Говорите! Я уже все испробовала!»
Достаю ножницы. И начинаю отсекать нейлон, а затем эластик. Обрезки падают на палас… Вот. Теперь перед нами женщина в натуральном виде, напоминающая ростбиф, который режут дольками… Она заливается еще пуще… Пьеро потихоньку переключает кондиционер на «макси-холод». «Стойте, — говорю ей. — Мне пришла в голову идея… Можно попробовать…» Она поднимает заплаканные глаза, в которых загорается огонек надежды. Тушь для ресниц расползлась по всему лицу. Перед нами чернокожая рожа. Она внемлет мне, как оракулу. Я вдохновенно кружу вокруг нее. Она следит за мной и начинает надеяться. Прикасаюсь к этой живой материи и взвешиваю каждую ее частичку на ладони. Немного мну, чтобы оценить ее плотность. «У вас отличные груди на любителя, — говорю. — Слишком жирные, слишком тяжелые, изрядно провисшие, но, без всяких сомнений, красивые, их полукружия просто восхитительны». Становится изрядно холодно. Это жена сенатора, она дрожит. Вокруг ее сосков образуются мурашки. Существует скандинавская эрекция. «Сейчас мы снимем мерку». Пьеро приносит складной сантиметр, который щелкает, как опереточный гром. Всякий раз, когда я прикасаюсь к ней этим инструментом, она привскакивает… Диктую коллеге, который записывает в блокнот. Расстояние между грудями… Диаметр ореолов… Рост… Бедра… Ширина лобка внизу и наверху. Межножье… Металл холодный. На нем появляется влага. Она дрожит все сильнее. А мы ведь ничего такого себе не позволяем. Ни неприличного жеста, ничего. Напротив… На наших губах застыла тень презрительной улыбки.
«Мел!» Пьеро передает мел. Начинаю разметку на голом теле. Мел очень жирный. Длинный, как свеча. Рисую вокруг сисек. «Мы используем двойной шелк, — объясняю клиентке. — Белый. Блестящий. Получится превосходно. Вы будете похожи на одалиску. На вас будут аккуратные бретельки, вот такие». Рисую пунктиром. «Они могут лопнуть в любую минуту. Но будут подчеркивать грудь, способную свести с ума массы… Плечи узкие. Шея тонкая. А грудь большая. Контрастность лишь вызывает сладострастие. Вас должна окружать тайна. Чтобы возникали вопросы: как все же держится это непрочное и очаровательное здание? Гарантирую, желание возникнет тотчас. О, если бы я был мужчиной, я бы думал об одном: как разрушить, взорвать, сломать любыми средствами это неуловимое, на грани терпимого, равновесие?» Она упивается каждым моим словом. Передаю мел господину Пьеро: «Посмотрим, что можно сделать с трусиками!» Встав на колени, Пьеро разрисовывает ее пах. «Низ в том же стиле. Легкая доза целомудрия и тайного вызова. Но вполне взрослого. Зрелого. Научного. Мы вам сделаем профессорское дезабилье. Чтобы ничего не показывать, только намекать с помощью дырочки на поясе из чуточку романтичного гипюра. То же самое вокруг бедер. Все будет держаться на волоске…» Мы работаем как безумные… И вот появляется что-то мимолетное. Тем более желанное. Это чудо исчезнет, если не схватить его поскорее. Чтобы потом сказать: мы о нем знали. Чтобы рассказывать о нем на мужских обедах. Со слезами в голосе. Чтобы стать легендой… «Стойте!» Она умоляет с закрытыми глазами. Ласкает каждого из нас своими руками. «Сделайте что-нибудь. Скорее! Скорее!» Она хватает нас под поясами. «Поторопитесь, — шепчет она. — Мне страшно холодно». Наши пуговицы летят, как пули автомата. Мы яростно отбиваемся. Без стеснения отталкиваем ее. Женщина уже вцепилась зубами в палас. «Не смейте нас трогать! — кричим. — Никогда!» Но все равно раздеваемся. Стоя на коленях, она подползает к нам. Совсем голову потеряла. Ей кажется, что она окружена целой армией стоящих пучком мужских членов, отраженных в зеркалах. И все для нее одной. И вот уже она ищет нас по всем углам, потерявшись в лабиринте, наталкиваясь на зеркала. Одно из них разбивается вдребезги, это пятое за две недели. И все равно рентабельно. Теперь она похожа на запеченный в черное кусок мяса. Это черное служит ей убежищем, ее «почти», ее слюнявчиком!..
