Чувство счастья от городских кирпичей и городского неба! Чувство счастья и мистический восторг!
Мистер Артур Сэммлер — наперсник нью-йоркских психопатов, исповедник свихнувшихся мужчин и родитель безумной женщины; архивариус безумия. Стоит только однажды занять позицию, однажды начертать линию отсчета, и противоречия уничтожат тебя. Только объяви признаки нормы, и ты будешь сметен половодьем отклонений от нее. Любая позиция может быть осмеяна своей противоположностью. Вот что случается, когда личность из безразличия втягивается вновь в условия человеческого существования. Оживают осколки и аспекты ее прошлого Я. Это бывшее Я хочет утвердить себя, и это бывает неприятно, порой неловко, некрасиво. Это тот, другой Сэммлер, прежний Сэммлер из Лондона и Кракова, соскочил с автобусной подножки на площади Колумбус, охваченный страстным желанием еще раз увидеть черного карманника. Теперь он должен избегать поездок в автобусе в страхе перед возможной встречей. Он был предупрежден, чтобы больше не попадался на глаза.
— Послушайте, — сказал Фефер, — я всегда думал, что вы ненавидите метро. Что это вдруг за перемена? Ведь у вас определенно клаустрофобия.
Фефер был необычайно сообразителен. Его приняли в Колумбийский университет без аттестата зрелости, так как он набрал неслыханно высокий балл на вступительных экзаменах. Он был хитер, расчетлив и проницателен не менее, чем очарователен, остроумен и скор. В его глазах появилась заостренная настороженность, цепкая, как крючок. Сэммлер, тот прежний Сэммлер, плохо противостоял подобной настороженности.
— Это из-за того карманника, что вы встретили в автобусе, да?
— Кто вам рассказал?
— Ваша племянница, миссис Эркин. Я ведь упоминал об этом перед лекцией?
— Ах да, действительно. Значит, она рассказала вам?
— Ну да, и про его наряд, очки и всякие штучки от Диора, и все такое. Вот пижон! А чего вы, собственно, боитесь? Он что, засек вас?
— Нечто в этом роде.
— Что он сказал?
— Ни слова!
— Я вижу, происходит что-то неладное. Вы бы лучше рассказали мне, мистер Сэммлер. Вы ведь, может, не вполне понимаете нью-йоркский язык. Возможно, вам угрожает опасность. Вы должны рассказать кому-нибудь помоложе.
— Вы смущаете меня, Фефер. Бывают минуты, когда в вашем присутствии я на себя не похож. Вы сбиваете меня с толку. Вы такой шумный, такой беспокойный.
— Этот человек что-то вам сделал. Я в этом уверен. Что он натворил? Он что, причинил вам боль? Вам угрожает опасность, вы просто обязаны все рассказать мне. Вы — мыслитель, а не борец, а этот кот выглядит настоящим тигром. Вы видели его в деле?
— Да.
— И он видел, что вы видели?
— Ну да, видел.
— Это очень серьезно. Что он сделал, чтобы выдворить вас из автобуса? Ведь вы звонили в полицию.
— Я пытался. Слушайте, Фефер, вы заставляете меня говорить о вещах, которые мне неприятны.
— Он запугал вас настолько, что вы избегаете автобуса, а вы беспокоитесь о ерунде. Вместо того чтобы беспокоиться о нарушении вашей привычной жизни. Вы что, боитесь его?
— Знаете, это выбило меня из колеи. Сердцебиение было сумасшедшее. Человеческий разум — это загадка. Объективно я мало гожусь для подобных приключений, но есть какая-то непреодолимая потребность в действии, вызванная другими действиями, потребность в гармонии, в соблюдении формы, в тайне и легенде. Я думал, что уже неспособен на обычное любопытство, но, к сожалению, это не так. И мне это не по душе. Мне это все не по душе.
— Когда он вас заметил, он вас преследовал?
— Да, он пошел за мной. А теперь хватит об этом.
Но Фефер и не подумал отстать. Лицо его пылало. Обрамленное старомодной рамкой бороды, оно горело вполне современным азартом.
— Он пошел за вами, но не сказал ни слова? Но каким-то образом он сообщил вам, что хотел? Что же он сделал? Он угрожал вам? У него что, был нож?
— Нет.
— Револьвер? Он угрожал вам револьвером?
— Нет, не револьвером. — Будь Сэммлер в лучшем состоянии духа, он сумел бы отбить атаку Фефера. Но он был в растерянности. Путешествие в метро было тяжким испытанием. Гробница, Элия, смерть, могила, склеп Межвиньского.
— И он узнал, где вы живете?
— Да, Фефер, он выследил меня. Он, наверное, наблюдал за мной довольно долго. Он вошел за мной в подъезд.
— Но что он сделал вам, мистер Сэммлер? Ради всего святого, почему бы вам не рассказать?
— О чем тут рассказывать? Это смехотворно. Тут не о чем говорить. Это несущественно.
— Несущественно, говорите? Вы уверены, что это так? Лучше бы вы предоставили кому-нибудь помоложе решать. Представителю любого поколения. Другому…
— Ну, если уж вы настаиваете… Похоже, у вас склонность к таким странным нелепым штукам. И такое жадное любопытство к ним. Скажу кратко. Он передо мной обнажился.
— Да ну? Да это черт знает что! Перед вами? Ну, дальше некуда! Он что, загнал вас в угол?
— Загнал.
— В вашем подъезде? И что, прямо сунул вам в нос эту штуку? И что, кончил?
Но Сэммлер не желал больше говорить об этом.
— Потрясающе! — сказал Фефер. — Что он хотел этим сказать? — Он захохотал. — Прямо замечательно, блестящая выдумка!
И если Сэммлер хоть что-нибудь понимал в смехе, Фефер просто умирал от желания сам на это посмотреть. Конечно, он жаждал защитить Сэммлера. Быть его проводником в лабиринте нью-йоркских ужасов. Но при этом наблюдать, руководить, вмешиваться — в этом был весь Лайонел. Непременно «участвовать», — кажется, так говорят на современном языке.
— Значит, он вытащил свой член? Не говоря ни слова? И что, кончил? Черт знает, что он имел в виду? Ну и ну! А что, член у него был очень большой? Можете не отвечать, я могу сам представить. Прямо списано из «Пробуждения Финнегаса»: каждый должен показать, что у него промеж ног. Значит, он работает между кольцом Колумбус и Семьдесят второй улицей в часы пик? Что ж, с этим ничего не поделаешь, Нью-Йорк — город кошмаров. И притом все эти мальчики, работающие на мэра, как сумасшедшие. И Линдсей, вы только представьте Линдсея, похваляющегося своими заслугами! Его заслуги, никак не меньше, когда они даже неспособны послать полицейского, чтобы арестовать бандита! И другие ребята с их заслугами! Слушайте, мистер Сэммлер, я знаю одного парня на телевидении Эн-би-си. Он там ведет программу за «круглым столом». Это муж Фанни. Вы должны там выступить, чтобы обсудить все это.
— Да бросьте вы, Фефер!
— Вы даже не представляете, как это было бы важно для всех нас, если бы вы выступили! Я знаю, я знаю, есть пословица, что наши слова доходят не до сознания публики, а только до ее задницы. Вы пощекочете их задницы острыми перышками глубоких мыслей.
— Ерунда.
— И полезно, чтобы иметь власть и силу. И противостоять всякой липе чем-то действительно настоящим. Вы должны заклеймить Нью-Йорк. Вы должны говорить как пророк, как пришелец из другого мира. Для этого мы должны использовать телевидение. Польза для всех и для вас — вы покончите наконец со своей изоляцией.
— А разве вчера в Колумбийском университете мы не покончили с ней, Фефер? Вы уже превратили меня в фигляра.
— Я думаю только о пользе, которую вы можете принести.
— Вы думаете только о том, как получше обделать свои делишки, как получить гонорар пожирнее от мужа вашей Фанни и как половчее тиснуть в телепрограмму гениталии этого типа.
Мистер Сэммлер улыбался от души. Еще через минуту он начал хохотать, всецело отвлекшись от собственных неурядиц.
— Хорошо, — сказал Фефер, — мои представления о личном и общественном отличаются от ваших. Так что оставим этот разговор.
— С удовольствием.
— А теперь я отвезу вас домой в автобусе.
— Спасибо, не надо.
— Я хочу быть спокоен, что вас никто не обидит.
— Я знаю, чего вы хотите, чтобы я его вам указал.
— Да нет, я просто знаю, что вы терпеть не можете метро.
— Не беспокойтесь об этом.
— Конечно, я не отрицаю — вы возбудили мое любопытство. Я знаю, вы в конце концов рассказали мне о нем, чтобы от меня отвязаться, а я все пристаю и пристаю. Вы, кажется, сказали, что на нем было пальто из верблюжьей шерсти.
— Так мне, во всяком случае, показалось.
— И фетровая шляпа? И очки от Диора?
— Что шляпа фетровая — я уверен, насчет Диора — могу только предполагать.
— А вы наблюдательны, так что я вам верю. Кроме того, усы, изысканная рубаха, элегантный галстук. Он что, какой-нибудь принц или воображает себя принцем?
— Да, да, — сказал Сэммлер, — в нем несомненно есть что-то королевское.
— Я, кажется, кое-что придумал.
— Оставьте его в покое, пусть живет как может. Мой вам совет.
— Я, собственно, и не собираюсь с ним связываться. Ни за что. Он даже и не заподозрит, что я его замечаю. Но кинокамера может выхватить любой предмет где угодно. Теперь умеют фотографировать даже зародыш в матке. Ухитряются как-то засунуть туда камеру. Я как раз купил недавно новую штуку, размером не больше зажигалки.
— Не будьте идиотом, Фефер.
— Уверяю вас, он ничего не заподозрит. Просто не заметит. А такие снимки можно дорого продать. Поймать преступника и продать всю историю в «Лук». И в то же время проработать полицию и Линдсея, раз он плюет на свои обязанности и рвется в президенты. Три зайца одной пулей.
Вот и низкий парапет Юнион-сквер, зеленая площадка, расчерченная сухими серыми дорожками, и стремительный поток уличного движения, ревущий, безудержный, зловонный. Сэммлер мог обойтись без помощи Фефера. Он столкнул его руку со своего локтя.
— Я спускаюсь в метро.
— В это время дня такси поймать невозможно — у них пересмена. Я отвезу вас домой.
Сэммлер, все еще держа шляпу и рукопись под мышкой, а зонт в руке, пробирался в полутьме подземных переходов, заполненных запахом жареных сосисок. Быстрые турникеты, щелкая, заглатывали жетоны. Натужно грохотали поезда. Сэммлер предпочел бы ехать в одиночестве. Но Фефер присосался, как пиявка. Он ни минуты не мог помолчать. Ему было необходимо всегда быть начеку, жить в напряжении, в азарте любопытства. И конечно, раз уж он так уважал Сэммлера, он с особым удовольствием совершал мелкие попытки озорства, непочтительности, фривольности, легкие оскорбительные выпады то тут, то там, маленькие пробы на прочность. «Мой дорогой друг, зачем так огорчаться. Всюду есть коррупция, я могу доказать».
— Эта Фанни… та девочка, что увела вас… она очень страстная, — говорил Фефер.
Он не унимался:
— Теперь девочки часто такие. Но все еще застенчивая. Не очень хороша в постели, несмотря на большие сиськи. Ну и, конечно, замужем. Муж работает по ночам. Он ведет эту программу за «круглым столом», о которой я говорил. — И дальше без передышки: — Я люблю во всем иметь компаньонов. Мы часто бываем вместе. Так что когда этот страховой агент пришел…
— Какой страховой агент?
— Я потребовал компенсации за багаж, поврежденный в аэропорту. Этот парень пришел как раз, когда Фанни была у меня, и влюбился в нее по уши — бамс! Прямо с ходу! Этакий громила, с обезьяньей челюстью. Говорит, что его выгнали из Гарварда, он там учился на администратора. Рожа желтая, весь потный. Ужас. Он похож на масляный фильтр, который надо было заменить пять тысяч миль назад.
— Да неужели?
— Ну, я стал подогревать его интерес к Фанни. Это было полезно для моей компенсации. Дал ли я ему ее телефон? Конечно, дал.
— С ее разрешения?
— Не думаю, чтобы она стала возражать. Ну, он позвонил ей и говорит: «Это Гэс звонит, крошка. Пойдем куда-нибудь, выпьем». Но трубку как раз снял ее муж, он же работает по ночам. И когда Гэс пришел ко мне на другой день, я сказал ему: «Слушай, парень, лучше б ты не связывался с ее мужем. От него всего можно ждать». А Гэс говорит на это…
«На этой линии, что ли, нет станции на Восемнадцатой улице? Вот наконец Двадцать третья и Двадцать четвертая. На Сорок седьмой пересадка на другую линию».
— А Гэс говорит: «Чего мне бояться? Глянь, у меня есть пистолет». И он вытащил из кармана пистолет. Я был изумлен. Но это был жалкий пистолет. Я сказал: «Эта штуковина? Да ею и телефонную книгу не прострелить». И не успел я опомниться, как он схватил телефонную книгу с проигрывателя, поставил и стал в нее целиться. Такой психованный сукин сын. Он был всего в трех шагах от нее, и он начал в нее палить. Шум поднял на весь дом. Я никогда в жизни не слышал такого грохота. Но я был прав. Пуля вошла только на два дюйма. Не прошла сквозь телефонную книгу Манхэттена.
— Да, жалкое оружие.
— Вы понимаете что-нибудь в оружии?
— Кое-что.
— Вообще-то ранить из этого пистолета можно. Но убить скорее всего нельзя, разве что стрелять прямо в голову, впритык. Ой, сколько психов вокруг.
— Да, немало.
— Но я таки получил около двух сотен компенсации, весь мой чемодан столько не стоил. Один хлам.
— Удачный бизнес.
— На следующий день Гэс приперся опять и потребовал, чтобы я написал ему рекомендательное письмо.
— Кому?
— Его начальству в страховой конторе.
На Девяносто шестой улице они вместе поднялись в бурлящий поток на Бродвее. Фефер пошел провожать Сэммлера до дверей.
— Если вам нужна моя помощь…
— Я не приглашаю вас подняться, Лайонел. Честно говоря, я не очень хорошо себя чувствую.
— Это из-за весны. Я хотел сказать, перемена погоды, — сказал Фефер, — даже в молодости ее трудно перенести.
И вот наконец Сэммлер в лифте, вытаскивает йельский ключ из кошелька. Он протиснулся в прихожую. В честь весны Марго поставила нарциссы в мэзонские кувшины. Он тут же опрокинул один кувшин. Пришлось принести рулон бумажных полотенец из кухни, попутно убедившись, что племянницы нет дома. Промокая расплескавшуюся воду, следя за тем, как бумага, темнея, впитывает влагу, он присел на диван, покрытый цветастыми платками, поставил телефон на подлокотник и набрал номер Шулы. Никто не ответил. Может, она отключила телефон. Сэммлер уже несколько дней ее не видел. Теперь, после кражи, она вполне могла начать прятаться. А если Эйзен действительно приехал в Нью-Йорк, у нее были дополнительные причины для затворничества. Хотя Сэммлер не мог поверить, что Эйзен и впрямь намерен был приставать к Шуле. У него была другая рыбка для жарки, другое железо для ковки (как старик Сэммлер обожал подобные словечки!).
Отнеся на место бумажные полотенца, мокрые и сухие, Сэммлер отрезал себе несколько ломтей салями огромным кухонным ножом (похоже, у Марго не было в хозяйстве ножей поменьше, она даже лук резала этим огромным лезвием). Он соорудил себе бутерброд, намазал английской горчицей, до сего дня ею любимой. Нацедил малокалорийного смородинного соку, который покупала Марго. Так как чистого стакана не нашлось, он прихлебывал из бумажного стаканчика. Восковой привкус стаканчика был неприятен, но ему некогда было задерживаться, чтобы мыть и сушить стакан. Он тут же поспешил на ту сторону Бродвея, к дому Шулы. Он звонил, он стучал, он кричал громким голосом: «Шула, открой, это я, папа! Шула!» В конце концов он написал записку и сунул ее под дверь. «Позвони мне немедленно». Затем, спустившись вниз в темном лифте (какой он был грязный и ржавый!), он заглянул в ее почтовый ящик, который она никогда не запирала. Ящик был полон, и он просмотрел почту. Мусор. Никаких личных писем, значит, ее все-таки не было дома, раз она не забирала почту. Может, она поехала на электричке в Нью-Рошель. У нее был ключ от гранеровского дома. Сэммлер отказался взять ключ от ее квартиры. Он бы не хотел войти и застать ее с любовником. С таким любовником, которого она потом, несомненно, будет стыдиться. Ясно, время от времени у нее кто-нибудь был. Может, для улучшения цвета лица, когда он портился. Он как-то слышал от одной женщины, что это помогает. А Шула так гордилась своей светлой кожей. Как можно узнать, что люди — личности! — действительно делают и зачем!
Когда он пришел домой, он спросил Марго:
— Ты давно не видела Шулу?
— Давно, дядя Сэммлер, несколько дней. Ни зато вам звонил ваш зять.
— Эйзен звонил мне?
— Я сказала ему, что вы в больнице.
— А чего он хотел, как ты думаешь?
— Ну, повидаться с семьей. Хотя он пожаловался, что в Израиле никто не пришел его навестить, ни вы, ни Элия. Кажется, он действительно обижен.
Рядом с сердобольной Марго, всегда готовой пожалеть и посочувствовать от души, человек чувствовал себя черствым чудищем.
— А как Элия? — спросила она.
— Боюсь, неважно.
— О, надо пойти навестить бедняжку!
— Пожалуй, и впрямь надо, но ненадолго.
— Я его не утомлю. Что касается Шулы, она боится встретиться с Эйзеном. Она думает, что поступила очень жестоко, когда вы заставили ее бросить его.
— Я не заставлял. Она сама этого хотела. По-моему, он тоже этого хотел. Что, Эйзен спрашивал о ней?
— Ни слова. Даже имени ее не упоминал. Он говорил о своей работе. О своей живописи. Он ищет мастерскую.
— Угу… Не так это просто, найти мастерскую в этом городе художников. Разве что в подвале. Впрочем, он воевал под Сталинградом, он вполне может перезимовать на чердаке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
Мистер Артур Сэммлер — наперсник нью-йоркских психопатов, исповедник свихнувшихся мужчин и родитель безумной женщины; архивариус безумия. Стоит только однажды занять позицию, однажды начертать линию отсчета, и противоречия уничтожат тебя. Только объяви признаки нормы, и ты будешь сметен половодьем отклонений от нее. Любая позиция может быть осмеяна своей противоположностью. Вот что случается, когда личность из безразличия втягивается вновь в условия человеческого существования. Оживают осколки и аспекты ее прошлого Я. Это бывшее Я хочет утвердить себя, и это бывает неприятно, порой неловко, некрасиво. Это тот, другой Сэммлер, прежний Сэммлер из Лондона и Кракова, соскочил с автобусной подножки на площади Колумбус, охваченный страстным желанием еще раз увидеть черного карманника. Теперь он должен избегать поездок в автобусе в страхе перед возможной встречей. Он был предупрежден, чтобы больше не попадался на глаза.
— Послушайте, — сказал Фефер, — я всегда думал, что вы ненавидите метро. Что это вдруг за перемена? Ведь у вас определенно клаустрофобия.
Фефер был необычайно сообразителен. Его приняли в Колумбийский университет без аттестата зрелости, так как он набрал неслыханно высокий балл на вступительных экзаменах. Он был хитер, расчетлив и проницателен не менее, чем очарователен, остроумен и скор. В его глазах появилась заостренная настороженность, цепкая, как крючок. Сэммлер, тот прежний Сэммлер, плохо противостоял подобной настороженности.
— Это из-за того карманника, что вы встретили в автобусе, да?
— Кто вам рассказал?
— Ваша племянница, миссис Эркин. Я ведь упоминал об этом перед лекцией?
— Ах да, действительно. Значит, она рассказала вам?
— Ну да, и про его наряд, очки и всякие штучки от Диора, и все такое. Вот пижон! А чего вы, собственно, боитесь? Он что, засек вас?
— Нечто в этом роде.
— Что он сказал?
— Ни слова!
— Я вижу, происходит что-то неладное. Вы бы лучше рассказали мне, мистер Сэммлер. Вы ведь, может, не вполне понимаете нью-йоркский язык. Возможно, вам угрожает опасность. Вы должны рассказать кому-нибудь помоложе.
— Вы смущаете меня, Фефер. Бывают минуты, когда в вашем присутствии я на себя не похож. Вы сбиваете меня с толку. Вы такой шумный, такой беспокойный.
— Этот человек что-то вам сделал. