Андрей пришел в девять и устало повалился на диван. Протирая стекла очков, он близоруко огляделся и хмыкнул:
– Неплохо. Если из тебя не выйдет журналиста, то уж карьера посредственного официанта наверняка обеспечена...
Олег пристально вгляделся в лицо Андрея.
– Что это с тобой стряслось?
– Разумеется, ничего...
Олег налил в стаканы вино.
– Ну, за тебя, Андрей... За то, что тебе двадцать два.
Андрей усмехнулся и задумчиво проговорил:
– Двадцать два – это, кажется, в самом деле неплохо... – и отставил стакан.
– Что не пьешь? – недовольно спросил Олег. – Не нравится, что ли?
– Да нет, вино отличное...
– Нельзя?
– Не рекомендуется.
– Даже сегодня?
– Работать надо, – серьезно сказал Андрей. – А я не в настолько блестящей форме, чтобы...
Он не договорил – кто-то постучал в наружную дверь. Потом стук повторился – уже громче. Андрей не шевельнулся. Еще раз постучали, и стало тихо.
– Почему ты не открыл? – спросил Олег. – Ведь это была Галя.
– Знаю.
– Ты уже видел ее?
– Да.
Стук снова повторился. Потом еще раз. И еще.
Олег не выдержал:
– Иди открой!
Андрей поднялся и стал искать ключ, но никак не мог найти.
– Ключ в левом кармане, – сказал Олег.
Когда он открыл дверь, Галя стояла, опираясь рукой о косяк, и Андрей вспомнил, как она выходила из лаборатории, точно так же держась за дверь, чтобы не упасть.
– Ну вот, – сказала она, – я опять пришла к тебе. У тебя кто-то есть?
– Только Олег.
– Он не может куда-нибудь пойти?
– Нет.
– Тогда идем ко мне.
Андрей покачал головой.
Она отошла к окну и позвала его:
– Иди сюда, Андрюша.
Галя была в светло-сером платье – это платье Андрей любил больше других, хотя ей оно не нравилось, – и причесана так же, как три года назад, когда он впервые увидел ее, – высокий и пышный узел на затылке. Эту прическу она тоже не любила – всегда жаловалась, что на нее уходит слишком много времени – и обычно носила волосы до плеч: ей казалось, что так она выглядит моложе.
В коридоре было темно.
Андрей прислонился виском к ребру стены и стал смотреть в окно.
Галя положила руку ему на плечо.
Андрей почувствовал, как напряглись все его мышцы.
– Не надо, Галя...
– Не надо?.. – с горечью спросила она и отняла руку. – Ты просто боишься поверить себе... Зато великолепно усвоил одну идею: что ты не любишь меня и мы должны расстаться. И даже не пытаешься понять меня...
– Послушай, – сказал Андрей, – ты помнишь, как два года назад я сказал «люблю»?
Галя опустила глаза.
– Конечно... Такое не забывается.
– И что ты ответила мне?
– Но ведь я все объяснила!
– Да, ты говорила, что мы разные люди... Что мы еще мало знаем друг друга... Что многое еще может измениться... И даже то, что мы оба ведем нищенское существование – ты и это тогда учла! Все было очень логично, и все-таки я совершенно не понимал тебя. Я любил тебя, и все то, о чем ты говорила тогда, казалось такой мелочью по сравнению с нашей любовью... Я пытался доказать тебе это, но ты не понимала меня, словно мы говорили на разных языках. И во второй и в третий раз ты отвечала мне «нет». И опять я не мог понять почему... Но самое ужасное, что ты оказалась права...
– Права?!
– Да. Мы ведь действительно разные люди. И многое изменилось за это время. Вот только никак не могу понять почему... И опять мы говорим на разных языках. Ты – на языке любви, я – на языке равнодушия. И не думаю, что мы сможем теперь понять друг друга...
– Не сможем сейчас – поймем позже.
– Нет.
– Да, да, да! Андрюшенька, родной мой... – Она судорожно схватила его за руки и, глядя огромными блестящими глазами, с отчаянием и мольбой говорила ему: – Не верю, что ты разлюбил меня! Не может же этого быть! Ты просто болен, Андрей, но пройдет немного времени, ты выздоровеешь, и все станет на место. Ты только вспомни, сколько хорошего было у нас, как мы нужны были друг другу! Да ведь и сейчас... Я не могу без тебя, понимаешь?! Не могу! Да и я тебе нужна, я же знаю... Тебе уже сейчас трудно без меня, я вижу! Ну скажи, что это так...
– Да, – глухо сказал Андрей, – мне трудно без тебя...
Галя отшатнулась от него.
– Боже мой, как ты это сказал... Как будто ненавидишь меня за то, что я нужна тебе...