Тем временем мы бросаемся с Пьеро в объятия друг друга, как Ромео и его хахаль! Для этого мы как раз освоили один трюк. Делать его надо перед доведенной до крайности клиенткой. Та совсем с катушек слетает от разочарования. Как она нас только не обзывает — педиками, гомиками, педрилами, засранцами, придурками, грязнулями. Эта светская женщина знает все выражения. И извергает их с таким пылом, что может покраснеть брюссельская шлюха. Ее душит гнев. Нет, это нам так не пройдет! Ни за что! Никогда! Она плачет от ярости. Бросается на нас и хочет непременно разлучить. «А я? — орет она. — Неужели мне ничего не достанется?» И бьет наотмашь. «Отклейтесь, гадкие свиньи!» Мы квохчем, как куры, которых режут. «Не трогайте! Это криминал!» Заталкиваем ее в другой угол салона. Но она снова за свое. Мы как можем увертываемся от нее. «Никуда не денетесь, гниды паршивые!» И впивается в нас как пиявка. Пьеро отсылает ее коленом под зад. Тогда она сваливается на меня. Ну и кривляка! Она вылизывает меня, и тут уж я готов. Она пускает в ход весь арсенал условных рефлексов. И действует как настоящий насос. Словно готовится к свадьбе. И вот я уже слышу зов трубы. «Попробуй тоже, — кричу Пьеро. — Это того стоит». Пьеро заставляет взять его за ухо, я отваливаюсь, уступаю ему место, и он садится верхом на нее. «Да, ты прав, — говорит. — Очень даже интересно… Очень…»
* * *
— Правее! — кричит он теперь.
Что за черт! Внезапно у нас под носом вырастает огромный пятнадцатитонный грузовик, вынырнувший из-за тачки с сеном. Мамочка, спаси нас! Кузов наклоняется. Бум! Мимо отражателя проносится целый завод с нарисованными голыми девочками на борту и двумя колоссами в нижнем белье наверху, которые ласково наблюдают за нами. Слово даю, они включили автопилот. А нам просто некуда увернуться. Влетаю в канаву, проскакиваю ее. Нас бросает во все стороны. «Ситроенчик» скачет, как в слаломе. Внезапно вырастает дерево. Врезаться в эту сосну у меня нет никакого желания. Мне удается избежать столкновения. Теперь, дети мои, можно и притормозить. Останавливаюсь. Надо прийти в себя. Меня трясет, как в ознобе.
Пьеро выглядит не лучше. Словно вытащили из болота труп, на который можно уже не рассчитывать. Ощупываем свои головы. Смотрим на руки. Крови нет. «Ты в порядке?» — «В порядке». — «Сигарету?» — «Сигарету». Но ее еще надо закурить…
— А почему эти здоровенные туши из Франкфурта были в нижнем белье? Новая модель олимпийского тяжеловоза? Думаешь, они тормозят перед каждым стадионом, чтобы принять участие в пятиборье?
— Эти падлы едва нас не сбили! Это все, что я знаю. Могли превратить в котлету.
— Бьюсь об заклад, что у них в кабине воняет чесноком!..
С чувством отвращения двигаем дальше. «Знаешь, парень, лучше съехать на проселочные дороги. Там меньше машин и нет полиции. Нам будет куда спокойнее».
Мы так и поступили. Ехали то приятными департаментскими шоссе, то ухабистыми проселочными. Дышали воздухом полей, завтракали бутербродами, запивая речной водой. Мы не повстречали ни одного фараона, ни одного светофора, ни одного объезда. Только деревья, рощицы и шлюзы — принадлежность Франции, которую хотят уничтожить. Мы видели даже автомотрису, которая следовала вдоль канала. Объехав много деревень на «-як», потом на «-ай» и «-ург», мы прибыли в Ренн после двухнедельного дивного путешествия. И все обошлось нам в 45 франков, включая услуги.
XVII
Мы решили устроить засаду, чтобы подстеречь дичь на опушке заповедника. Охота началась на террасе недурственной забегаловки «У Пломба», выходившей на площадь, обсаженную цветами. Райское местечко для пенсионеров и игроков в шары. Скромно заказываем бутылку вина.
Пока мы болтались по дорогам, весна вступила в свои права. Поля приобрели заурядный вид, на деревьях появились миллиарды почек. Чтобы не упустить лучи солнца, мы сбрасываем блейзеры. А также закатываем рукава и ослабляем галстуки. Распив одну бутылку мускателя, мы заказали ее младшую сестру, а с нею дары моря. Так было легче ожидать появления дичи.
