Сколько ни бьюсь, ничего не получается.
— Что, прямо здесь?
— Конечно, а почему нет, сейчас же, — говорит Юстинов.
— Ну, в институте это вроде неприлично. Боб, заливаясь, катался. А Ленка смотрела на Боба. Как он катался.
— О чем ты говоришь, неприлично?! Я еле сдерживался от смеха.
— Ирка мне вообще минет на теплой лестнице делала. А ты говоришь неприлично.
— Да ты что! — Вот тут я обалдел, правда.
— Ира?
— Да, я у Андрюшеньки в рот брала на теплой лестнице, в конце первого курса. А что такого? — очаровательная наивность. (Великая актриса.)
И началось обсуждение этого дела.
— Ну, положим, не в конце первого, а в начале второго, — говорит Юстинов, — в конце первого ты еще не умела брать, дурой была.
— Но я делала это здесь всего два раза. Саш, а разве плохо? — Она смотрит наивницей на меня.
Боб катался в смеховой истерике, не переставая, падая на Ленку и подминая ее под себя. А она на Васильвайкина, у которого тряслась борода.
Я лежал от смеха, с коликами в животе.
Юстинов продолжал:
— Ну, положим, не два, а раз десять делала. Но один раз было вообще гениально.
— Это в каком смысле, — говорит Боб, — в смысле отсоса…
— Да нет, этого она до сих пор не умеет. В самый ответственный момент появляется Зинаида Витальевна, инспектор нашего факультета, и снизу спрашивает: «Кто там?» А Ирка ответить не может, у нее губы заняты. И звуки слышатся. Я говорю, что я и Ирка (понятно, что не один), она говорит: «А Ирочка что делает?» — так Ирка выплюнуть успела и говорит: «Сижу просто».
Она невинно смотрит на меня:
— Да, Санечка, это, правда, было. Я так испугалась!..
Теперь Юстинов прыскает:
— Ну, как тебе твоя подруга?! А ты говоришь в «стенах института»… Тут и не такие дела творятся. Это у тебя предыдущий курс, возможно, был нормальным. Подожди, это только начало, я тебе расскажу все до конца.
— Как, — я давлюсь смехом, — еще что-то?
— Я тебе расскажу, как я Ирку ломал, в первый раз, когда она девушкой была. Как сейчас помню в знаменательный день седьмого ноября, у Машки Курковой на квартире было: два соседних дома и половина этого сбежалось.
— А кто такая «Машка Куркова», это кличка?
— О, это особая история, — вставляет Боб, успокаиваясь от смеха.
— Фарцовщица, — говорит Юстинов, — с Иркой в одном доме живет, выше на два этажа. Она меня с ней и спарила, сука. Так бы я на Ирку ни за что не забрался. Да, Ир?
— Да, Андрюшенька. — Ирка сияет.
Мне это непонятно. Но больше не удивляет. Познавать мир надо таким, каким он есть, как учили древние философы, — изучая. Вот я и познаю.
— Ладно, пошли отсюда, — говорит Юстинов, — все равно никто учиться не пойдет.
Еще одна лекция, но учиться никто, естественно, не думает: до сессии еще целая неделя и плюс восемь дней для зачетов, не то десять, кто знает, кого это волнует — учиться.
Мы выходим из института на улицу. После всех этих разговоров и душной прокуренной лестницы на улице прекрасно.
Говорю вам, это был еще тот курсик. И я на нем стал еще тем…
Они зовут меня с собой, но я не могу, так как у меня свидание. И приятная девушка, новая. После Натальи я не мог ни на кого смотреть полгода, теперь вроде опять возвращаюсь к жизни.
Стал знакомиться на улицах, а это верный показатель, что оживаю. Признак жизни, устремления.
Мы прощаемся. Они едут пьянствовать и разговаривать. Ирка, в виде исключения, прощена. И едет с ними тоже. Она игриво улыбается мне.
В субботу вечером я развлекся с этой девочкой.
Воскресенье я провел в лоне моей семьи и не развлекся. Что такое моя семья (потом я когда-нибудь напишу трактат, как я с ней боролся) — это мама, папа и я. Оба врачи, кроме меня. Что такое мой папа — это зудящая постоянно и безостановочно машина о: каким я должен становиться, стать, как вести себя и где что уместно, а где сверх уместного, и это должен понимать я, как причесываться и во что одеваться, что я должен делать и чего не должен, что надо и чего не надо — короче, о тысяче вещей, которые составляют основоположные черты программы: «Как стать человеком», которую претворяет в жизнь мой папа. На примере моего воспитания. Даже как в туалет должен ходить я, и то он поучает меня. Например, я не должен забрызгивать во время мочеиспускания, а должен поднимать крышку, на которую садятся попами, так как на ней брызги остаются.
