Точно неизвестно, что представилось или привидилось Фоме, но мир снова стал уменьшаться, и уменьшался до тех пор, пока не уместился на ладони, и тогда он с удовлетворением отметил про себя, что познал наконец его тайну.
К двадцати шести годам от всего пережитого у Фомы сохранилась только некоторая робость и излишняя вежливость, да ещё дотошная способность доводить до логического конца каждое начатое размышление. Он был худ и нескладен, как подросток, близоруко щурился и имел привычку презрительно кривить левый угол рта при всяком удобном случае. В то самое канское утро, когда в синагогу, куда он забрёл впервые после долгих лет молчаливого протеста, вслед за ним вошла толпа каких-то странных людей, посторонившись, он дал им дорогу. И тогда увидел того, кто стоил всех восточных тороговцев, да, пожалуй, и всех мудрецов. Сначала Фома недоверчиво щурился и по привычке искал в новом учителе какой-то подвох, но, не обнаружив оного, второй раз совершил то, чего от себя не ожидал никак.
Долгожданное примирение с Богом не состоялось — вышло так, что в то утро молодой дееписатель из Каны Дидим Фома, бездельник и философ сомнительного качества, вышел из синагоги и навсегда исчез из родного города, отправившись вслед за новоявленным проповедником по имени Иисус, и благо человечества было последним, о чём он думал в этот момент.
…— Ничего больше не надо, говоришь…-почти беззвучно шептал Фома, застывшим взглядом уставившись в уходящую ночь.-Ничего больше не надо, Иисус? Ошибаешься, надо кое-что ещё…
Он поджал губы и быстро схватил котомку, лежащую рядом. Нашарил рукой закрытую чернильницу с чёрной сажей и острое перо, извлёк их наружу, потом достал пергамент, свёрнутый и перевязанный ремешком. Затем минуту сидел неподвижно, напряжённо вслушиваясь в предутреннюю тишину. А когда, протяжный и жалобный, издалека прилетел первый птичий крик, он очнулся, словно дождавшись условного сигнала, аккуратно развернул пергамент и уверенно плюнул в чернильницу.
Иерусалим
Всё началось, когда стали грустнеть его глаза. Сначала он уходил один, и часто не возвращался до рассвета, а потом неловко прятал виноватую улыбку и невпопад шутил. Всё чаще молчал, покусывая губы, сидел, обхватив колени, и на потемневшем лице одна за другой проступали тонкие изломанные морщинки.
Приходили ночи вместе со страшной давящей тишиной. А неподалёку обитало никем не узнанное зло. Оно подбиралось медленно и нескладно, и искало выхода себе в обидах и мелких ссорах, в которых после было не отыскать виновных. Мир скреплялся наскоро и пугливо, словно для чужих глаз.
— Послушай меня, Иисус, -говорила Мария, -давай вернёмся к морю. Не смотри на небо -оттуда родом твоя печаль!
Он просил прощения одними глазами, но из них смотрело то же небо, а губы шептали невольный приговор:
— Значит, отныне быть печали…
— Но что, что же случилось, чего же ждал ты, скажи… Объясни мне, чего я не понимаю, научи, покажи! -В исступлении билась она, не зная, чем ему угодить теперь.
Подходил Фома, садился рядом, подтягивал длинные худые ноги и сочувственно вздыхал.
— Вот мы и обошли всю Галилею… -сообщал он. — Самое время податься куда подальше… как считаешь?… Я тебе скажу — если это Царствие где-то есть, мы его непременно отыщем!
Иисус невесело улыбался и качал головой.
— Ты обещал нам вечную жизнь, учитель, -переминаясь с ноги на ногу, смущённо напоминал Пётр.
— Ты говорил, что мы всегда будем с тобой, Иисус, -плаксиво встревал Иуда.-А что же будет теперь?
Он смотрел на них взглядом раненого оленя, исполненным достоинства и боли.
— Ступайте прочь и ни о чём не тревожьтесь, -упрямо повторял он.-Я исполню всё, что обещал.
Не в один ли из дней этого небывало жаркого лета за белёсой дымкой тумана вдруг скрылось небо? Не тогда ли жгучий сухой ветер пустыни вслед за раскалённым воздухом принёс с юга первое дыхание беды?
После они избегали говорить об этом, чтобы не пришлось спрашивать себя, почему потом он сам дал ей дорогу.
Сама собой случилась осень. Поспели маслины, и в первый день седьмого месяца тишри от Сотворения Мира наступил год три тысячи семьсот девяносто четвёртый. Потом в великий день Йом Кипур был отпущен в пустыню покаянный козёл, а Израилю прощены все грехи.