Ее не было видно, ее не было слышно, но мы знали, что она здесь, напротив, по другую сторону площади, среди своих товарок. Их терпкий запах долетал сюда как на гребне волны. Наши ноздри дрожали от нетерпения. Мы ждали.
Нам нетрудно было себе представить, как они хихикают за решетками, напоминая насекомых, которые в это время года буквально трепетали от накопленной зимой ярости. Наверняка те, за решетками, нас тоже учуяли. Вытягиваясь на цыпочках перед окнами, они высматривали на горизонте наши брюки. В ответ мы посылали им винные пары и табачный дым. Мы пили винцо за их здоровье, посасывая ледышки, как конфеты. А они тем временем метались по своим клеткам или трудились в цеху. Смири плоть свою, добыча виселицы!.. Отсидись на параше. Мы совершили это путешествие совсем не ради какой-нибудь свеженькой заключенной. Тогда любая тюрьма, изолятор в субпрефектуре могли бы нас устроить.
Нам требовалась заключенная со стажем. Засидевшаяся и всеми позабытая. Выдержанная на тюремном бульоне!.. На которую способна оказать воздействие любая светотень!.. Старое тюремное рагу, тысячу раз остывшее от пребывания среди влажных камней одиночной камеры. Таких согреть не так-то просто. Это потребует времени. Чтобы таких растопить, придется себя превзойти!.. Это должна быть закоренелая уголовница, расплатившаяся за свою вину кровью, зубами, волосами, изяществом, молодостью и выброшенная на волю под залог хриплой, побитой, измученной, почти слепой, пригодной только для нищенства… И вот в этот самый момент появляемся мы, с нашими бархатными глазами, волшебной палочкой, вздувшейся под фланелью брюк, и с музыкальным смычком… И протягиваем ей руку! Сопровождаем в первые минуты на свободе. Источаем навалом человеческое тепло. Свобода — это мы! Вот в чем заключалась моя сатанинская придумка. Выходящего из тюрьмы мужика интересует только баба, ему охота потискать ее сиськи, в этом его наваждение, и нам это понятно. Но почему не действовать от обратного? Какова навязчивая идея освободившейся бабешки? О чем она может мечтать после стольких лет лишений? Вы не думаете, что ей может подойти присутствие двух ладно сложенных, обаятельных парней с лопающимися от напряга ширинками? Разве не стоит ради этого совершить поездку? Приехать в Бретань в Реннскую централку, в эту огромную национальную свалку осужденных представительниц слабого пола?
Странная нас ожидала встреча с нашей суженой, получившей условное освобождение от смерти… Ведь ею вполне могла оказаться старая карга, выкопанная из могилы и потерявшая всякую надежду, напоминающая пламя, которое вот-вот угаснет… Нам, стало быть, предстояло совершить прекрасное воскрешение! Порыться, поискать в пепле кусок тлеющего угля, чтобы раздуть в очаге большой огонь радости!..
* * *
Мы понимали, что сделать такое будет непросто, что нам не попадут ее на блюдечке с голубой каемочкой. Только не следовало торопиться. Мы должны были заслужить вознаграждение. И мы повели упорную осаду.
Приходили, как положено, рано утром и, завтракая на террасе, поглядывали на ворота по другую сторону площади.
Это была смешанная тюрьма. Трудно найти что-то похуже, сознавая, что мужчины рядом и их нельзя увидеть.
Мы наблюдали, как на площадь по одному приходят пенсионеры с шарами в авоськах, в беретах и с трубками в зубах. Обычно сначала появлялся один и тот же и укладывал в пыль рядом с ивой свои шары. У него уходило немало времени, чтобы согнуться, а затем разогнуться. Тем временем солнце поднималось над домами. И когда старик, пыхтя, разгибался, его лучи уже освещали фасад тюрьмы. Казалось, что тот замер, увидев мираж в безлюдной пустыне. Он стоял совершенно неподвижно, и я дорого бы дал, чтобы увидеть в этот момент его глаза. Но этот старый, никогда не сбегавший с каторги каторжанин стоял к нам спиной. Интересно было бы узнать, не ожидает ли он тоже кого-нибудь, чтобы любить или убить из ружьишка времен осады Вердена. Спустя четверть часа он отрывался от созерцания тюрьмы и вытаскивал из жилетного кармана хронометр. Тотчас по этому знаку начинали отбивать церковные куранты. Неизменно восемь раз. И тут из всех соседних улочек на площади появлялись другие старики, спешившие, как опаздывающие в школу ребята, с пакетами шаров в руках.
