сказал он. — Я уже потерял счет людям, которые за все эти годы пытались меня убить.
Эдвин помрачнел — от стыда у него, как полагается, съежились яички — и ничего не ответил. Он молча уставился на столик.
— Зачем ты хотел убить беспомощного старика? — спросил Джек. — Мне семьдесят восемь лет, я живу в трейлере, у черта на куличках. Объясни, зачем?
— Потому что вы убийца, — бросил Эдвин. — То, что вы совершили, то, что сделала ваша книга, — это убийство. Массовое убийство.
— Да ну? И как же ты догадался?
Эдвин поднял голову и, не дрогнув, посмотрел Джеку в глаза.
— Кто мы, Джек? Что мы? Мы ведь не просто тело. Не просто имущество, деньги или социальный статус. Мы — личности. Мы — это наши слабости, причуды, заскоки, разочарования и страхи. Если все это убрать — что останется? Ничего. Лишь счастливые человеческие оболочки. Пустые глаза и приветливые лица. Вот что я вижу теперь. До Райских Кущ это не дошло — пока нет. Но дойдет, не сомневайтесь. И что тогда? Где спрятаться от счастья™? Люди начнут говорить одинаково, улыбаться одинаково, думать одинаково. Индивидуальных черт остается все меньше. Люди растворяются. И все из-за вас, Джек. Вы убийца.
Последовала долгая натянутая пауза, затем Джек произнес:
— Я не убийца. Я лишь преуспел там, где потерпели неудачу Томас Мор, Платон, святой Августин, Шарль Фурье, Карл Маркс и, как бишь его… Хаксли. Я создал не утопию — не выдуманный мир, которого не существует по определению, — а эйтопию. Первый слог от «эйфории», что по-гречески означает «хорошо». Эйтопия здесь и сейчас. И не отрицай, что мир благодаря мне стал гораздо приятнее.
— Приятнее, но не лучше. В том-то и дело. Теперь, когда мы познакомились и я увидел, какой вы на самом деле, уже неважно, убью я вас или нет. Ваши дни сочтены. Вы, со своими пятнами никотина на пальцах, запахом перегара изо рта и грубым манерами, вы — анахронизм, Джек. Вам нет места в новом мировом порядке. Для новой всемирной сияющей Религии Счастья™ вы — еретик. Лишний.
— Ха. Всего-то? И это все, чем ты хотел меня напугать? Так знай, я давно уже анахронизм. А что случится со всеми вами, мне все равно. Плевал я с высокой колокольни. После меня хоть потоп. Я умру, и мир для меня умрет. И наплевать мне, каким станет будущее — унылым, горьким или умащенным и сияющим. После моей смерти все умрет.
— А вы мне тут не тыкайте своим солипсизмом!
— А-а, — Джек был приятно удивлен. — Солипсизм. Заметил-таки. Знаешь свое дело.
— Конечно, знаю! — вскричал Эдвин. Он встал, простирая руки. — Я — редактор! Я все знаю! Голова моя битком набита ненужной информацией, я спать от нее не могу. Голова гудит от мыслей, беспрестанно гудит. Nemo saltat sobrius, Джек! Nemo saltat sobrius.
— Джеймс Босуэлл, — откликнулся Джек. — «Здравомыслящие не танцуют».
— Точно! Мир потерял своих пьяных танцоров. Остались одни объятья и бесконечные песни у костра, но больше нет диких пьяных плясок жизни. И все из-за вас.
— Нет. — Джек, похоже, впервые рассердился по-настоящему. — Это не моя вина. Я дал людям то, чего они хотели: не свободу с ее бременем ответственности, а защиту. Защиту от необходимости думать. От самих себя. Я знаю, что нужно людям, — не свобода, а счастье. А эти понятия часто исключают друг друга. Я покажу тебе кое-что.
Он достал полупустую коробку, порылся в ней и достал фотокарточку в рамке. На фото молодой человек (где-то 1973 год) с забавными бачками и в нейлоновой рубашке. Смотрит в объектив с нескрываемой враждебностью.