– Нет, это не так...
Она с тревогой глядела на него и еще крепче сжала его руки.
– На тебе лица нет... – Она вдруг уронила голову ему на руки и заплакала. – Ну почему именно с тобой это произошло? Почему ты так болен, почему?
Андрей оторвал ее от себя и грубо сказал:
– С меня хватит... И не надо меня оплакивать – я еще живой.
Галя вытерла глаза.
– Ты хочешь оттолкнуть меня грубостью?.. Милый мой, да ведь из этого все равно ничего не выйдет – даже если ты опять запрешься у себя, а я буду через каждые десять минут приходить и стучаться, а ты будешь знать, что это я, и все-таки не откроешь.
– Прости...
Галя помолчала.
– А теперь вот что я скажу тебе – только не говори сразу «нет». Мне предлагают место в аспирантуре, и я думаю остаться. Но если ты не вернешься ко мне, я уеду – одной мне здесь делать нечего. Не требую от тебя никаких обещаний, никаких обязательств, кроме одного – я должна быть уверена, что увижу тебя. Через день, через неделю, через месяц, но чтобы я знала: ты придешь... О чем ты сейчас думаешь? – вдруг оборвала она себя.
– Думаю?.. – Андрей помолчал и криво усмехнулся. – О том, что я где-то читал эти слова. Да еще, кажется, о том, что не прав был Бетховен, когда говорил: «Жизнь – это трагедия». Звучит красиво, но не совсем верно. Жизнь – фарс, пошлый водевиль, в лучшем случае – мелодрама, в которой все заранее известно, все расписано, все заучено.
– Наверно, следовало бы ударить тебя, но я и этого не могу...
– И это тоже я где-то читал... А ударить следовало – может, тебе стало бы легче... Идем, я провожу тебя.
В актовом зале она повернулась к нему и, не глядя, предложила:
– Давай немного посидим. Нельзя же расставаться вот так...
– Ну что ж, давай...
Они сели, боясь встретиться взглядом или случайно коснуться друг друга. И вдруг Галя тихонько засмеялась.
– Чего это ты? – Андрей тоже невольно улыбнулся.
– Да так, вспомнила... как сидели мы здесь же года полтора назад и нас согнали дежурные тетки... Одну я и теперь встречаю – рыжая, мясистая, ну прямо гренадер! Ох, как она взбесилась, когда увидела, что платье у меня поднялось выше колен! Ты страшно разозлился, а мне было до того смешно, что я расхохоталась. Можно было подумать, что они в ответе за нравственность всего мира. А я потом взглянула на тебя и испугалась – подумала, что ты бросишься на них с кулаками... – Галя оборвала себя: – Ну, хватит. Идем.
Прощаясь, она поцеловала его и просто сказала:
– Я буду ждать тебя, Андрей.
И ушла не оглядываясь.
Возвращаясь к себе, Андрей едва не сбил с ног какого-то задумчивого теоретика в пыжиковой шапке. Теоретик рассеянно пробормотал:
– Простите.
Андрей выругался.
Пыжиковая шапка удивленно округлила глаза и неуверенно и виновато попросила:
– Простите, пожалуйста...
10
– Ну? – сказал Олег. – Что будем делать?
– Делать? – не понял его Андрей. – Ах да, делать... Да что-нибудь, что-нибудь... Вот жаль, выпивки маловато.
Олег молча достал из шкафа две бутылки и поставил на стол.
Андрей невесело засмеялся.
– Однако ты запасливый малый, Олежка... И у тебя, как и у многих других, довольно странное понятие о дне рождения. Можно подумать, что напиваться в стельку в этот день – самое святое дело, прямая обязанность. Но сегодня ты, кажется, прав. Ну что ж, давай наливай...
Олег поднял стакан.
– За что?
– А ни за что, – сказал Андрей. – За белый свет. Или за темную полночь, если тебе больше нравится.
– Тогда лучше уж за индефинитную метрику гильбертова пространства, – сказал Олег.
– Что еще за абракадабра? – поднял брови Андрей.
– Разве не бывает такой?
– Почему же, имеется...
– Это я из какого-то твоего талмуда вычитал. Красиво звучит!
– Красиво, – вздохнул Андрей и выпил.
– А кстати, что сия многомудрая фраза означает? – спросил Олег.
– Сия фраза означает, – серьезно пояснил Андрей, – что с введением вышеозначенной индефинитной метрики происходит изменение квантовомеханического определения математических ожиданий.
– Очень даже понятно, – кивнул Олег. – А если по-русски?
– Можно по-русски. При построении теории взаимодействующих полей вместо обычного определения с помощью положительно-определенной весовой функции математические ожидания определяются с введением неположительно-определенной весовой функции, включающей как бы отрицательные вероятности.