Держа хронометр в руке, старик не двигался с места, ожидая, когда его приятели переоденутся, то есть поспешно скинут пиджаки, закатают рукава и, надев на голову кепку с козырьком, быстро вынут шары, чтобы не мешкая приступить к серьезному делу. Так начинались тщательно спланированные, напоминавшие дуэль партии, чередовавшиеся подчас вспышками ненависти, когда они хватали друг друга за воротнички и изрыгали угрозы. Мы даже подумали, что это бывшие заключенные, испытывающие ностальгию по тюрьме и не имеющие силы играть где-то вдалеке от нее. Но вмешивался арбитр, все приходило в норму, как по мановению волшебной палочки, и маленькие шарики продолжали скакать, как блохи, от залпов чудовищно опасных больших шаров.
Нам так и не удалось с ними поболтать, старики были неразговорчивы и молчаливы, как двери тюрьмы. Их раздражало, что мы, сидя на расстоянии, наблюдаем за ними. Тогда автоматически все игроки отодвигались в сторону. Жаль. Эти старые хрычи очень развлекали нас, они нам нравились. Мы даже купили шары, чтобы освоить игру, и были не прочь, чтобы они нас подучили… Но им было на нас наплевать! Приходилось играть одним.
А шары — это порядочное занудство. Впрочем, благодаря им мы могли ждать, убивая время, отметая подозрения. Мы не выглядели темными личностями. Но все равно постоянные посетители забегаловки подозрительно косились в нашу сторону. Эти ублюдки дорого бы дали, чтобы узнать, кто мы такие. Но тут, прошу прощения, неразговорчивыми становились мы. Наши рожи приобретали угрюмый вид, а поведение становилось еще более изысканным. Так что они отказывались от мысли затеять разговор. Мы явно были разного поля ягодами. Мы ни с кем не беседовали. Только один маленький педик-официант с вожделением поглядывал на нас, и его при этом изрядно заносило в сторону. Однако мы не обращали на него никакого внимания. Мы не стали бы разговаривать с ним ни за какие коврижки. Ему было лет двадцать, ясно? Совсем юное создание. Даже когда мы отгораживались от всего света газетами, он все равно говорил нам «здравствуйте», «как поживают господа?» Невозможно было спокойно читать! Но вообще-то в бистро было тихо. Ни клиентов, ни надсмотрщиков. О клиентуре по другую сторону площади, казалось, все забыли…
* * *
После полудня мы отправлялись на поиски любовного гнездышка для нашей выздоравливающей, когда она покинет клинику. Мы объездили все курортные места. Бретань — излюбленное место для морских купаний, которые так полезны для малышей из-за содержания йода. Мы познакомились с бухтами и бухточками, которые никуда не годились, но зато позволяли подышать йодистым воздухом. Сколько мы ни искали, никак не могли найти идеальное, надежное местечко. Мы посетили кучу запертых вилл на этих бузовых пляжах, где ни одна душа не побеспокоила бы нас. Мы стали специалистами по части взлома закрытых ставень и гаражных ворот. Но ничего не могли найти. Просто непонятно почему. Все эти отпускные строения никак не подходили для свадебного путешествия. Ничего веселого. Они пахли уик-эндом и неудачным отдыхом. В них стояли только кровати для благонравных пап и мам. Имелись комнаты для нянек. Ничего достаточно удобного для намеченных чудес. Все было таким мелким, нам же требовалось нечто грандиозное. Проведя там ночь, завернувшись в плащи, мы возвращались в город, чтобы не опоздать на свидание, мечтая лишь о том, чтобы она не вышла тотчас, чтобы обождала еще чуть-чуть, дабы мы могли принять ее достойным образом.
* * *
Внезапно на седьмой день, точнее, седьмое утро мы почувствовали, что что-то изменилось в поведении игроков. Они вели себя иначе, чем обычно. Бросали шары небрежно, рассеянно, словно мысли были где-то далеко. Постоянно отвлекались, играли два раза вместо одного, забывая очередность. С мечтательным видом замирали на месте. И эта мечтательность, как зараза, охватывала остальных. Они словно слышали какую-то музыку или послания небес, предназначенные только им одним. Игра прекратилась на всей площади. Они плохо целились, делали ошибки, попадали в маленькие шарики соседей, которые даже не реагировали, словно все теперь не имело значения, и взирали на чужой шар пустыми глазами. Совсем не чувствовалось напряжение прошлых дней. Пропали страсть и ненависть. Внезапно все перестали наблюдать за игрой, все команды смешались в непонятном коктейле, который никто не хотел попробовать. Они продолжали бросать шары словно лишь для того, чтобы продемонстрировать свою мускулатуру правой руки или гибкость колена.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
Достаю ножницы. И начинаю отсекать нейлон, а затем эластик. Обрезки падают на палас… Вот. Теперь перед нами женщина в натуральном виде, напоминающая ростбиф, который режут дольками… Она заливается еще пуще… Пьеро потихоньку переключает кондиционер на «макси-холод». «Стойте, — говорю ей. — Мне пришла в голову идея… Можно попробовать…» Она поднимает заплаканные глаза, в которых загорается огонек надежды. Тушь для ресниц расползлась по всему лицу. Перед нами чернокожая рожа. Она внемлет мне, как оракулу. Я вдохновенно кружу вокруг нее. Она следит за мной и начинает надеяться. Прикасаюсь к этой живой материи и взвешиваю каждую ее частичку на ладони. Немного мну, чтобы оценить ее плотность. «У вас отличные груди на любителя, — говорю. — Слишком жирные, слишком тяжелые, изрядно провисшие, но, без всяких сомнений, красивые, их полукружия просто восхитительны». Становится изрядно холодно. Это жена сенатора, она дрожит. Вокруг ее сосков образуются мурашки. Существует скандинавская эрекция. «Сейчас мы снимем мерку». Пьеро приносит складной сантиметр, который щелкает, как опереточный гром. Всякий раз, когда я прикасаюсь к ней этим инструментом, она привскакивает… Диктую коллеге, который записывает в блокнот. Расстояние между грудями… Диаметр ореолов… Рост… Бедра… Ширина лобка внизу и наверху. Межножье… Металл холодный. На нем появляется влага. Она дрожит все сильнее. А мы ведь ничего такого себе не позволяем. Ни неприличного жеста, ничего. Напротив… На наших губах застыла тень презрительной улыбки.
«Мел!» Пьеро передает мел. Начинаю разметку на голом теле. Мел очень жирный. Длинный, как свеча. Рисую вокруг сисек. «Мы используем двойной шелк, — объясняю клиентке. — Белый. Блестящий. Получится превосходно. Вы будете похожи на одалиску. На вас будут аккуратные бретельки, вот такие». Рисую пунктиром. «Они могут лопнуть в любую минуту. Но будут подчеркивать грудь, способную свести с ума массы… Плечи узкие. Шея тонкая. А грудь большая. Контрастность лишь вызывает сладострастие. Вас должна окружать тайна. Чтобы возникали вопросы: как все же держится это непрочное и очаровательное здание? Гарантирую, желание возникнет тотчас. О, если бы я был мужчиной, я бы думал об одном: как разрушить, взорвать, сломать любыми средствами это неуловимое, на грани терпимого, равновесие?» Она упивается каждым моим словом. Передаю мел господину Пьеро: «Посмотрим, что можно сделать с трусиками!» Встав на колени, Пьеро разрисовывает ее пах. «Низ в том же стиле. Легкая доза целомудрия и тайного вызова. Но вполне взрослого. Зрелого. Научного. Мы вам сделаем профессорское дезабилье. Чтобы ничего не показывать, только намекать с помощью дырочки на поясе из чуточку романтичного гипюра. То же самое вокруг бедер. Все будет держаться на волоске…» Мы работаем как безумные… И вот появляется что-то мимолетное. Тем более желанное. Это чудо исчезнет, если не схватить его поскорее. Чтобы потом сказать: мы о нем знали. Чтобы рассказывать о нем на мужских обедах. Со слезами в голосе. Чтобы стать легендой… «Стойте!» Она умоляет с закрытыми глазами. Ласкает каждого из нас своими руками. «Сделайте что-нибудь. Скорее! Скорее!» Она хватает нас под поясами. «Поторопитесь, — шепчет она. — Мне страшно холодно». Наши пуговицы летят, как пули автомата. Мы яростно отбиваемся. Без стеснения отталкиваем ее. Женщина уже вцепилась зубами в палас. «Не смейте нас трогать! — кричим. — Никогда!» Но все равно раздеваемся. Стоя на коленях, она подползает к нам. Совсем голову потеряла. Ей кажется, что она окружена целой армией стоящих пучком мужских членов, отраженных в зеркалах. И все для нее одной. И вот уже она ищет нас по всем углам, потерявшись в лабиринте, наталкиваясь на зеркала. Одно из них разбивается вдребезги, это пятое за две недели. И все равно рентабельно. Теперь она похожа на запеченный в черное кусок мяса. Это черное служит ей убежищем, ее «почти», ее слюнявчиком!..