— Аллан, мой сын, — сказал Джек. — От первого брака. Когда жена меня бросила, ему было двенадцать, он рос в Силвер-Сити, потом в Фениксе. В конце 1960-х — начале 1970-х стал совершеннолетним. Почему я был уверен, что книгу раскупят? Из-за Аллана. Он прошел через психоделические наркотики, трансцендентную медитацию и транзактный анализ. Каждое направление поп-культуры, каждое дурацкое повальное увлечение — он все перепробовал. И что? Теперь работает в Кливленде, в страховой компании — кормится человеческим страхом смерти и будущего — и постоянно меняет психотерапевтов. Аллан не аномалия, он в авангарде. Он даже прошел курс воспоминания о прошлых жизнях. Оказывается, он был королем, представляешь? Почему-то никто не вспоминает, что был безграмотным крестьянином, сдохшим от чесотки и зарытым в болоте. Что ты. Все мы особенные, если не в этой жизни, то уж в прошлой. Аллан, оказывается, страдает всеми современными недугами. Один терапевт нашел у него синдром хронической усталости, другой — расстройство от недостатка внимания со стороны взрослых. Весьма противоречиво, нет? На сеансах гипноза он вспомнил, что в детстве я грубо с ним обращался. Это чушь собачья. И он бросил бы меня за решетку, если бы психотерапевта не вывели на чистую воду. Эти липовые подавленные воспоминания тем не менее все еще имеют для него значение. «Даже если это и неправда, — сказал он, — ты все равно за них в ответе». Потом он написал мне эту эгоистичную Декларацию Независимости — в сорок пять лет, представь себе, — где назвал меня плохим отцом и заявил, что наконец-то позволил себе состояться и все такое прочее. Я ответил ему, что он козел ебаный. После этого о нем ни слуху ни духу.
— Но какое отношение это имеет…
— Не перебивай, — сказал Джек. — Ты же хотел знать, откуда взялась эта книга. Благодаря Аллану, моему сыну. Пару лет назад у них родился ребенок. Когда я приехал посмотреть на внука, Аллан вышел из комнаты. «Не хочу быть с тобой в одной комнате», — сказал он. Но затем вернулся и понес, что я его толком не растил, я виноват, что он развелся и что… в общем, во всех его неудачах, крупных и мелких, виноват не он. Я уже говорил, что Аллан не аномалия. Таких большинство. Поэтому когда я решил написать книжку и заработать кучу денег, я подумал: а какое дерьмо купил бы мой сынок? Какое успокоительное послание придется ему по вкусу? Что сейчас в ходу? Что принесет больше всего денег? Тогда появился Тупак Суаре и «Что мне открылось на горе».
У Эдвина заболел желудок. От «Южной отрады», жары или услышанного? Возможно, от всего сразу, но общее воздействие оказалось тяжким. Обострилась язва, тело стало горячим и липким.
— И все? — спросил он. — Вот так кончится мир — не взрыв, а теплые пушистые объятия?
— Эдвин, взгляни фактам в лицо. Время скандалистов миновало. Грядет Век Приятности, с этим ничего не поделаешь. Причина не во мне, я лишь подтолкнул то, что есть. Книга просто вовремя появилась. Она не опередила свое время, она появилась вовремя.
— Zeitgeist, — сказал Эдвин. — По-немецки это…
— Я знаю. Да, ты прав. Я уловил дух времени. Наш Zeitgeist. Апокалипсис после Рида. Возвращение в Эдем. Наш белый флаг капитуляции.
— Кстати, Рид, — встрепенулся Эдвин. — На обороте одной страницы есть пометка. Об Оливере Риде. Почерк корявый, словно вы писали пьяным.
— Может быть.
Джек предложил Эдвину выпить, но тот отказался.
— Сигарету?
— Пытаюсь бросить. — Эдвин повертел «Зиппо», посмотрел на Джека и спросил: — Одно не возьму в толк. Оливер Рид — как он сюда вписывается?..
— Никак, — ответил Джек. — В том-то и дело. Во взгляде Эдвина читалось недоумение.
— Когда-нибудь, — начал Джек, — будущие антропологи докопаются до сути нашего времени, восстановят наши ошибки и промахи и, несомненно, установят точную дату нашего поражения: 2 мая 1999 года. День смерти Оливера Рида.