– Как бы?..
– Угу... При этом гамильтонова функция системы может быть неэрмитовой.
– После этого утверждай, что физики нормальные люди... Каждое слово вроде русское и в отдельности почти понятно, а все вместе звучит по-китайски... И что же эта метрика дала физикам?
– Да фактически ничего. До сих пор не доказано, можно ли без противоречий провести такую схему.
Олег присвистнул.
– И какой же дурак выдумал эту метрику?
– Не дурак, Олежка, – невесело сказал Андрей, – а один из самых выдающихся физиков современности – Гейзенберг.
– Это имя даже я слышал.
– Вот видишь, даже ты...
– Так что же получается?.. Лет через пять-десять кто-нибудь сможет доказать, что весь этот высоконаучный треп ничего не означает и вообще нуль?
– Да, по всей вероятности, так и будет.
– И все-таки тысячи людей тратят время на изучение этой метрики?
– Да.
– И много в этой вашей физике таких теорий?
– Больше чем достаточно. Например, вся релятивистская квантовая механика фактически наполовину состоит из таких теорий.
Олег покрутил головой и с жалостью посмотрел на Андрея.
– А эта машина, которой ты занимаешься... Может оказаться, что это тоже все зря?
– Очень даже возможно.
– Ну и ну!..
Андрей усмехнулся.
– Налей-ка лучше еще – ты ведь спец по этой части... А теперь я задам тебе высоконаучный вопрос. Приходилось тебе спать с женщиной, которую ты не любил?
Олег поставил бутылку и посмотрел на него. Андрей сидел, откинувшись на спинку дивана, и внимательно разглядывал пепел на кончике сигареты.
– Приходилось.
– И как это у тебя получалось? – все тем же ровным тоном спросил Андрей.
– Плохо получалось.
– А вот у меня совсем не получается. – Андрей рывком поднялся с дивана, подошел к окну и открыл его. Запахло холодом, и несколько снежинок влетело в комнату. Андрей продолжал: – Может быть, со временем я научусь и этому и тогда все станет просто. А что? Всем известно, мужчине нужна женщина, женщине нужен мужчина. Все просто, как аксиома...
– Перестань, – попросил Олег.
– Ну да, сейчас, – кивнул Андрей и продолжал: – Ты знаешь, сегодня я вел себя как последний подонок. Да и не только сегодня. Я говорил ей такие вещи, что за это избить меня мало. А ведь она очень гордая – уж я-то знаю. Но на нее ничего не действует... Мне до слез жалко ее, но что я могу сделать? Я не люблю ее. Тысячу раз задаю себе вопрос «почему» – и нахожу тысячу разных ответов. Все как будто правильные – и все неверно. Все! А сейчас и думать об этом не хочется. Ничего не хочется... Не хочется любить, не хочется, чтобы меня любили. Вот только работать очень хочется. Учиться. И кажется, ничего мне больше не нужно...
– Врешь, – пробормотал Олег, открывая вторую бутылку.
– Вру, – спокойно согласился Андрей.
– Выпей-ка лучше.
Андрей покачал головой.
– Бережешься? – с усмешкой спросил Олег.
Андрей посмотрел на него и ничего не ответил.
Олег выпил и закурил.
– Трезвый ты парень, Андрюха... Так сказать, воплощенная трезвость и ясность. Это нельзя, это можно, это не нужно... Ра-ци-о-на-лист! А? Современный стиль, что ли? Раньше ведь ты не был таким...
Андрей вдруг повеселел, рассказал какие-то анекдоты. А потом оказалось, что Андрея нет в комнате, и Олег попытался встать, чтобы пойти поискать его, и увидел, как поплыли за окном огни, а книжный шкаф наклонился и дружески поддержал его. Олег прочно вцепился в стол, и шкаф выпрямился, насмешливо блеснув стеклами. Олег пробормотал усмехаясь:
– Шалишь, брат, меня не проведешь – я же знаю, что огни плавают только в море, а шкафы не делают реверансов. А?..
Шкаф молчал. Олег похлопал его по твердому плечу, вылил в стакан остатки вина и сказал, повернувшись к шкафу:
– Слушайте, шкаф, я хотел сказать вам... Или спросить? Ну да, спросить... Почему ты не влюбишься, шкаф? Или ты слишком умен, чтобы тратить время на такие глупости?.. А вот у меня, брат, и время есть, а любви нет... Но ведь я не такой мудрый, как ты и твои книги... Только почему-то в этих книгах не сказано, как жить на белом свете. И научить они меня не могут – там одни формулы да уравнения, а ведь давно известно, – кажется, известно, – поправился Олег, – что даже самая плохонькая серенькая жизнь в формулы не укладывается. А мне жизнь хо-ро-ша-я нужна... Ну, шкаф, молчишь?