Но если б только это!.. Я не имею в виду одни физиологические процессы. Под словом «это».
Мама, та проще, она хочет, чтобы я только любил ее и хорошо к ней относился. Зато отец достает меня с утра до вечера, целыми днями, когда только видит. И как он не устал, как ему не надоело, одни нравоучения — ужас, — мне это непонятно.
Ночь от его зужений я сплю плохо, хотя он и желает мне счастья.
В понедельник ровно в двенадцать часов я появился на стадионе с радостным чувством, что скоро все кончится. Однако не так скоро зачеты ставятся, как о них договариваются.
Мы поздоровались с Пенисом, и я, не теряя времени и не медля (от слова: не промедляя), сразу достал зачетку.
— Что такое, Саш? — спросил он, не понимая.
— Как что, Борис Наумович, — зачет, — пояснил я. Всегда поясняя, когда кто-то что-то, рядом со мной, не понимает.
— А почему вдруг такая спешка, еще одна неделя до зачета, тебе еще тысячу сдавать надо?
— Вы же сказали, что другие требования будут.
— Но я ведь не сказал, что тебе бежать не придется или ядро толкать не надо.
(О, коварная жизнь! Прямо из Шекспира…)
— Да вы что, Борис Наумович, какое ядро?! Я под ним лягу и не встану, а вы хотите, чтобы я вам еще команду сильную создал, и не просто команду, а чемпиона. Чем же я играть тогда буду, если у меня рук не будет. Или тела не останется? Ядро же ведь это не шутка: в старину им пуляли — убивали. Так вы мне жизни желаете, да?
Я начал заводиться. Он меня удивлял и поражал просто!
— Ну хорошо, хорошо, зачет я тебе поставлю. О Господи! Я ведь его на пушку брал, не думал, что он так легко сдастся.
— Только смотри, чтобы ты не подвел меня и с первого сентября стал сразу, немедленно и кропотливо, создавать команду.
— Со второго, Борис Наумович?
— Почему?
— Ну, хотя бы потому, что ни один нормальный человек не принесет с собой спортивную форму первого сентября. Даже не зная, что такая секция существует.
— Ох, филологи, — он улыбнулся, — язык у вас подвешен, покойника уговорите.
Очень лестный комплимент, подумал я.
— …Но я вам желаю долгой жизни, Борис Наумович, — сказал я, — я не вы, который желает мне смерти от ядра.
А он о своем:
— Так вот, Саш, я образно сказал, что с первого сентября. — (А я и не знал, что у них образы имеются, в физкультуре, я думал, одни фигуры…) — Но я знаю, что ты думаешь (интересно: телепат, наверное…), что сейчас получу зачет, пройдет три месяца, все забудется, физ-ра будет не нужна и так далее.
Он и вправду телепат, кажется…
Но я никогда не скрываю и говорю:
— Вы, как телепат, Борис Наумович.
— Я тебе ставлю зачет и доверяю. — (Спасибо.) — К тому же физкультура, судя по всему, вводится у вас на третьем курсе и будет в течение всего года…
Господи, как он долго торгуется.
— И если ты меня обманешь…
— Борис Наумович!
— Хорошо, подведешь, то…
— Борис Наумович, — вот, проклятый, да ставь ты уже скорее! — как вам не стыдно, раз я обещал, значит, сделаю.
— Это ты молодец! Я люблю таких ребят.
Он берет мою зачетку, которую я держу наготове в руках, ставит зачет и расписывается. Я замираю, потом выдыхаю свободно. Вот и все, думаю, и чего боялся.
— А в ведомость?
— Да, да, — говорит он, — все-то ты помнишь.
Еще бы:
— Конечно, потом в деканате будут говорить, что ваша драгоценная подпись подделана.
Он достает из своего портфеля ведомость, находит меня, ставит все туда и расписывается. Крик и вопль едва не вырываются из моего горла.
— Большое спасибо, Борис Наумович… — я опять хочу сказать Пенис, но боюсь: вдруг обидится.
— Смотри, Саш, не подведи.
По дорожкам «Лужников» я несусь, как вихрь, буря, ураган, я несусь по ним одухотворенно и возвышенно и благим матом ору: «Будь ты счастлива, физкультура!» Люди смотрят на меня, как на ненормального. То ли готовящегося к рекорду.
Добегаю до института за двадцать минут, легко, а чего там — тысячу бегать я уже научился. Влетаю в институт, а там разворачивается целая драма (я бы назвал ее: «из жизни молодого поколения»).
Юстинов не то стоит, не то мечется. А Боб потихоньку ржет.
Я вижу, Юстинов ждал меня.
— Ты представляешь, Саш, эта идиотка, Ирка, твоя подружка, что вытворила. Нет, ну ты себе представляешь! Захожу в спальню, а она с Лилькой Улановой в кровати лежит уже голая, а с той комбинацию снимает и целует ее в плечо. А потом ниже…
Я ей говорю:
— Ира, ты что охуела?! Она мне:
— А что, Андрюшенька, у меня разболелась голова, и Лиля массирует ее.
— А почему ты голая? — спрашиваю я.
— Ну, чтобы платье не мешало… массажировать.
— А сама — в жопу пьяная, ты ж знаешь, ей немного надо, полстакана выпьет и готова. Ты представляешь?!
— Не представляю, но это очень интересная форма любви, я думаю, самая совершенная в мире…
Он не обращает внимания на мои слова толком. Однако реагирует:
— Ну да, мне еще п…лизки дома не хватало. А Лилька мне говорит: Андрюшенька, ложись к нам, хочешь ее помассажировать вместо меня. А Ирка уже глаза закатывает от предстоящего массажа.
Я им говорю:
— Ах вы, суки! Я вам ваши клиторы сейчас так помассирую, что они у вас поотскакивают с лобков от губ. Чтобы через минуту, сучки, одеты были, — и ушел на кухню. Ирка мне вдогонку:
— Андрюшенька, не кричи на Лиличку, она мне добра желала.
— Ну, как тебе это нравится, Саш?!
Мне это нравится — Ирка талантливой ученицей оказалась.
— Теперь я с ней не разговариваю, пускай со своей Лилькой живет, которая ей добра хотела.
И в этот момент на лестнице появляется Ирка:
— Андрюшенька, вот ты где, а я тебя искала!
— Иди отсюда, не хочу с тобой разговаривать.
— Ну почему, Андрюшенька?
— Ты помнишь, что вчера было? А? Ирка скромно вставляет:
— Воскресенье. Он кричит:
— Ты вся в жопу пьяная была. Помнишь, что вчера делала?! Расскажи Ланину, расскажи!
Я не любил, когда меня называли по фамилии, но на этом курсе было принято.
— А что, Андрюшенька, я не помню, что я делала?
— Ир, ну ты только не п…и, пожалуйста, а то я тебе сейчас по роже так дам, что сразу вспомнишь. Что ты там с Лилькой в постели голая вытворяла, не помнишь, да?!
— Ну я же не нарочно, Андрюшенька, я пьяная была. Разве тебе меня не жалко, у меня головка болела.
— Ну блядь, Саш, как тебе это нравится, — («у нее головка болела», передразнил он), — клитор у тебя болел, да еще чесался, потаскуха.
— А у меня нету клитора, — вставила скромно Ирка.
Мы полегли со смеха.
— Саш, а что такое клитор?
— Вот блядь, — давился, сдерживаясь, Юстинов, — даже своих половых органов не знает.
— Она их тебе доверяет, — реготал Боб.
— Конечно, — наивно ответила Ирка, — он лучше знает, как с ними обращаться… — Вроде комплимент отпуская.
Ирка была великая актриса, не только трагедийного, но и комедийного таланта.
Она повисла на него, уловя мгновение:
— Андрюшенька!..
— Пошла, Ир, отсюда, пошла, — но она его уже целовала, а у него проскальзывал наигрыш на губах.
Странный был Юстинов человек, он рассказывал всем, что делала и как Ирка, в какой позиции стояла или лежала… и как он с ней обращался: «Я на Ирку всегда клал», — любил повторять он, однако Ирка тут же встревала, что «не клал, а вставлял», и ему как филологу надо знать разницу между словами. Все свое грязное белье он вывешивал на факультете, и весь курс обсуждал их интимно-публичную, эротическую жизнь.
В этом была какая-то анормальность, но ему, видимо, нравилось.
Наконец мы с Иркой остались вдвоем, Юстинов, выговорившись, пошел с Бобом пить пиво.
— Ира, как же ты умудрилась… — говорю я. Она перебивает меня:
— Ой, Саш, какая у Лильки кожа, обалденная. Я даже не представляла…
— …попасться, — продолжаю я.
— Ой, Саш, я так испугалась, когда Юстинов вошел, ты же ему про лесбос не рассказывал.
Я засмеялся.
— Откуда ему знать, что такая Билитис была. — Ирка улыбается.
— Ир, ты у меня просто ласточка, самый талантливый ребенок, которого я когда-либо встречал. Бесподобнейшая ученица!
Ирка сияет:
— Да, я такая. Но мы с ней все равно доделаем до конца. Лесбос — это прекрасно, — мечтательно говорит она. — Лилька тоже так считает. Она тебя очень уважает и говорит мне: все, что ты говоришь, — правильно.
Ирка мне нравится, она меня умиляет. И какое-то постоянное желание о ней заботиться, хотя я понимаю, что во многом она — актриса.
Кончается лекция, кажется, «Зарубежная литература XVII века», то ли что-то в этом роде. Появляется Лиля Уланова.
— Сашенька, здравствуй. — Она целует меня, как своего давнего знакомого, примерно с семнадцатого века.
— Мы по твоей системе попробовали вчера, Ирка тебе рассказывала?
Ирка хищно и сексуально улыбается.
— Юстинова нет?.. — Лилька быстро оглядывается. И они резво целуются с Иркой в губы, прямо на глазах у меня. Глаза мои открываются.
— Хорошо-то как, — мечтательно говорит Ирка, — Лиль, когда встретимся?
— Давай еще раз, Ир. — Они опять целуются. Глаза мои расширяются. Мне это нравится: их даже не волнует, что сокурсники ходят и могут увидеть, — им это все до лампочки. Этот курс ошарашивал меня. Звенит звонок, и Лиля скрывается. Она ходит на все занятия. Так как хорошая ученица.
— Саш, жалко, что ты не девушка, я бы отдалась тебе, — говорит раздумывающе Ирка.
— А что, уже как мужик я тебя не устраиваю?..
Мы смеемся вместе долго. Это, правда, смешно, как Ирка быстро переделалась: за два дня!
— Нет, я теперь по женщинам, — говорит она, — лесбос — это божественно.
— Ты знаешь, я сегодня у Пениса зачет получил.
— Да ты что?! Поздравляю, Санечка. — Она целует меня.
— Вот, уже с Сашкой целуется, — раздается голос появляющегося Юстинова.
— Так, вчера с Лилькой, сегодня с Сашкой, что же завтра будет?
— Андрюшенька, он зачет по физ-ре сдал.
И все начинают обсуждать. Я рассказываю про секцию по волейболу, ведомости, факультетскую команду, и они говорят, что если на третьем курсе будет введена физкультура, все запишутся ко мне, и даже Ирка.
Я ей говорю, что команда-то мужская будет, должна быть.
Она задумывается.
— Да, Ир, — говорит Юстинов, — тебе не подходит, ты ж теперь только по девочкам. Давай уж не изменяй им… с мальчиками.
Она таинственно смотрит ему в глаза. И что-то там такое… Видимо, что Юстинова ожидает.
— Ир, — говорю я, — пойдем выясним хоть, какие зачеты будут?
— Я тебе и так скажу, — говорит Юстинов, который страшно гордился тем, что все знал. Он просто больным себя чувствовал, если что-то, какой-то пустяк не знал. — Прежде всего психология.
— Ира, а что такое психология? В этот раз Юстинов не встрял.
— Есть такой преподаватель Берхин, я его не видела никогда. Он лекции сам читает и ведет семинары, и, говорят, на зачете лекции написанные спрашивает и по ним учить надо. Так как книг никаких по этому предмету не написано для институтов еще. То есть только в медицине, а нам не с точки зрения медицины, а педагогики надо.
Ирка — умная девочка и тоже все знает. Но мне приятны ее знания…
— А что он за человек? — говорю я. Юстинов не выдерживает и встревает:
— Полный мудак, говорят, зачет ему очень трудно сдавать. Носится со своими теориями, как импотент с поднятием члена.
— Андрюш, — говорит Боб, — интересные у тебя сравнения, что, уже не поднимается?
— Ирка и не до того доведет, — отвечает Юстинов, и они смеются.
На этом разговор «по психологии» кончается. А я задумываюсь, что же делать: где взять эти лекции?
В перемену я иду на свой старый курс. Из всего курса у меня там остались две подружки (и то случайно), Алина и Мальвина, обе очень красивые и модненько одетые девочки, которые всегда следили за собой. И при этом старались примерно учиться.
У них занятия на третьем этаже, раньше это был и мой курс, но я на нем никогда не появлялся.
Они мне рады, и мы долго треплемся, они даже опаздывают минут на тридцать на вторую половину.
— Мальвин, вы сдавали зачет в прошлом году, когда меня уже не было, по психологии?
— Берхину, что ли? — Они смеются.
— Вот-вот, кажется, эта фамилия.
— Саш, — говорит Мальвина, она стройная, — пора бы тебе знать фамилию преподавателя, у которого через неделю зачеты начинаются.
— Санечка, он всегда такой, — говорит Алина и ласково смотрит на меня.
— А у вас что-нибудь осталось после этого?
— Тетрадь с лекциями, что ли? — спрашивает Мальвина, она более подвижная.
— У меня, кажется, где-то валялась, — вяло говорит Алина.
Я даже не представлял, что в этом институте кто-то мог записывать лекции.
— Алиночка, — я хватаю ее за руку, — найди, пожалуйста, или я не сдам этот зачет никогда: даже не представляю, о чем там речь.
— Хорошо, я постараюсь. — Она снова улыбается и касается моей щеки, нехотя. У нее очень красивый лак на ногтях, они как пурпуром лакированы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
— Что, прямо здесь?
— Конечно, а почему нет, сейчас же, — говорит Юстинов.
— Ну, в институте это вроде неприлично. Боб, заливаясь, катался. А Ленка смотрела на Боба. Как он катался.
— О чем ты говоришь, неприлично?! Я еле сдерживался от смеха.
— Ирка мне вообще минет на теплой лестнице делала. А ты говоришь неприлично.
— Да ты что! — Вот тут я обалдел, правда.
— Ира?
— Да, я у Андрюшеньки в рот брала на теплой лестнице, в конце первого курса. А что такого? — очаровательная наивность. (Великая актриса.)
И началось обсуждение этого дела.
— Ну, положим, не в конце первого, а в начале второго, — говорит Юстинов, — в конце первого ты еще не умела брать, дурой была.
— Но я делала это здесь всего два раза. Саш, а разве плохо? — Она смотрит наивницей на меня.
Боб катался в смеховой истерике, не переставая, падая на Ленку и подминая ее под себя. А она на Васильвайкина, у которого тряслась борода.
Я лежал от смеха, с коликами в животе.
Юстинов продолжал:
— Ну, положим, не два, а раз десять делала. Но один раз было вообще гениально.
— Это в каком смысле, — говорит Боб, — в смысле отсоса…
— Да нет, этого она до сих пор не умеет. В самый ответственный момент появляется Зинаида Витальевна, инспектор нашего факультета, и снизу спрашивает: «Кто там?» А Ирка ответить не может, у нее губы заняты. И звуки слышатся. Я говорю, что я и Ирка (понятно, что не один), она говорит: «А Ирочка что делает?» — так Ирка выплюнуть успела и говорит: «Сижу просто».
Она невинно смотрит на меня:
— Да, Санечка, это, правда, было. Я так испугалась!..
Теперь Юстинов прыскает:
— Ну, как тебе твоя подруга?! А ты говоришь в «стенах института»… Тут и не такие дела творятся. Это у тебя предыдущий курс, возможно, был нормальным. Подожди, это только начало, я тебе расскажу все до конца.
— Как, — я давлюсь смехом, — еще что-то?
— Я тебе расскажу, как я Ирку ломал, в первый раз, когда она девушкой была. Как сейчас помню в знаменательный день седьмого ноября, у Машки Курковой на квартире было: два соседних дома и половина этого сбежалось.
— А кто такая «Машка Куркова», это кличка?
— О, это особая история, — вставляет Боб, успокаиваясь от смеха.
— Фарцовщица, — говорит Юстинов, — с Иркой в одном доме живет, выше на два этажа. Она меня с ней и спарила, сука. Так бы я на Ирку ни за что не забрался. Да, Ир?
— Да, Андрюшенька. — Ирка сияет.
Мне это непонятно. Но больше не удивляет. Познавать мир надо таким, каким он есть, как учили древние философы, — изучая. Вот я и познаю.
— Ладно, пошли отсюда, — говорит Юстинов, — все равно никто учиться не пойдет.
Еще одна лекция, но учиться никто, естественно, не думает: до сессии еще целая неделя и плюс восемь дней для зачетов, не то десять, кто знает, кого это волнует — учиться.
Мы выходим из института на улицу. После всех этих разговоров и душной прокуренной лестницы на улице прекрасно.
Говорю вам, это был еще тот курсик. И я на нем стал еще тем…
Они зовут меня с собой, но я не могу, так как у меня свидание. И приятная девушка, новая. После Натальи я не мог ни на кого смотреть полгода, теперь вроде опять возвращаюсь к жизни.
Стал знакомиться на улицах, а это верный показатель, что оживаю. Признак жизни, устремления.
Мы прощаемся. Они едут пьянствовать и разговаривать. Ирка, в виде исключения, прощена. И едет с ними тоже. Она игриво улыбается мне.
В субботу вечером я развлекся с этой девочкой.
Воскресенье я провел в лоне моей семьи и не развлекся. Что такое моя семья (потом я когда-нибудь напишу трактат, как я с ней боролся) — это мама, папа и я. Оба врачи, кроме меня. Что такое мой папа — это зудящая постоянно и безостановочно машина о: каким я должен становиться, стать, как вести себя и где что уместно, а где сверх уместного, и это должен понимать я, как причесываться и во что одеваться, что я должен делать и чего не должен, что надо и чего не надо — короче, о тысяче вещей, которые составляют основоположные черты программы: «Как стать человеком», которую претворяет в жизнь мой папа. На примере моего воспитания. Даже как в туалет должен ходить я, и то он поучает меня. Например, я не должен забрызгивать во время мочеиспускания, а должен поднимать крышку, на которую садятся попами, так как на ней брызги остаются.
Но если б только это!.. Я не имею в виду одни физиологические процессы. Под словом «это».
Мама, та проще, она хочет, чтобы я только любил ее и хорошо к ней относился. Зато отец достает меня с утра до вечера, целыми днями, когда только видит. И как он не устал, как ему не надоело, одни нравоучения — ужас, — мне это непонятно.
Ночь от его зужений я сплю плохо, хотя он и желает мне счастья.
В понедельник ровно в двенадцать часов я появился на стадионе с радостным чувством, что скоро все кончится. Однако не так скоро зачеты ставятся, как о них договариваются.
Мы поздоровались с Пенисом, и я, не теряя времени и не медля (от слова: не промедляя), сразу достал зачетку.
— Что такое, Саш? — спросил он, не понимая.
— Как что, Борис Наумович, — зачет, — пояснил я. Всегда поясняя, когда кто-то что-то, рядом со мной, не понимает.
— А почему вдруг такая спешка, еще одна неделя до зачета, тебе еще тысячу сдавать надо?
— Вы же сказали, что другие требования будут.
— Но я ведь не сказал, что тебе бежать не придется или ядро толкать не надо.
(О, коварная жизнь! Прямо из Шекспира…)
— Да вы что, Борис Наумович, какое ядро?! Я под ним лягу и не встану, а вы хотите, чтобы я вам еще команду сильную создал, и не просто команду, а чемпиона. Чем же я играть тогда буду, если у меня рук не будет. Или тела не останется? Ядро же ведь это не шутка: в старину им пуляли — убивали. Так вы мне жизни желаете, да?
Я начал заводиться. Он меня удивлял и поражал просто!
— Ну хорошо, хорошо, зачет я тебе поставлю. О Господи! Я ведь его на пушку брал, не думал, что он так легко сдастся.
— Только смотри, чтобы ты не подвел меня и с первого сентября стал сразу, немедленно и кропотливо, создавать команду.
— Со второго, Борис Наумович?
— Почему?
— Ну, хотя бы потому, что ни один нормальный человек не принесет с собой спортивную форму первого сентября. Даже не зная, что такая секция существует.
— Ох, филологи, — он улыбнулся, — язык у вас подвешен, покойника уговорите.
Очень лестный комплимент, подумал я.
— …Но я вам желаю долгой жизни, Борис Наумович, — сказал я, — я не вы, который желает мне смерти от ядра.
А он о своем:
— Так вот, Саш, я образно сказал, что с первого сентября. — (А я и не знал, что у них образы имеются, в физкультуре, я думал, одни фигуры…) — Но я знаю, что ты думаешь (интересно: телепат, наверное…), что сейчас получу зачет, пройдет три месяца, все забудется, физ-ра будет не нужна и так далее.
Он и вправду телепат, кажется…
Но я никогда не скрываю и говорю:
— Вы, как телепат, Борис Наумович.
— Я тебе ставлю зачет и доверяю. — (Спасибо.) — К тому же физкультура, судя по всему, вводится у вас на третьем курсе и будет в течение всего года…
Господи, как он долго торгуется.
— И если ты меня обманешь…
— Борис Наумович!
— Хорошо, подведешь, то…
— Борис Наумович, — вот, проклятый, да ставь ты уже скорее! — как вам не стыдно, раз я обещал, значит, сделаю.
— Это ты молодец! Я люблю таких ребят.
Он берет мою зачетку, которую я держу наготове в руках, ставит зачет и расписывается. Я замираю, потом выдыхаю свободно. Вот и все, думаю, и чего боялся.
— А в ведомость?
— Да, да, — говорит он, — все-то ты помнишь.
Еще бы:
— Конечно, потом в деканате будут говорить, что ваша драгоценная подпись подделана.
Он достает из своего портфеля ведомость, находит меня, ставит все туда и расписывается. Крик и вопль едва не вырываются из моего горла.
— Большое спасибо, Борис Наумович… — я опять хочу сказать Пенис, но боюсь: вдруг обидится.
— Смотри, Саш, не подведи.
По дорожкам «Лужников» я несусь, как вихрь, буря, ураган, я несусь по ним одухотворенно и возвышенно и благим матом ору: «Будь ты счастлива, физкультура!» Люди смотрят на меня, как на ненормального. То ли готовящегося к рекорду.
Добегаю до института за двадцать минут, легко, а чего там — тысячу бегать я уже научился. Влетаю в институт, а там разворачивается целая драма (я бы назвал ее: «из жизни молодого поколения»).
Юстинов не то стоит, не то мечется. А Боб потихоньку ржет.
Я вижу, Юстинов ждал меня.
— Ты представляешь, Саш, эта идиотка, Ирка, твоя подружка, что вытворила. Нет, ну ты себе представляешь! Захожу в спальню, а она с Лилькой Улановой в кровати лежит уже голая, а с той комбинацию снимает и целует ее в плечо. А потом ниже…
Я ей говорю:
— Ира, ты что охуела?! Она мне:
— А что, Андрюшенька, у меня разболелась голова, и Лиля массирует ее.
— А почему ты голая? — спрашиваю я.
— Ну, чтобы платье не мешало… массажировать.
— А сама — в жопу пьяная, ты ж знаешь, ей немного надо, полстакана выпьет и готова. Ты представляешь?!
— Не представляю, но это очень интересная форма любви, я думаю, самая совершенная в мире…
Он не обращает внимания на мои слова толком. Однако реагирует:
— Ну да, мне еще п…лизки дома не хватало. А Лилька мне говорит: Андрюшенька, ложись к нам, хочешь ее помассажировать вместо меня. А Ирка уже глаза закатывает от предстоящего массажа.
Я им говорю:
— Ах вы, суки! Я вам ваши клиторы сейчас так помассирую, что они у вас поотскакивают с лобков от губ. Чтобы через минуту, сучки, одеты были, — и ушел на кухню. Ирка мне вдогонку:
— Андрюшенька, не кричи на Лиличку, она мне добра желала.
— Ну, как тебе это нравится, Саш?!
Мне это нравится — Ирка талантливой ученицей оказалась.
— Теперь я с ней не разговариваю, пускай со своей Лилькой живет, которая ей добра хотела.
И в этот момент на лестнице появляется Ирка:
— Андрюшенька, вот ты где, а я тебя искала!
— Иди отсюда, не хочу с тобой разговаривать.
— Ну почему, Андрюшенька?
— Ты помнишь, что вчера было? А? Ирка скромно вставляет:
— Воскресенье. Он кричит:
— Ты вся в жопу пьяная была. Помнишь, что вчера делала?! Расскажи Ланину, расскажи!
Я не любил, когда меня называли по фамилии, но на этом курсе было принято.
— А что, Андрюшенька, я не помню, что я делала?
— Ир, ну ты только не п…и, пожалуйста, а то я тебе сейчас по роже так дам, что сразу вспомнишь. Что ты там с Лилькой в постели голая вытворяла, не помнишь, да?!
— Ну я же не нарочно, Андрюшенька, я пьяная была. Разве тебе меня не жалко, у меня головка болела.
— Ну блядь, Саш, как тебе это нравится, — («у нее головка болела», передразнил он), — клитор у тебя болел, да еще чесался, потаскуха.
— А у меня нету клитора, — вставила скромно Ирка.
Мы полегли со смеха.
— Саш, а что такое клитор?
— Вот блядь, — давился, сдерживаясь, Юстинов, — даже своих половых органов не знает.
— Она их тебе доверяет, — реготал Боб.
— Конечно, — наивно ответила Ирка, — он лучше знает, как с ними обращаться… — Вроде комплимент отпуская.
Ирка была великая актриса, не только трагедийного, но и комедийного таланта.
Она повисла на него, уловя мгновение:
— Андрюшенька!..
— Пошла, Ир, отсюда, пошла, — но она его уже целовала, а у него проскальзывал наигрыш на губах.
Странный был Юстинов человек, он рассказывал всем, что делала и как Ирка, в какой позиции стояла или лежала… и как он с ней обращался: «Я на Ирку всегда клал», — любил повторять он, однако Ирка тут же встревала, что «не клал, а вставлял», и ему как филологу надо знать разницу между словами. Все свое грязное белье он вывешивал на факультете, и весь курс обсуждал их интимно-публичную, эротическую жизнь.
В этом была какая-то анормальность, но ему, видимо, нравилось.
Наконец мы с Иркой остались вдвоем, Юстинов, выговорившись, пошел с Бобом пить пиво.
— Ира, как же ты умудрилась… — говорю я. Она перебивает меня:
— Ой, Саш, какая у Лильки кожа, обалденная. Я даже не представляла…
— …попасться, — продолжаю я.
— Ой, Саш, я так испугалась, когда Юстинов вошел, ты же ему про лесбос не рассказывал.
Я засмеялся.
— Откуда ему знать, что такая Билитис была. — Ирка улыбается.
— Ир, ты у меня просто ласточка, самый талантливый ребенок, которого я когда-либо встречал. Бесподобнейшая ученица!
Ирка сияет:
— Да, я такая. Но мы с ней все равно доделаем до конца. Лесбос — это прекрасно, — мечтательно говорит она. — Лилька тоже так считает. Она тебя очень уважает и говорит мне: все, что ты говоришь, — правильно.
Ирка мне нравится, она меня умиляет. И какое-то постоянное желание о ней заботиться, хотя я понимаю, что во многом она — актриса.
Кончается лекция, кажется, «Зарубежная литература XVII века», то ли что-то в этом роде. Появляется Лиля Уланова.
— Сашенька, здравствуй. — Она целует меня, как своего давнего знакомого, примерно с семнадцатого века.
— Мы по твоей системе попробовали вчера, Ирка тебе рассказывала?
Ирка хищно и сексуально улыбается.
— Юстинова нет?.. — Лилька быстро оглядывается. И они резво целуются с Иркой в губы, прямо на глазах у меня. Глаза мои открываются.
— Хорошо-то как, — мечтательно говорит Ирка, — Лиль, когда встретимся?
— Давай еще раз, Ир. — Они опять целуются. Глаза мои расширяются. Мне это нравится: их даже не волнует, что сокурсники ходят и могут увидеть, — им это все до лампочки. Этот курс ошарашивал меня. Звенит звонок, и Лиля скрывается. Она ходит на все занятия. Так как хорошая ученица.
— Саш, жалко, что ты не девушка, я бы отдалась тебе, — говорит раздумывающе Ирка.
— А что, уже как мужик я тебя не устраиваю?..
Мы смеемся вместе долго. Это, правда, смешно, как Ирка быстро переделалась: за два дня!
— Нет, я теперь по женщинам, — говорит она, — лесбос — это божественно.
— Ты знаешь, я сегодня у Пениса зачет получил.
— Да ты что?! Поздравляю, Санечка. — Она целует меня.
— Вот, уже с Сашкой целуется, — раздается голос появляющегося Юстинова.
— Так, вчера с Лилькой, сегодня с Сашкой, что же завтра будет?
— Андрюшенька, он зачет по физ-ре сдал.
И все начинают обсуждать. Я рассказываю про секцию по волейболу, ведомости, факультетскую команду, и они говорят, что если на третьем курсе будет введена физкультура, все запишутся ко мне, и даже Ирка.
Я ей говорю, что команда-то мужская будет, должна быть.
Она задумывается.
— Да, Ир, — говорит Юстинов, — тебе не подходит, ты ж теперь только по девочкам. Давай уж не изменяй им… с мальчиками.
Она таинственно смотрит ему в глаза. И что-то там такое… Видимо, что Юстинова ожидает.
— Ир, — говорю я, — пойдем выясним хоть, какие зачеты будут?
— Я тебе и так скажу, — говорит Юстинов, который страшно гордился тем, что все знал. Он просто больным себя чувствовал, если что-то, какой-то пустяк не знал. — Прежде всего психология.
— Ира, а что такое психология? В этот раз Юстинов не встрял.
— Есть такой преподаватель Берхин, я его не видела никогда. Он лекции сам читает и ведет семинары, и, говорят, на зачете лекции написанные спрашивает и по ним учить надо. Так как книг никаких по этому предмету не написано для институтов еще. То есть только в медицине, а нам не с точки зрения медицины, а педагогики надо.
Ирка — умная девочка и тоже все знает. Но мне приятны ее знания…
— А что он за человек? — говорю я. Юстинов не выдерживает и встревает:
— Полный мудак, говорят, зачет ему очень трудно сдавать. Носится со своими теориями, как импотент с поднятием члена.
— Андрюш, — говорит Боб, — интересные у тебя сравнения, что, уже не поднимается?
— Ирка и не до того доведет, — отвечает Юстинов, и они смеются.
На этом разговор «по психологии» кончается. А я задумываюсь, что же делать: где взять эти лекции?
В перемену я иду на свой старый курс. Из всего курса у меня там остались две подружки (и то случайно), Алина и Мальвина, обе очень красивые и модненько одетые девочки, которые всегда следили за собой. И при этом старались примерно учиться.
У них занятия на третьем этаже, раньше это был и мой курс, но я на нем никогда не появлялся.
Они мне рады, и мы долго треплемся, они даже опаздывают минут на тридцать на вторую половину.
— Мальвин, вы сдавали зачет в прошлом году, когда меня уже не было, по психологии?
— Берхину, что ли? — Они смеются.
— Вот-вот, кажется, эта фамилия.
— Саш, — говорит Мальвина, она стройная, — пора бы тебе знать фамилию преподавателя, у которого через неделю зачеты начинаются.
— Санечка, он всегда такой, — говорит Алина и ласково смотрит на меня.
— А у вас что-нибудь осталось после этого?
— Тетрадь с лекциями, что ли? — спрашивает Мальвина, она более подвижная.
— У меня, кажется, где-то валялась, — вяло говорит Алина.
Я даже не представлял, что в этом институте кто-то мог записывать лекции.
— Алиночка, — я хватаю ее за руку, — найди, пожалуйста, или я не сдам этот зачет никогда: даже не представляю, о чем там речь.
— Хорошо, я постараюсь. — Она снова улыбается и касается моей щеки, нехотя. У нее очень красивый лак на ногтях, они как пурпуром лакированы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41