Тем временем мы бросаемся с Пьеро в объятия друг друга, как Ромео и его хахаль! Для этого мы как раз освоили один трюк. Делать его надо перед доведенной до крайности клиенткой. Та совсем с катушек слетает от разочарования. Как она нас только не обзывает — педиками, гомиками, педрилами, засранцами, придурками, грязнулями. Эта светская женщина знает все выражения. И извергает их с таким пылом, что может покраснеть брюссельская шлюха. Ее душит гнев. Нет, это нам так не пройдет! Ни за что! Никогда! Она плачет от ярости. Бросается на нас и хочет непременно разлучить. «А я? — орет она. — Неужели мне ничего не достанется?» И бьет наотмашь. «Отклейтесь, гадкие свиньи!» Мы квохчем, как куры, которых режут. «Не трогайте! Это криминал!» Заталкиваем ее в другой угол салона. Но она снова за свое. Мы как можем увертываемся от нее. «Никуда не денетесь, гниды паршивые!» И впивается в нас как пиявка. Пьеро отсылает ее коленом под зад. Тогда она сваливается на меня. Ну и кривляка! Она вылизывает меня, и тут уж я готов. Она пускает в ход весь арсенал условных рефлексов. И действует как настоящий насос. Словно готовится к свадьбе. И вот я уже слышу зов трубы. «Попробуй тоже, — кричу Пьеро. — Это того стоит». Пьеро заставляет взять его за ухо, я отваливаюсь, уступаю ему место, и он садится верхом на нее. «Да, ты прав, — говорит. — Очень даже интересно… Очень…»
* * *
— Правее! — кричит он теперь.
Что за черт! Внезапно у нас под носом вырастает огромный пятнадцатитонный грузовик, вынырнувший из-за тачки с сеном. Мамочка, спаси нас! Кузов наклоняется. Бум! Мимо отражателя проносится целый завод с нарисованными голыми девочками на борту и двумя колоссами в нижнем белье наверху, которые ласково наблюдают за нами. Слово даю, они включили автопилот. А нам просто некуда увернуться. Влетаю в канаву, проскакиваю ее. Нас бросает во все стороны. «Ситроенчик» скачет, как в слаломе. Внезапно вырастает дерево. Врезаться в эту сосну у меня нет никакого желания. Мне удается избежать столкновения. Теперь, дети мои, можно и притормозить. Останавливаюсь. Надо прийти в себя. Меня трясет, как в ознобе.
Пьеро выглядит не лучше. Словно вытащили из болота труп, на который можно уже не рассчитывать. Ощупываем свои головы. Смотрим на руки. Крови нет. «Ты в порядке?» — «В порядке». — «Сигарету?» — «Сигарету». Но ее еще надо закурить…
— А почему эти здоровенные туши из Франкфурта были в нижнем белье? Новая модель олимпийского тяжеловоза? Думаешь, они тормозят перед каждым стадионом, чтобы принять участие в пятиборье?
— Эти падлы едва нас не сбили! Это все, что я знаю. Могли превратить в котлету.
— Бьюсь об заклад, что у них в кабине воняет чесноком!..
С чувством отвращения двигаем дальше. «Знаешь, парень, лучше съехать на проселочные дороги. Там меньше машин и нет полиции. Нам будет куда спокойнее».
Мы так и поступили. Ехали то приятными департаментскими шоссе, то ухабистыми проселочными. Дышали воздухом полей, завтракали бутербродами, запивая речной водой. Мы не повстречали ни одного фараона, ни одного светофора, ни одного объезда. Только деревья, рощицы и шлюзы — принадлежность Франции, которую хотят уничтожить. Мы видели даже автомотрису, которая следовала вдоль канала. Объехав много деревень на «-як», потом на «-ай» и «-ург», мы прибыли в Ренн после двухнедельного дивного путешествия. И все обошлось нам в 45 франков, включая услуги.
XVII
Мы решили устроить засаду, чтобы подстеречь дичь на опушке заповедника. Охота началась на террасе недурственной забегаловки «У Пломба», выходившей на площадь, обсаженную цветами. Райское местечко для пенсионеров и игроков в шары. Скромно заказываем бутылку вина.
Пока мы болтались по дорогам, весна вступила в свои права. Поля приобрели заурядный вид, на деревьях появились миллиарды почек. Чтобы не упустить лучи солнца, мы сбрасываем блейзеры. А также закатываем рукава и ослабляем галстуки. Распив одну бутылку мускателя, мы заказали ее младшую сестру, а с нею дары моря. Так было легче ожидать появления дичи.
Ее не было видно, ее не было слышно, но мы знали, что она здесь, напротив, по другую сторону площади, среди своих товарок. Их терпкий запах долетал сюда как на гребне волны. Наши ноздри дрожали от нетерпения. Мы ждали.
Нам нетрудно было себе представить, как они хихикают за решетками, напоминая насекомых, которые в это время года буквально трепетали от накопленной зимой ярости. Наверняка те, за решетками, нас тоже учуяли. Вытягиваясь на цыпочках перед окнами, они высматривали на горизонте наши брюки. В ответ мы посылали им винные пары и табачный дым. Мы пили винцо за их здоровье, посасывая ледышки, как конфеты. А они тем временем метались по своим клеткам или трудились в цеху. Смири плоть свою, добыча виселицы!.. Отсидись на параше. Мы совершили это путешествие совсем не ради какой-нибудь свеженькой заключенной. Тогда любая тюрьма, изолятор в субпрефектуре могли бы нас устроить.
Нам требовалась заключенная со стажем. Засидевшаяся и всеми позабытая. Выдержанная на тюремном бульоне!.. На которую способна оказать воздействие любая светотень!.. Старое тюремное рагу, тысячу раз остывшее от пребывания среди влажных камней одиночной камеры. Таких согреть не так-то просто. Это потребует времени. Чтобы таких растопить, придется себя превзойти!.. Это должна быть закоренелая уголовница, расплатившаяся за свою вину кровью, зубами, волосами, изяществом, молодостью и выброшенная на волю под залог хриплой, побитой, измученной, почти слепой, пригодной только для нищенства… И вот в этот самый момент появляемся мы, с нашими бархатными глазами, волшебной палочкой, вздувшейся под фланелью брюк, и с музыкальным смычком… И протягиваем ей руку! Сопровождаем в первые минуты на свободе. Источаем навалом человеческое тепло. Свобода — это мы! Вот в чем заключалась моя сатанинская придумка. Выходящего из тюрьмы мужика интересует только баба, ему охота потискать ее сиськи, в этом его наваждение, и нам это понятно. Но почему не действовать от обратного? Какова навязчивая идея освободившейся бабешки? О чем она может мечтать после стольких лет лишений? Вы не думаете, что ей может подойти присутствие двух ладно сложенных, обаятельных парней с лопающимися от напряга ширинками? Разве не стоит ради этого совершить поездку? Приехать в Бретань в Реннскую централку, в эту огромную национальную свалку осужденных представительниц слабого пола?
Странная нас ожидала встреча с нашей суженой, получившей условное освобождение от смерти… Ведь ею вполне могла оказаться старая карга, выкопанная из могилы и потерявшая всякую надежду, напоминающая пламя, которое вот-вот угаснет… Нам, стало быть, предстояло совершить прекрасное воскрешение! Порыться, поискать в пепле кусок тлеющего угля, чтобы раздуть в очаге большой огонь радости!..
* * *
Мы понимали, что сделать такое будет непросто, что нам не попадут ее на блюдечке с голубой каемочкой. Только не следовало торопиться. Мы должны были заслужить вознаграждение. И мы повели упорную осаду.
Приходили, как положено, рано утром и, завтракая на террасе, поглядывали на ворота по другую сторону площади.
Это была смешанная тюрьма. Трудно найти что-то похуже, сознавая, что мужчины рядом и их нельзя увидеть.
Мы наблюдали, как на площадь по одному приходят пенсионеры с шарами в авоськах, в беретах и с трубками в зубах. Обычно сначала появлялся один и тот же и укладывал в пыль рядом с ивой свои шары. У него уходило немало времени, чтобы согнуться, а затем разогнуться. Тем временем солнце поднималось над домами. И когда старик, пыхтя, разгибался, его лучи уже освещали фасад тюрьмы. Казалось, что тот замер, увидев мираж в безлюдной пустыне. Он стоял совершенно неподвижно, и я дорого бы дал, чтобы увидеть в этот момент его глаза. Но этот старый, никогда не сбегавший с каторги каторжанин стоял к нам спиной. Интересно было бы узнать, не ожидает ли он тоже кого-нибудь, чтобы любить или убить из ружьишка времен осады Вердена. Спустя четверть часа он отрывался от созерцания тюрьмы и вытаскивал из жилетного кармана хронометр. Тотчас по этому знаку начинали отбивать церковные куранты. Неизменно восемь раз. И тут из всех соседних улочек на площади появлялись другие старики, спешившие, как опаздывающие в школу ребята, с пакетами шаров в руках.
Держа хронометр в руке, старик не двигался с места, ожидая, когда его приятели переоденутся, то есть поспешно скинут пиджаки, закатают рукава и, надев на голову кепку с козырьком, быстро вынут шары, чтобы не мешкая приступить к серьезному делу. Так начинались тщательно спланированные, напоминавшие дуэль партии, чередовавшиеся подчас вспышками ненависти, когда они хватали друг друга за воротнички и изрыгали угрозы. Мы даже подумали, что это бывшие заключенные, испытывающие ностальгию по тюрьме и не имеющие силы играть где-то вдалеке от нее. Но вмешивался арбитр, все приходило в норму, как по мановению волшебной палочки, и маленькие шарики продолжали скакать, как блохи, от залпов чудовищно опасных больших шаров.
Нам так и не удалось с ними поболтать, старики были неразговорчивы и молчаливы, как двери тюрьмы. Их раздражало, что мы, сидя на расстоянии, наблюдаем за ними. Тогда автоматически все игроки отодвигались в сторону. Жаль. Эти старые хрычи очень развлекали нас, они нам нравились. Мы даже купили шары, чтобы освоить игру, и были не прочь, чтобы они нас подучили… Но им было на нас наплевать! Приходилось играть одним.
А шары — это порядочное занудство. Впрочем, благодаря им мы могли ждать, убивая время, отметая подозрения. Мы не выглядели темными личностями. Но все равно постоянные посетители забегаловки подозрительно косились в нашу сторону. Эти ублюдки дорого бы дали, чтобы узнать, кто мы такие. Но тут, прошу прощения, неразговорчивыми становились мы. Наши рожи приобретали угрюмый вид, а поведение становилось еще более изысканным. Так что они отказывались от мысли затеять разговор. Мы явно были разного поля ягодами. Мы ни с кем не беседовали. Только один маленький педик-официант с вожделением поглядывал на нас, и его при этом изрядно заносило в сторону. Однако мы не обращали на него никакого внимания. Мы не стали бы разговаривать с ним ни за какие коврижки. Ему было лет двадцать, ясно? Совсем юное создание. Даже когда мы отгораживались от всего света газетами, он все равно говорил нам «здравствуйте», «как поживают господа?» Невозможно было спокойно читать! Но вообще-то в бистро было тихо. Ни клиентов, ни надсмотрщиков. О клиентуре по другую сторону площади, казалось, все забыли…
* * *
После полудня мы отправлялись на поиски любовного гнездышка для нашей выздоравливающей, когда она покинет клинику. Мы объездили все курортные места. Бретань — излюбленное место для морских купаний, которые так полезны для малышей из-за содержания йода. Мы познакомились с бухтами и бухточками, которые никуда не годились, но зато позволяли подышать йодистым воздухом. Сколько мы ни искали, никак не могли найти идеальное, надежное местечко. Мы посетили кучу запертых вилл на этих бузовых пляжах, где ни одна душа не побеспокоила бы нас. Мы стали специалистами по части взлома закрытых ставень и гаражных ворот. Но ничего не могли найти. Просто непонятно почему. Все эти отпускные строения никак не подходили для свадебного путешествия. Ничего веселого. Они пахли уик-эндом и неудачным отдыхом. В них стояли только кровати для благонравных пап и мам. Имелись комнаты для нянек. Ничего достаточно удобного для намеченных чудес. Все было таким мелким, нам же требовалось нечто грандиозное. Проведя там ночь, завернувшись в плащи, мы возвращались в город, чтобы не опоздать на свидание, мечтая лишь о том, чтобы она не вышла тотчас, чтобы обождала еще чуть-чуть, дабы мы могли принять ее достойным образом.
* * *
Внезапно на седьмой день, точнее, седьмое утро мы почувствовали, что что-то изменилось в поведении игроков. Они вели себя иначе, чем обычно. Бросали шары небрежно, рассеянно, словно мысли были где-то далеко. Постоянно отвлекались, играли два раза вместо одного, забывая очередность. С мечтательным видом замирали на месте. И эта мечтательность, как зараза, охватывала остальных. Они словно слышали какую-то музыку или послания небес, предназначенные только им одним. Игра прекратилась на всей площади. Они плохо целились, делали ошибки, попадали в маленькие шарики соседей, которые даже не реагировали, словно все теперь не имело значения, и взирали на чужой шар пустыми глазами. Совсем не чувствовалось напряжение прошлых дней. Пропали страсть и ненависть. Внезапно все перестали наблюдать за игрой, все команды смешались в непонятном коктейле, который никто не хотел попробовать. Они продолжали бросать шары словно лишь для того, чтобы продемонстрировать свою мускулатуру правой руки или гибкость колена.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37