А на шумный праздник Сукот в Иерусалиме, когда в Храм входила торжественная процессия с водой из священного источника Шилоах, у внутренней стены возле южного входа в я зыческий двор стоял черноволосый странник и молча наблюдал за происходящим. Когда ликующая толпа, причастившись радости водочерпания, устремилась мимо него вслед за процессией во двор священников, он один остался стоять, не шелохнувшись, посреди всеобщего веселья, задумчиво глядя перед собой.
Несколько часов спустя в Кедронской долине, вдали от шумных улиц города, медленно заползало за гору холодное осеннее солнце. Золочёная громада Иродова Храма померкла, опустели висящие над обрывом каменные террасы, и последний луч, на мгновение блеснув из-за крепостной башни, скользнул по пустующим гробницам пророков и скрылся в предместье.
Когда стихли последние звуки праздничных гуляний в Гефсиманском саду, с Елеонской горы в долину спустился Иисус и в назначенном ранее месте нашёл отпущенных на день учеников. Все ждали его, не было только Фомы и Иуды.
— Вы со мной?-Вместо приветствия спросил Иисус.
— Спросишь тоже!-За всех ответил Пётр.
— Что бы ни случилось?
— Пусть случается, -пожал плечами Андрей.
Фома с Иудой добрели до древних кенотафий уже в глубокой тьме, и, никого не обнаружив, перебранились коротко и двинулись к месту ночлега.
От этой ночи ничего не осталось в памяти Марии — только давно знакомое, безлунное, бесконечное, вечное одиночество промелькнуло среди зелёных деревьев и навеки покинутых могил и скрылось где-то за холмами Иерусалима.
Он больше не звал её за собой, не искал глазами в толпе, он перестал шутить, потом перестал улыбаться. Страх за него пришёл вместе с болью.
— Мне нельзя бояться, понимаю, нельзя, -говорила она Фоме.-Он делает всё правильно, наверно… он знает, как… почему же мне кажется, что он тоже боится этих дней?
Фома хмурился, кривил левый угол рта, вздыхал тревожно и мыслительно морщил лоб.
— Ты не презираешь меня, правда?-Спрашивала Мария, отчаянно цепляясь за разговор о нём.-Не думаешь, что он стал презирать меня?
— Он не стал презирать тебя, Мария, -медленно и тяжело произносил Фома.-Это город… я сам не узнаю его в этом городе… Ну и мерзкое это время, когда дело идёт к зиме… а говорят, в этих краях зимы не бывает…
Она благодарно сжимала его руку, и долговязый Фома смущался и снова кривил робкую улыбку. Он с неизменным уважением относился к любым проявлениям человеческой исключительности, одним из которых была, без сомнения, красота.
— Если хочешь знать, -говорил он, постепенно смелея, -я тоже не одобряю его походов в Храм. Про Царя опять заговорил… Царя ему никогда не прощают… Он как-то по особому умеет настроить всех против себя, но здесь ему это не сходит с рук так, как в Галилее… Мне кажется, что иерусалимские зеваки глупее других зевак. Упрямее, что ли…
— Ты тоже заметил?-Оживилась Мария.-А небо… я никогда не видела, чтобы небо было таким тяжёлым… оно будто просится упасть и разбиться вдребезги!
— И воздух, -подхватил Фома, -этот воздух южного моря…тебе не кажется, что он…
— Мёртвый?
Они уставились друг на друга.
— Я поговорю с ним, -прошептала Мария.-Теперь это не просто мои страхи, Фома, ты понимаешь, что это значит?
Фома нервно теребил тонкий пояс.
— Нет, -сказал он наконец.-Нет, Мария. Кто бы ты ни была, не мешай ему.
— Я люблю его, -просто ответила она.-И моя любовь сильней других. Он научил меня слышать голос сердца, но этот голос всегда произносит только его имя.
Фома снова нахмурился и покачал головой.
— Но может это не совсем то, чего хотел он?… -Пробормотал он как бы про себя.
Она повернулась и поймала его взгляд. Оробев от своей смелости и от ровного жгучего огня её глаз, он затаил дыхание и замер, боясь шелохнуться.
— Нет, Фома, -сказала она тихо-тихо.-Он хотел, чтобы я любила его.
Легче было бы сказать, что небо не разбивалось на тысячу осколков, проще было бы забыть о том, почему это случилось.
Древними улицами Сиона ещё гуляла поздняя дождливая осень, играя тяжёлыми тучами, а с моря в каменный город вдруг змеёю вползла зима. В окрестных деревнях роились чёрные стаи ворон, тревожно перекликались перед грозой, с криком срывались с голых деревьев и шумно взлетали, неуклюже барахтаясь в ветренном воздухе. Опустевшие острые ветки жутко торчали на мрачном сером фоне и качаясь, отчаянно царапали тяжёлое низкое небо. Тучи раскисали мгновенно, вздрагивали грязными потоками ливней, и громовые раскаты за горизонтом сотрясали землю эхом далёкого взрыва.