Шкаф молчал.
– Ну, молчи, молчи... Такое уж твое деревянное дело...
Тут Олег увидел, что входит Андрей, и голова у него мокрая, а глаза ясные и трезвые.
– С кем это ты тут? – спросил Андрей.
Олег усмехнулся.
– Да вот читаю твоему шкафу лекцию на тему о любви и дружбе. Вспомнил Феликса Кривина – есть такой писатель, который умеет отлично со всякими вещами разговаривать...
Андрей сел на диван, внимательно посмотрел на Олега и устало сказал:
– Ну, хватит на сегодня... И вообще... В конце концов нам всего двадцать два, и у нас еще достаточно времени, чтобы наделать кучу ошибок – больших и самых разных. И может быть, времени хватит даже на то, чтобы умереть вполне приличными людьми...
А потом Олег ничего не помнил.
11
Олег посмотрел на меня, а я лег на диван и закурил.
– Ну, – спросил он, – что же ты не собираешься?
– Я не пойду с тобой.
– С приветом, – сказал он, ничуть не удивившись. – Это еще почему?
– Да так.
– Что, собрался подводить итоги?
– Ну, зачем же... Кстати, это не самое худшее занятие в Новый год. Знаешь, где я встречал первый раз Новый год в Москве?
– Нет.
– В лифте. Чертова клетка – совершенно пустая, кстати, – застряла между одиннадцатым и двенадцатым этажами.
– Было весело?
– Очень.
– И все-таки почему ты не идешь?
– Да ведь надо гладиться, а утюга нет, и чистить ботинки, а щетка тоже вряд ли найдется, и вообще слишком много беспокойства, старина. Дело того не стоит. Так что гуляй...
– Понятно, – сказал Олег и ушел.
Я еще немного полежал и пошел в актовый зал. Там гремел конферансье – всесоюзная радиознаменитость. Он изрекал в микрофон что-то пресное и пошлое. Ему вежливо и иронически хлопали – человек неглупый сразу понял бы, что эти аплодисменты хуже пощечины. Но конферансье ничего не замечал, и над ним издевались с улыбочками и шуточками, как это умеют делать только у нас.
Везде танцевали, и было очень шумно и тесно. Батареи пустых бутылок выстроились на столах и прямо на полу вдоль стен.
Я купил шампанского и пошел к себе. Еще не было девяти. За окнами иллюминация, и я погасил свет. В комнате сразу стало просторно, таинственно и грустно. Я курил, и думал о Гале, и смотрел на яркие полосы сиреневого света на потолке – их оставляли лучи прожекторов.
Потом включил проигрыватель и поставил пластинку «Реквием» Верди.
Наверно, это по меньшей мере странно – «Реквием» за час до Нового года, но это была единственная музыка, которую я мог сейчас слушать. Это да еще Бах.
У большинства людей при слове «реквием» сразу возникает мысль о чем-то мрачном, торжественном, жалостливом... О смерти. Может быть, в этом отчасти виноват Моцарт. Считается, что всякий культурный человек знает его «Реквием», то есть когда-то слышал самое начало его и может вспомнить, что это именно Моцарт. Но «Реквием» Верди – музыка необыкновенная. Это действительно музыка о смерти. Но ведь смерть можно ненавидеть, а не покорив склоняться перед ней, можно с гневом протестовать против нее, даже отчетливо сознавая всю бессмысленность этого протеста, и скорбеть о ней так, чтобы эта скорбь взывала к мужеству, к жизни, к любви... И тогда повесть о смерти становится повестью о жизни.
И Верди написал такую музыку – необыкновенную повесть о жизни. И, слушая ее, начинаешь понимать, что смерть – это еще не конец, еще не все, что после тебя остаются люди, и они помнят о твоей жизни, им остаются твои дела – и то, что ты успел сделать, и то, чего ты не смог сделать. И что смерть твоя будет похожа на жизнь твою...
Я наткнулся в коробке с пластинками на эти листки и, еще не понимая, стал читать их...
«И никогда не искал я внимания людей ко мне, ибо не то ценно, что мне дадут, но только то, что я могу дать, и неважно, что скажут обо мне, но что я подумаю о человеке. Я жил один, жил внутри себя; то, что всем было нужно от души моей, я всем отдавал искренне; то, что только мне было нужно, я хранил глубоко в сердце моем, не отягощая внимания близких моих неплодотворной скорбью духа моего в часы уныния и усталости...»
«Кто уважает человека, тот должен молчать о себе. Кто дал нам злое право отравлять людей тяжелым видом наших личных язв.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22