— Что еще за Моуз Эллисон?
— Сейчас узнаешь. — Гноссос зачерпнул пальцем клубничной пены из розенблюмовского стакана.
— Никогда не слыхал.
— Не так громко, старик.
— И что за дурацкое имя, Папс? Моуз — дядятомство какое-то.
— Он белый, детка, ты промахнулся. И поставь первую сторону, вещь называется «Новая Земля». Хефф хмыкнул, а Гноссос потащился в кухню распаковывать рюкзак. Но выкладывая яйца, вспомнил, что забыл информировать собравшихся об откровении сегодняшнего дня. Он втянул свой измученный запором живот, вздохнул и вернулся в комнату, где все внимательно изучали обложку «Деревенской сюиты».
— Гхм, — провозгласил Гноссос. Он стоял абсолютно спокойно, держась рукой за голову и дожидаясь тишины. Все отставили свои «Снежинки» и посмотрели на него.
— Я решил сказать вам пару слов, дети мои, прежде чем легенда исказит факты. Песня горлицы в чистом небе? Эй, динь-динь-дон, ага? Так вот, боги благословили эту весну. Дочери Ночи изгнаны — пфу и нету. Дело в том, что Паппадопулис, — он понизил голос и жестом Тосканини воздел указующий перст, — влюбился. — Он повторил это снова, дабы отмести саму возможность ошибки.
— Влюбился. Постарайтесь просечь.
Бум — грохнули барабаны «Новой Земли», бум — рухнуло на комнату ошеломленное молчание, вниз — попадали стаканчики со «Снежинкой», и вверх — взметнулись все взоры, туда, где мгновение назад располагался Гноссос, но сейчас его там не было, ибо в момент своего катартического заявления, он безошибочно ощутил давно забытый позыв в нижней части кишечника и вихрем умчался в сортир, где едва успел рухнуть на сиденье, прежде чем внутренности обрели свое утонченное облегчение.
Через час после этого экстраординарного внутрикишечного события пыль осела, и Янгбладу наконец удалось завершить серию неотложных телефонных звонков. Он пытался спровоцировать университетскую профессуру на дипломатично-вежливый мятеж. Розенблюм валялся на индейском ковре в новой красно-желтой матадорской рубахе, тугих белых «ливайсах» с джодпурами и срисовывал схемы из Клаузевица: стратегическое развертывание, фланговые тактические маневры, маршруты подвоза материально-технического снабжения. Хеффаламп в тельняшке французского моряка, выцветших джинсах и штиблетах без каблуков, свернувшись калачиком в плетеном кресле, сочинял конспект для антропоморфной игры в слова, которую они устраивали дважды в неделю. Гноссос с неукротимой энергией носился взад-вперед по квартире, таская за собой веник, швабру, пылесос, тряпки, лизол, «Оукайт» и «Мистера Чисто».
— Кыш, кыш, — бубнил он, если на пути оказывалось чье-нибудь тело, обрабатывал освободившийся участок марлей или замшей, полировал, дезинфицировал, размазывал и промокал.
— Заработаешь язвы, — предупредил Хефф, — цыпки или чего похуже. — Затем Янгбладу, который в эту минуту вычеркивал одно из имен в своем списке:
— Ты готов, старик?
Янгблад кивнул и постучал ручкой по листу бумаги.
— Кажется, закручивается, знаешь? Философия, английский, архитектура — у всех в некотором смысле имеются убеждения. Руководство не допускает нас до самого высокого уровня, но я думаю, они тоже придут.
— Мы спиханем его, опа, — объявил Розенблюм, сажая чернильную кляксу в глаз Президенту университета, чья фотография была напечатана на первой странице «Светила». Этот человек недавно объявил о том, что в кампусе будет снесено еще одно здание. Газета появилась под дверью на рассвете, как обычно, после таинственного и вкрадчивого стука.
— Кыш, кыш, — приговаривал Гноссос, проскальзывая мимо с пылесосом и высматривая орлиным взором обрезки ногтей, катыши пыли, скрепки и крошки сэндвичей «Орео» с кремом.
— Ничего нет выпить? — безнадежно спросил Хефф. Но добрый христианин Паппадопулис неожиданно его удивил: не сбиваясь с ритма, метнулся к ящику со льдом и вернулся с шестью бутылками эля «Баллантайн» и открывашкой от этого рая с искусственным рубином на рукоятке.
— И не проливать, ребята, чтоб ни одного пятна — корабль в полной готовности.
— Ого, — сказал Хефф, — откуда эта страсть к чистоте?
— Порядок возникает из хаоса, детка. Искусство, если ты сечешь в этом деле.