Холодные струи обрушивались на город, стучали настойчиво и грозно, загоняя в подворотни случайных прохожих. Крытые базары и ряды уличных прилавков под навесами наполнялись суетой и запоздалыми криками, тонущими в шуме дождя, и спешащие в укрытие горожане сбивались возле входа в одну живую кучу и принимались недоверчиво наблюдать, как у них на глазах плотнеет пелена дождя и посреди сплошной ненастной серости насмешливо сверкает с горы роскошная храмовая позолота.
Прислонясь к стене, в арке базарных ворот в промокшей толпе стоял Иисус и тоже смотрел на город. Неожиданно на его хрупкое плечо тяжело и веско легла чья-то крепкая рука.
— Насилу отыскал тебя, Иисус из Галилеи, -прошептал ему на ухо хриплый глухой голос.-С некоторых пор ты перестал появляться в Храме…
Рука властно приказала ему не оборачиваться.
— Ты ходишь один, -с укором сказал незнакомец.-Это страшный город.
Иисус равнодушно пожал плечами, продолжая смотреть на дождь.
— Меня послал мой господин, -продолжал хозяин руки.-Он хочет встретиться с тобой и будет ждать в полночь у гробницы Давида в нижнем городе.
Иисус скосил глаза на руку, лежащую у него на плече. На указательном пальце сиял перстень с огромным гранёным рубином. Дальше начинался длинный рукав чёрного плаща и прорезь капюшона, закрывшего лицо.
— Что хочет господин твой?-И глазом не моргнув, спросил он.
— Правды, -хрипло ответил голос.-Света твоей истины, -и добавил почтительно:-учитель…
— Я буду, -коротко сказал Иисус.-Ступай.
Рука в мгновение ока исчезла в рукаве.
— Именем Синедриона!-Крикнул незнакомец толпе, расступившейся мгновенно, выскочил из арки под проливные струи и скрылся за стеной дождя.
— Так ты говоришь, что Храм Ирода -жалкая насмешка?
— Пожалуй, ещё хуже, Иосиф. Если бы они видели Бога, как вижу Его я… Его невозможно поместить в этот позолоченый сарай, не унизив… понимаешь?
— Забавно…-протянул Иосиф и, прищурившись, посмотрел на него.-И с этими идеями ты заявился прямо в Храм? Однако… Поговаривают, ты объявил себя Царём…
— Они не понимают, не понимают, Иосиф!…
— Стоп! Я понимаю.
Он довольно улыбнулся и протянул руки над костром.
— Ну и переполох был, скажу я тебе… И после всего этого ты смело гуляешь по Иерусалиму в одиночестве?
— Я живу в окрестности, -ответил Иисус и быстро добавил:-У друзей.
— А…-сказал Иосиф, понимающе покачав головой.-Вот оно что, у друзей… А то я думаю как раз -кто это там в темноте уже битый час притворяется, что его тут нет? А это, наверное, друг.
Иисус с удивлением вскинул голову.
— Я приметил этого друга ещё давно, -улыбнулся Иосиф.-Он пришёл за тобой и спрятался вон за тем кустом. Эй, приятель!-Крикнул он во тьму.-Давай сюда, к костру, ночь-то, поди, холодна!
Иисус насторожился и тревожно сжал руки. Из-за куста не донеслось ни звука.
— Я приказываю тебе выйти именем Синедриона!-Уже с угрозой прокричал Иосиф, вставая.-Или тебе не сдобровать, клянусь честным именем Иосифа Аримафейского!
Тихо раздвинулись кусты, и маленькая фигурка, закутанная по самые уши, шагнула к костру.
Иисус и Иосиф замерли, раскрыв рты, когда разглядели того, кто приближался к огню.
— Мария!-Первым опомнился Иисус.-Боже мой, это ты?
Она покачала головой и с вызовом посмотрела на Иосифа.
— Раз такое дело, Иисус…-сказал тот смущённо.-Ведь я не знал!
— Ты шла за мной от самой Вифании?-Удивлённо спросил Иисус.
— Я шла за тобой, -ответила Мария, и в её глазах сверкнуло отчаяние.-Или ты хочешь опять прогнать меня?
Её волосы рассыпались по плечам и снова заиграли медью в отблеске костра. Ослеплённые её красотой, они вдруг забыли, что надо думать и говорить, что надо что-то отвечать этой смелой отчаявшейся женщине.
— Послушай…-наконец опомнился Иисус.-Разве можно идти одной через весь город?
— Я разозлила тебя?… -Пробормотала Мария. — Я так и знала — это я во всём виновата… я для всех не такая… Я дерзкая, я хожу одна в темноте…
— Ну что ты, милая, милая моя… Это я виноват -ты же шла за мной… Господи, да садись же и как следует согрейся!