— Этого второсортного актера? Но почему?
— Оливер Рид — не просто актер, он Последний Скандалист. После него все покатилось в тартарары. За Олли! — Джек поднял стакан, обращаясь не к Эдвину, а к пустоте. Затем повернулся и сказал: — Ты знаешь, как он умер? Знаешь, где?
Эдвин покачал головой. Какая разница?
— Оливер Рид умер на Мальте — он перепил моряков английского военно-морского флота. Влил в себя десяток пинт пива и дюжину порций рома, после чего пил с матросами «Камберленда». Он ставил и ставил им выпивку, но они не выдерживали. Сдавались и уходили, шатаясь. А Оливер Рид умер победителем. Умер на полу в баре, а на прощание, как последний привет, оставив матросам счет: больше семисот долларов. Что называется, посмеялся последним.
— Вы знали его? Оливера Рида?
— Ну, как сказать… Видел однажды, в Маниле. Вышибалы хотели вытурить его из публичного дома, и я выволок Олли из потасовки. Мы вместе бродили до рассвета, пели, и смеялись, и пили всю ночь. Мы общались только одну ночь — он тоже заставил меня заплатить, больше сорока баксов. В ту ночь мы пили за смерть. За ту, которая везде найдет. За старуху с косой. «За смерть, — сказал Олли, — чтобы жить было интереснее». Я спросил, боится ли он смерти, и он ответил: «Да». Только и всего. «Да». Прошло время, и мне попалась какая-то идиотская биография, где приводились его слова: «В смерть я не верю, потому что мы будем жить в других, в их памяти, в наших детях и внуках». Он был семейный человек, несколько раз женился, обожал своих детей. Но он был слишком большой — понимаешь? Больше самой жизни, и боялся смерти. «Лучше сгореть, чем сгнить, — говорил он. — Я хочу умереть в пьяной драке, а не в палате для раковых больных». Понимаешь, Олли ухватил жизнь. Схватил ее за глотку. Тряс, пока не пошла горлом кровь. Одна дама, кажется, Гилэм ее фамилия, написала: «Глаза его переполняла синева, а душу тоска». Думаю, она права. Он был слишком большой, мир его просто не выдержал.
Эдвин молчал. Он уже не знал, кто с ним говорит, Оливер Рид или Джек; образ актера из другой эпохи, словно дым, заполнил комнату.
— Оливер Рид умер, — сказал Джек. — И мне что-то нездоровится. Той ночью в Маниле я перепил, перессал и перешутил Оливера Рида. Если бы снова повторить ту ночь…
Стакан Джека опустел. Эдвин молчал. Что тут скажешь? Он — лишь зритель на параде. Или похоронной процессии.
— Ностальгия, — сказал Джек. — Последнее пристанище конченых людей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
— И все? — недоверчиво спросил Эдвин. — Просто сели и напечатали?
— Да. Без всякого плана. Печатал, пока не заболели запястья, потом голова, и я бросил.
— И вы бросили… — Эдвин никак не мог до конца осознать эти откровения. (Если откровения вообще можно «осознать» до конца.) Не такого он ожидал. Вместо Лекса Лютора, скрывающегося в тайном бандитском логове, перед ним предстал всклокоченный писака, накачавшийся «Южной отрады», который написал книгу «ради денег».
— Что самое интересное, — Джек неожиданно усмехнулся, — я послал ее только в «Сутенир». Это был не обстрел, а одиночный выстрел. Я просто не мог себе позволить рассылать в разные места. Накупив все эти дурацкие книжонки, я едва наскреб на марку.
— Но почему к нам? Почему именно в «Сутенир»?
— Да потому, что вы печатали мистера Этика. И я решил — раз вы издаете такое дерьмо, то издадите все, что угодно. Ваши запросы невысоки.
— Мистер Этик только что был здесь. Мы вместе приехали. Если что, он должен был меня прикрыть.
— Правда? — спросил Джек. — Мистер Этик? Это он книжкой размахивал?
— Нет, это другой. Который удрал, а меня оставил погибать.
Джек просиял.