Через какое-то время в дверях появился красноглазый расхристанный Фицгор, в сопровождении Эгню, зажимавшего подмышкой листок земляческих новостей. Но Гноссос уже умудрился собрать вонючие виноградные листья, нефелиум, лимонную кожуру и вместе с другими омерзительными отбросами кухонного уродства запихал их в огромный полиэтиленовый пакет, некогда содержавший в себе костюм Фицгора; остальные, между тем, приступили ко второй упаковке пива. Гноссос взвалил мешок на плечо, включил погромче последнюю запись «Деревенской сюиты» и отправился во двор искать хозяйский мусорный бак. Там он на несколько минут задержался, принюхиваясь к свежим ароматам теплого южного ветра.
Когда он вернулся, насвистывая арпеджио Моуза Эллисона, большая гостиная была загадочно пуста. Он выглянул на переднее крыльцо, но и там никого не нашел. «Англия» Янгблада и «импала» Фицгора стояли на местах.
Потом из ванной донесся шепот. Гноссос на цыпочках прошел по свеженатертым плиткам кухонного пола. Выстроившись полукругом над унитазом, все с интересом в него вглядывались. Рты раскрыты. Хеффаламп и Янгблад держали в руках бутылки, Эгню и Фицгор подпирали друг друга плечами, Розенблюм чесал крестец.
— Бля, — выговорил наконец Хеффаламп и поставил пиво на край раковины. — Я сперва не поверил.
— Что там такое? — Гноссосу вдруг стало не по себе.
Они подняли головы от унитаза и вытаращились на него, по-прежнему не закрывая ртов.
— Иих, — сказал Фицгор.
Гноссос протолкнулся сквозь строй и тоже вгляделся вниз. Подняв глаза, он обнаружил, что все ждут его реакции. Тогда он опять посмотрел вниз.
В воде плавала самая большая говяха из всех, которые ему доводилось видеть в своей жизни.
Самая большая.
— Мое? — спросил он, ткнув себя пальцем в грудь.
Все сочувственно кивнули.
— Херня, — возмутился он, — я не согласен. Это кто-то другой.
— Сюда никто больше не заходил, старик.
— Ты ходил ссать, Хефф, это твое.
— Нет, — мягко возразил Эгню. — Он заорал, когда увидел. Ты был на улице.
— Но я же смывал.
— Слишком большая. Не пролезет.
— Черта с два, — ругнулся Гноссос и потянулся к ручке.
— Нет-нет, — запротестовали хором Янгблад и Розенблюм, — пусть будет.
— Мы отольем ее в бронзе, старик, — сказал Хефф.
Гноссос потянулся опять, но его не пустили.
— Да пошли вы, черт бы вас подрал, эта штука собиралась целый месяц, ей пора в землю. Вы что, хотите оставить ее здесь? Проклятья прольются на ваши головы этой же ночью. Муссоны.
— Памятник, — почтительно сказал Янгблад, — идеальное решение, правда. Ты только посмотри.
Гноссос вновь уставился вниз. Иссякавший поток воды лениво перевернул ее на бок. Изумительно правильной формы, украшена минускульным орнаментом. Клинопись кишечника. Исторгнутое организмом тайное клеточное знание явно хочет до нас что-то донести.
— В этом есть своя красота, — коварно согласился Гноссос и резко метнулся к ручке. Но его вновь не пустили, а Розенблюм заблокировал подход к горшку.
— Что за дела? Это мое, имею право делать все, что захочу.
— Это принадлежит людям, — серьезно произнес Хефф, всматриваясь в унитаз.
— Как любое другое произведение искусства, — согласно подтвердил Янгблад. — Ты не имеешь права ее уничтожать. Мне очень жаль.
— Как же ее поднять? — спросил Хефф.
— Иих, — сказал Фицгор.
— Никому не отдам! — вопил Гноссос в потолок.
— Пакет для рубашек, — предложил Эгню, — такая полиэтиленовая штука.
— Ни у кого нет резиновых перчаток? — спросил Янгблад.
Фицгор нехотя вышел из сортира и вернулся с пластиковым пакетом, Хефф принес эбеновую ложку и такую же вилку для салатов.
— Эй, — возмутился Фицгор, — Мне их мама прислала.
— Ради искусствова, — объяснил Розенблюм, потирая маленькие волосатые ручки. Хефф протянул ему салатный набор, Розенблюм опустился на колени и выставил вперед орудия труда.
— Не трогать! Сейчас проломлю кому-то башку!
— Шш, — мягко сказал Хефф. — Немножко сатьяграхи, пожалуйста. — Он тоже опустился на колени и расправил горловину мешка. — Операция очень деликатная. — Затем Розенблюму. — Может налить сначала воды, чтоб не пересохла.
— Эгхм, — сказал Фицгор, но он тоже усмехался, процедура завораживала.
Розенблюм перелил шесть ложек воды из унитаза в пластиковый мешок. Хеффаламп проверил водонепроницаемость и махнул: продолжайте. Гноссос наблюдал отсутствующим взглядом, словно кататоник под анестезией. Розенблюм, перепробовав несколько способов эвакуации, в конце концов остановился на положении «захват китайскими палочками»: ложка снизу, вилка сверху.
— А не сломается? — заволновался Эгню.
— Клейколентый, — сказал Розенблюм, — склейт всех вместе. На вид, как это называется, тертая.
— Твердая, — поправил Фицгор; рукой он прикрывал глаза, но подглядывал сквозь щели между пальцами.
— Вот, — объявил Розенблюм: контакт установлен, раблезианский объект освобожден из воды, поднят на опасную высоту, один конец свешивается с ложки, напряжен, но признаков разлома нет.
— Бля, — сказал Хеффаламп. — Вы только посмотрите.
— О, какое унижение! Цунами на ваши головы, землетрясение, затмение солнца!
Сверхосторожно Розенблюм занес неустойчиво закрепленный объект над краем мешка, который подвел к нему Хефф. Объект упал с влажным всплеском, вспучив стенки пакета.
Гноссос не верил своим глазам.
— Я отрекаюсь. Оно больше не мое. Должно быть, приплыло из центра. От Толстого Фреда, не иначе.
Колонной по одному они вышли из туалета, унося с собой ценный груз; Гноссос по очереди заглядывал в их бесстрастные лица: иуды, не признавшие меня, уносят прочь свой жалкий скарб.
— Погодите, — воскликнул он. — Ultima Ratio!
— Чего? — переспросил Хефф, поворачиваясь всем корпусом. — Что еще за ультиматумы?
— Нет, что ты, ultima ratio , последний довод.
— Разумеется. — Это Эгню.
— Когда закончите, похороните ее, ладно?
— Со всеми почестями, — пообещал Янгблад.
— С военновыми почестями, — уточнил Розенблюм; в руках он по-прежнему держал эбеновую вилку и ложку. — Сделываем.
Строевым шагом они прошли через гостиную и вывалились в дверь. На крыльце Фицгор развернулся кругом, и с измученным видом доплелся до кровати. Гноссос слышал, как на улице заводятся моторы, но к окну не подходил из принципа. Фицгор отворачивался от его гневного взгляда.
— Мясники, — прошипел Гноссос, — Маньяки. — Он вернулся в ванную и заглянул в пустую дыру унитаза. Похоже, делать тут больше нечего. Потом он вспомнил о Кристин, пустил в ванну горячую воду и, поддавшись импульсу, опрокинул в бурлящий поток все добытое за день ароматическое масло и соль. Сахарным запахом медового нектара пар пропитал самые дальние уголки квартиры. Сладкое благоухание для плоти, прочь, демоны.
Предполагается, что они согласны.
10

Сон перед ужином. Две невинности: конфронтация. Парадокс несмываемыми чернилами.
Двухчасовая навигация в океанической ванне: выпускать воду до половины и наполнять свежей, открывая затычку всякий раз, когда температура опускается ниже критического уровня; вместо термометра — перископ. Гноссос рассеянно наблюдал за искаженным мыльной поверхностью силуэтом: разновидность водяной лилии, слепая мускулистая рыба, единственное глазное отверстие которой скрыто под всеобъемлющей кожей. В последнюю порцию воды он добавил голубые кристаллики «Принца Матчабелли», взбив коленями пену и подняв перископом связку из семидесяти невесомых сфер. Затем натянул Фицгоровские очки для подводного плавания и принялся искать сокровища — крошечного Посейдона или Афродиту, топающих себе по микрокосму. Боги и музы на самом деле маленькие, не больше ногтя; древние напрасно считали их истуканами. Прячутся в баночках арахисового масла, под пробочными прокладками пивных крышек.
Взгляд поймал подозрительное шевеление, и Гноссос занырнул поглубже — исследовать пучок полурастворившихся кристаллов. Стекла очков запотели, их пришлось протирать изнутри. Но вместо Гермеса он обнаружил там отражение парадного костюма Фицгора — расплывшееся, словно толстяк в кривом зеркале.
— Господи, Папс, неужели ты до сих пор в этой дурацкой ванне?
— Нет, меня здесь нету.
— И что ты вообще делаешь?
— Старик, где вы только научились пускать в картинки червяков?
— Червяков?
— Потом, Фися, я занят.
Фицгор кивнул и поправил перед зеркалом галстук.
— Девушка должна придти, да? В гольфах, как там ее зовут?
— Валил бы ты отсюда, старик, не то посадишь пятно на свой шикарный костюм от Джона Льютона.
— От Братьев Брук, Папс, я тебя прошу. Просто хотел узнать, потому что могу посидеть в «Д-Э», или зайти куда после собрания.
— Был бы тебе очень обязан, да. Лучше погуляй — если, конечно, не приспичит подглядывать. Пользуйся моментом.
— Кстати говоря, ты ничего не слышал о Памеле и Моджо?
— Ты уйдешь наконец отсюда?
Фицгор пожал плечами, подождал — вдруг Гноссос скажет что-нибудь еще, — потом плеснул себе за уши лосьона и вышел из ванной, язвительно бросив напоследок:
— Удачи.
Чтобы спрятаться от мира, Гноссос погрузился с головой в пену и принялся разглядывать снизу вверх переливающуюся поверхность. Он заговорил вслух, прямо в пузыри, набирая полный рот мыла: Пугливым томным пальцам как согнать с ослабших бедер оперенный груз?
В пять тридцать он выбрался из ванны, Кристин еще не пришла. В животе разливалось странное тепло взбудораженной и расплавленной тревоги. Бубня себе под нос бессмысленные песенки, он прыгал по квартире с куском клеенки, обмахивая идеально чистые пепельницы, каминные плитки, охотничьи рога, конверты пластинок, пряжки рюкзака, подоконники, дверные ручки, горшки, кастрюли, а также зловещую картину Блэкнесса. На плите томилась долма в экзотическом соусе, в холодильнике-малютке остывало вино, на одной из Фицгоровых тарелок веджвудского фарфора дожидались оливы. Ломти перченой баранины насажены на шампуры из бывших вешалок, промаринованы, готовы к огню.
Он поставил было Моуза Эллисона, но, потеряв терпение, выключил и достал «Хенер»-фа; гармошка, впрочем, не играла. Во время утренней прогулки из ноты «до» вылетел пищик. Черт, неужели это было сегодня? Глупо измерять время солнечными циклами. Отмирающими клетками — вот как надо, старением кровеносных сосудиков, что лопаются в висках тросами галер и тащат дальше, не спрашивая твоего мнения.
В шесть ее все еще не было. Почему? Забыть не могла, это невозможно. Неужели ей нужно было лишь провести вечер, поболтать с психованным греком — забавная история из жизни животных, будет о чем рассказать в общаге.
Шесть тридцать.
Он свернулся на чистой постели Фицгора, сдвинув покрывало так, чтобы закрыть оледеневшую подушку. Уснуть, считая минуты, казалось, невозможно, но ему все же удалось впасть в мрачное, сырое отродье полудремы. Хорошо смазанное веко на третьем, дополнительном глазу его сознания раскрылось на зимнюю опушку, где безмолвный ветер гнал поземку, и вихри косметического талька осыпали сосны. У врат восприятия чеширски улыбался потрошеный волк, его присутствие лишь угадывалось, ни на секунду не становясь окончательным. Затем слабый запах звериной мочи, пейзаж меняет форму и размеры, ветер стихает, тальк оседает, раскручивая обратно спираль широкой панорамы. Сцена теперь видна с высокого плато, возможно, со столовой горы, и на ее поверхности — раззявленный рот пещеры. Невообразимая тварь шевелится в ее глубине, готовая себя обнаружить, непристойно выскочить наружу. Гора — где-то на востоке. Но почему? Четвертные ноты, приглушенная дробь тамбурина, монотонный речитатив аманэ: … Ela ke si ke klapse. Ke par to ema mou, ke ta mallia sou vapse .
— Гноссос.
— Угм?
— Ты проснулся?
— А.
— Тебе что-то снилось.
— Что?
— Ты что-то говорил. На другом языке.
— А. Привет. Ты давно тут?
— Полчаса. Сам привет.
— Черт. — Потягиваясь, протирая кулаком глаза.
— Дверь была открыта. Я сперва постучалась.
— Хммм. Проходи, садись.
— Там что-то на плите. Чуть не сгорело.
Долма. Забыл про соус. Сесть. Оомп. Все те же зеленые гольфы.
— Я схожу посмотрю…
— Все в порядке, я уменьшила огонь. И поставила эту штуку с шашлыками в духовку. Не возражаешь? Ты так сладко спал.
— Конечно нет. — Могла быть и Памела. Оставляй дверь открытой, найдешь у себя в виске пешню. — Жуть, язык, как половая тряпка.
— Пил что ли?
— Болтал скорее. Сладко спал, да?
— Тебе снилось что-то плохое?
— Невротическое, малыш, сплошные знаки. Есть хочешь? Будешь перец из Салоник?
— Сны нужно рассказывать. Сразу как проснешься, иначе забудешь.
— Да ладно, оно того не стоит. Никакого явного секса — просто куча символов, бессвязные концы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33