Мария сделала шаг к костру, но вдруг остановилась и тихо всхлипнула. Они оба невольно подались вперёд.
— Я… я так боялась… что что-то случится с тобой, Иисус… что ты… не вернёшься…
Она, как ребёнок, залилась слезами, всхлипывая и вытирая глаза. Тронутый до глубины души Иосиф обнял её и усадил к огню.
— Знаешь что, Иисус?-Сказал он на прощанье.-Будь у меня такой друг, ноги бы моей не было в Храме!
Глядя на плачущую Марию, он не ответил. Какая-то неузнанная мысль прилетела к нему из другой, далёкой ночи. А когда она отняла руки от лица и посмотрела на него, он опустил глаза.
— Ты был вчера у Лазаря, Иисус, -насторожённо спросила Мария. — Фома сказал… Почему ты не взял меня с собой?… Меня не любят его сёстры?
— Дело не в них… -тяжело сказал Иисус, глядя на неё изподлобья. — Просто…
— Да! Знаю! Дело не в них! -Вспыхнула Мария, и он вздрогнул, как от пощёчины. — Конечно же, не в них — дело в тебе! И ещё в Боге, правда, Иисус? Который послал меня к тебе, как подарок, но не сказал, что с ним делать дальше? Поэтому ты и бегаешь, поэтому прячешься от меня? Посмотри же на меня, посмотри — я была для тебя целым миром, а теперь крадусь за тобой тайком, по ночам!
— Мария… накинь платок, ветер с севера… Неправда, всё совсем не так… Здесь… мне лучше быть одному.
— Но послушай, -волнуясь, сказала она, ближе придвигаясь к нему, -если ты так хочешь, мы никуда не уйдём, мы останемся, мы все будем здесь с тобой. Только скажи, что ты хочешь, чтобы было так, скажи!
— Я не вправе, -ответил он.-Я не вправе ни приказывать, ни просить.
Он причинил ей боль, когда отстранился и повернулся к костру. И он снова это знал, но отодвинулся ещё дальше.
— Не в праве… -повторила Мария, глядя перед собой. — О, теперь я знаю, Иисус, я была бы тебе плохой женой! — Вскричала она, обхватив голову руками. -Я ничем не могу тебе помочь… и иногда мне так хочется сделать что-то тебе назло, чтобы ты увидел, что кроме Бога на земле есть ещё и люди! Я ничего, ничего больше не понимаю… Ну почему, почему мы здесь?… Как изменился ты… тебя не узнать…
— Я хочу здесь остаться, Мария. И не могу этого объяснить. Если я уйду -эти невежды будут считать, что правы. Нет, нет… Теперь уже я никуда не уйду.
— Вот и всё, правда?-Горько сказала она, глотая слёзы.-Как будто и не было ничего -только для меня теперь нет никакой надежды!. Я пришла сюда из Галилеи, пришла следом за тобой, потому что ты позвал меня, поманил… даже и не думай отделаться от меня сейчас… Нет! Не говори мне ничего… знать больше не хочу ни о каком Боге! Потому что для меня Бог один — и это ты!
Что— то дрогнуло в его лице. Он не стал искать слова, а просто протянул ей руку. Горячая волна с треском вырвалась из пламени и задышала невыносимым жаром, а потом спала и снова скрылась в пылающую глубину костра, где по тлеющим искорёженным веткам пробегали искристые огненные змейки.
Свет огня танцевал на их лицах, а с земли тянуло мертвенным холодом. Они просто сидели, взявшись за руки, друг на друга даже не глядя, и одиночество, такое больное и тревожное, медленно отступало и сменялось тихим пронзительным счастьем. И поверить в него до конца было страшно, всё равно что признаться себе, что мир утаил от тебя самую важную и сокровенную тайну, и разгадать её тебе не по силам. И было именно так, потому что до сих пор никто на земле не знает точно, что же такое любовь.
«Я хотел бы забыть, я хотел бы вычеркнуть всё, написанное этой осенью… Я хотел бы забыть, и убежать далеко-далеко, и скрыться, и сделать вид, что не было ничего…никогда не было ничего…».
Фома отложил пергамент и повернулся на спину. Ветер за стеной подкрался ближе и притаился.
«Пергамент перевожу, -вспомнил Фома.-Пергамент дорого достался Иуде».
Ветер собрался с силами и завыл. Вой получился жалобный и нестрашный. Возле двери послышались чьи-то шаги и тревожный шёпот.
Фома аккуратно вытянул ноги и откинул голову, изображая спящего. В последний момент вспомнил про пергамент, пошарил рукой по циновке, нашёл и запихнул свиток себе под бок.
1 2 3 4 5 6