— Серьезно? Черт возьми, здорово. Эх, он тоже был у меня на мушке. Вот кого надо было шлепнуть, сделать доброе дело для литературы. Английский язык сказал бы мне спасибо. Слог у него отвратительный, а уж содержание… Банальное введение в популярную психологию и самодовольный нарциссизм. Этика? Ха. Извратил само слово. Аристотель, наверное, в гробу перевернулся. Этика — не выбор между добром и злом. Это выбор между серым и серым. Между двумя равно желанными, но взаимоисключающими возможностями. Свобода или безопасность? Смелость или комфорт? Самоанализ или блаженство? Столбец А или Б? Мистер Этик, придурок хренов. Нет, надо было его шлепнуть.
Джек разлил по новой и заставил Эдвина с ним чокнуться.
— За печатное слово! — он поднял стакан. — За персонажей, что существуют лишь на страницах книг, но не знают об этом. За тех, кто существует лишь в книге, но тем не менее живет, дышит и не хочет уходить.
— За нас. — Эдвин был сбит с толку и слегка встревожен.
— За нас, — сказал Джек. — Скажи-ка, Эдди, — ведь все дело в маргаритках?
— В маргаритках?
— Они привлекли твое внимание. И ты выудил меня из макулатуры. Все дело в маргаритках, да?
— Нет, что вы! Конечно, нет. Маргаритки — это кошмар. Невыносимо слащавые. На самом деле я выбросил вашу рукопись, Джек, даже не рассмотрев. И только потом…
— Ну еще бы… — Джек явно ему не поверил. — Все дело в маргаритках. Я так и знал. Не зря я потратил те семьдесят центов.
— Но, черт возьми, Джек, вы разгромили кейнсианскую экономическую теорию на восьми с половиной страницах. Без подготовки такое невозможно. Профессора и министры в панике звонили мне и говорили, что вы подорвали основы их верований.
— А, это… На самом деле кейнсианская теория вмешательства в рынок несостоятельна. Это всем известно. Рынок функционирует вопреки, а не благодаря кейнсианской политике. По-моему, это очевидно.
— Вы изучали экономическую теорию?
— На кой она нужна, эта экономическая теория? Это все равно что изучать карты Таро. Экономика — не наука, это колдовство, принятие желаемого за действительное, ряженое в методику. А король-то голый. У него даже плоти нет. Это мираж. Разрушить современную кейнсианскую теорию так же тяжело, как разрушить сказку. Все равно что сказать: «Вообще-то свиньи не живут в домах, ни из соломы, ни из хвороста или кирпичей». Я писал книгу по самосовершенствованию, а не трактат по экономической теории, но тут по «Общественному ТВ» показали документальный фильм. Я смотрел краем глаза, пока печатал. Что-то о Джоне Мейнарде Кейнсе. Старый пердун, что он понимает? Редкостный придурок. Поэтому я быстрень-ко напечатал о нем главу, указал недостатки и противоречия его теорий.
— Вы сокрушили теорию Джона Мейнарда Кейнса после документального фильма по «Общественному ТВ»? — Недоверие Эдвина быстро переросло в смятение.
— Не совсем. Сигнал пропал, и я пропустил последнюю часть. Тут нет кабеля, только эта вешалка на ящике, поэтому изображение периодически пропадает. Ловить могу только «Общественное» и парочку местных программ Силвер-Сити.
— Вы сокрушили теорию Джона Мейнарда Кейнса после фрагмента документального фильма по «Общественному ТВ»?
— Верно. Плеснуть еще? Эдвин ошалело кивнул:
— Да, пожалуй. Пожалуй, надо выпить.
Он так же залпом влил в себя виски, ощутил, как ноги и руки начало покалывать от подступающего опьянения, и умоляюще спросил:
— А «Семь законов денег»? Я изучал их в университете. Читал, перечитывал, делал выписки, прорабатывал основные постулаты, сравнивал с другими теориями. Вы же не могли просто…
— «Семь законов денег»? А, ну да. Прочитал в сортире. Так, пробежал по диагонали. Мистические выводы не стоят и выеденного яйца, но основной посыл здравый. Вот я и вставил еще главу, очередную пригоршню хлама. А что?
— В общем, — выпив порцию виски, Эдвин утерся тыльной стороной ладони. — В общем… — Но язык его уже не слушался. Да, к этому времени он фактически потел «Южной отрадой», его поры источали виски, ощущения поплыли. — В общем, хватит. Вы, мистер Макгрири, — обманщик и жулик. Вы хуже Сталина. Ваша книга нанесла невообразимый урон близким мне людям — близкому мне человеку. Печаль исчезла из глаз моего лучшего друга. И вы за это ответите! — Он нагнулся, принялся вслепую искать пистолет, привязанный к ноге, но от резкого движения его накренило, и он рухнул головой вперед на край стола, потом на пол. Проклятый кривой палец, где его прежняя проворность? Эдвин тщетно боролся с липучкой (кто бы мог подумать, что она держит так прочно), когда что-то холодное и гладкое коснулось его головы. Это было (конечно же) дуло Джековой винтовки.
— Дам тебе хороший совет, — сказал Джек. — Можешь даже записать: если собираешься нападать, то вначале стреляй, а потом уже пей. В обратном порядке у тебя все шансы здорово напортачить.
— Такого бы никогда не случилось у Старски и Хатча, — горько произнес Эдвин.
— Редактируй себе книги, — сказал Джек. — Пусть другие геройствуют.
Отобрав пистолет и обыскав молодого человека на предмет новых неожиданностей, Джек заставил его сесть на прежнее место и выпить еще.
— Я не сержусь, — сказал он. — Я уже потерял счет людям, которые за все эти годы пытались меня убить.
Эдвин помрачнел — от стыда у него, как полагается, съежились яички — и ничего не ответил. Он молча уставился на столик.
— Зачем ты хотел убить беспомощного старика? — спросил Джек. — Мне семьдесят восемь лет, я живу в трейлере, у черта на куличках. Объясни, зачем?
— Потому что вы убийца, — бросил Эдвин. — То, что вы совершили, то, что сделала ваша книга, — это убийство. Массовое убийство.
— Да ну? И как же ты догадался?
Эдвин поднял голову и, не дрогнув, посмотрел Джеку в глаза.
— Кто мы, Джек? Что мы? Мы ведь не просто тело. Не просто имущество, деньги или социальный статус. Мы — личности. Мы — это наши слабости, причуды, заскоки, разочарования и страхи. Если все это убрать — что останется? Ничего. Лишь счастливые человеческие оболочки. Пустые глаза и приветливые лица. Вот что я вижу теперь. До Райских Кущ это не дошло — пока нет. Но дойдет, не сомневайтесь. И что тогда? Где спрятаться от счастья™? Люди начнут говорить одинаково, улыбаться одинаково, думать одинаково. Индивидуальных черт остается все меньше. Люди растворяются. И все из-за вас, Джек. Вы убийца.
Последовала долгая натянутая пауза, затем Джек произнес:
— Я не убийца. Я лишь преуспел там, где потерпели неудачу Томас Мор, Платон, святой Августин, Шарль Фурье, Карл Маркс и, как бишь его… Хаксли. Я создал не утопию — не выдуманный мир, которого не существует по определению, — а эйтопию. Первый слог от «эйфории», что по-гречески означает «хорошо». Эйтопия здесь и сейчас. И не отрицай, что мир благодаря мне стал гораздо приятнее.
— Приятнее, но не лучше. В том-то и дело. Теперь, когда мы познакомились и я увидел, какой вы на самом деле, уже неважно, убью я вас или нет. Ваши дни сочтены. Вы, со своими пятнами никотина на пальцах, запахом перегара изо рта и грубым манерами, вы — анахронизм, Джек. Вам нет места в новом мировом порядке. Для новой всемирной сияющей Религии Счастья™ вы — еретик. Лишний.
— Ха. Всего-то? И это все, чем ты хотел меня напугать? Так знай, я давно уже анахронизм. А что случится со всеми вами, мне все равно. Плевал я с высокой колокольни. После меня хоть потоп. Я умру, и мир для меня умрет. И наплевать мне, каким станет будущее — унылым, горьким или умащенным и сияющим. После моей смерти все умрет.
— А вы мне тут не тыкайте своим солипсизмом!
— А-а, — Джек был приятно удивлен. — Солипсизм. Заметил-таки. Знаешь свое дело.
— Конечно, знаю! — вскричал Эдвин. Он встал, простирая руки. — Я — редактор! Я все знаю! Голова моя битком набита ненужной информацией, я спать от нее не могу. Голова гудит от мыслей, беспрестанно гудит. Nemo saltat sobrius, Джек! Nemo saltat sobrius.
— Джеймс Босуэлл, — откликнулся Джек. — «Здравомыслящие не танцуют».
— Точно! Мир потерял своих пьяных танцоров. Остались одни объятья и бесконечные песни у костра, но больше нет диких пьяных плясок жизни. И все из-за вас.
— Нет. — Джек, похоже, впервые рассердился по-настоящему. — Это не моя вина. Я дал людям то, чего они хотели: не свободу с ее бременем ответственности, а защиту. Защиту от необходимости думать. От самих себя. Я знаю, что нужно людям, — не свобода, а счастье. А эти понятия часто исключают друг друга. Я покажу тебе кое-что.
Он достал полупустую коробку, порылся в ней и достал фотокарточку в рамке. На фото молодой человек (где-то 1973 год) с забавными бачками и в нейлоновой рубашке. Смотрит в объектив с нескрываемой враждебностью.
— Аллан, мой сын, — сказал Джек. — От первого брака. Когда жена меня бросила, ему было двенадцать, он рос в Силвер-Сити, потом в Фениксе. В конце 1960-х — начале 1970-х стал совершеннолетним. Почему я был уверен, что книгу раскупят? Из-за Аллана. Он прошел через психоделические наркотики, трансцендентную медитацию и транзактный анализ. Каждое направление поп-культуры, каждое дурацкое повальное увлечение — он все перепробовал. И что? Теперь работает в Кливленде, в страховой компании — кормится человеческим страхом смерти и будущего — и постоянно меняет психотерапевтов. Аллан не аномалия, он в авангарде. Он даже прошел курс воспоминания о прошлых жизнях. Оказывается, он был королем, представляешь? Почему-то никто не вспоминает, что был безграмотным крестьянином, сдохшим от чесотки и зарытым в болоте. Что ты. Все мы особенные, если не в этой жизни, то уж в прошлой. Аллан, оказывается, страдает всеми современными недугами. Один терапевт нашел у него синдром хронической усталости, другой — расстройство от недостатка внимания со стороны взрослых. Весьма противоречиво, нет? На сеансах гипноза он вспомнил, что в детстве я грубо с ним обращался. Это чушь собачья. И он бросил бы меня за решетку, если бы психотерапевта не вывели на чистую воду. Эти липовые подавленные воспоминания тем не менее все еще имеют для него значение. «Даже если это и неправда, — сказал он, — ты все равно за них в ответе». Потом он написал мне эту эгоистичную Декларацию Независимости — в сорок пять лет, представь себе, — где назвал меня плохим отцом и заявил, что наконец-то позволил себе состояться и все такое прочее. Я ответил ему, что он козел ебаный. После этого о нем ни слуху ни духу.
— Но какое отношение это имеет…
— Не перебивай, — сказал Джек. — Ты же хотел знать, откуда взялась эта книга. Благодаря Аллану, моему сыну. Пару лет назад у них родился ребенок. Когда я приехал посмотреть на внука, Аллан вышел из комнаты. «Не хочу быть с тобой в одной комнате», — сказал он. Но затем вернулся и понес, что я его толком не растил, я виноват, что он развелся и что… в общем, во всех его неудачах, крупных и мелких, виноват не он. Я уже говорил, что Аллан не аномалия. Таких большинство. Поэтому когда я решил написать книжку и заработать кучу денег, я подумал: а какое дерьмо купил бы мой сынок? Какое успокоительное послание придется ему по вкусу? Что сейчас в ходу? Что принесет больше всего денег? Тогда появился Тупак Суаре и «Что мне открылось на горе».
У Эдвина заболел желудок. От «Южной отрады», жары или услышанного? Возможно, от всего сразу, но общее воздействие оказалось тяжким. Обострилась язва, тело стало горячим и липким.
— И все? — спросил он. — Вот так кончится мир — не взрыв, а теплые пушистые объятия?
— Эдвин, взгляни фактам в лицо. Время скандалистов миновало. Грядет Век Приятности, с этим ничего не поделаешь. Причина не во мне, я лишь подтолкнул то, что есть. Книга просто вовремя появилась. Она не опередила свое время, она появилась вовремя.
— Zeitgeist, — сказал Эдвин. — По-немецки это…
— Я знаю. Да, ты прав. Я уловил дух времени. Наш Zeitgeist. Апокалипсис после Рида. Возвращение в Эдем. Наш белый флаг капитуляции.
— Кстати, Рид, — встрепенулся Эдвин. — На обороте одной страницы есть пометка. Об Оливере Риде. Почерк корявый, словно вы писали пьяным.
— Может быть.
Джек предложил Эдвину выпить, но тот отказался.
— Сигарету?
— Пытаюсь бросить. — Эдвин повертел «Зиппо», посмотрел на Джека и спросил: — Одно не возьму в толк. Оливер Рид — как он сюда вписывается?..
— Никак, — ответил Джек. — В том-то и дело. Во взгляде Эдвина читалось недоумение.
— Когда-нибудь, — начал Джек, — будущие антропологи докопаются до сути нашего времени, восстановят наши ошибки и промахи и, несомненно, установят точную дату нашего поражения: 2 мая 1999 года. День смерти Оливера Рида.
— Этого второсортного актера? Но почему?
— Оливер Рид — не просто актер, он Последний Скандалист. После него все покатилось в тартарары. За Олли! — Джек поднял стакан, обращаясь не к Эдвину, а к пустоте. Затем повернулся и сказал: — Ты знаешь, как он умер? Знаешь, где?
Эдвин покачал головой. Какая разница?
— Оливер Рид умер на Мальте — он перепил моряков английского военно-морского флота. Влил в себя десяток пинт пива и дюжину порций рома, после чего пил с матросами «Камберленда». Он ставил и ставил им выпивку, но они не выдерживали. Сдавались и уходили, шатаясь. А Оливер Рид умер победителем. Умер на полу в баре, а на прощание, как последний привет, оставив матросам счет: больше семисот долларов. Что называется, посмеялся последним.
— Вы знали его? Оливера Рида?
— Ну, как сказать… Видел однажды, в Маниле. Вышибалы хотели вытурить его из публичного дома, и я выволок Олли из потасовки. Мы вместе бродили до рассвета, пели, и смеялись, и пили всю ночь. Мы общались только одну ночь — он тоже заставил меня заплатить, больше сорока баксов. В ту ночь мы пили за смерть. За ту, которая везде найдет. За старуху с косой. «За смерть, — сказал Олли, — чтобы жить было интереснее». Я спросил, боится ли он смерти, и он ответил: «Да». Только и всего. «Да». Прошло время, и мне попалась какая-то идиотская биография, где приводились его слова: «В смерть я не верю, потому что мы будем жить в других, в их памяти, в наших детях и внуках». Он был семейный человек, несколько раз женился, обожал своих детей. Но он был слишком большой — понимаешь? Больше самой жизни, и боялся смерти. «Лучше сгореть, чем сгнить, — говорил он. — Я хочу умереть в пьяной драке, а не в палате для раковых больных». Понимаешь, Олли ухватил жизнь. Схватил ее за глотку. Тряс, пока не пошла горлом кровь. Одна дама, кажется, Гилэм ее фамилия, написала: «Глаза его переполняла синева, а душу тоска». Думаю, она права. Он был слишком большой, мир его просто не выдержал.
Эдвин молчал. Он уже не знал, кто с ним говорит, Оливер Рид или Джек; образ актера из другой эпохи, словно дым, заполнил комнату.
— Оливер Рид умер, — сказал Джек. — И мне что-то нездоровится. Той ночью в Маниле я перепил, перессал и перешутил Оливера Рида. Если бы снова повторить ту ночь…
Стакан Джека опустел. Эдвин молчал. Что тут скажешь? Он — лишь зритель на параде. Или похоронной процессии.
— Ностальгия, — сказал Джек. — Последнее пристанище конченых людей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29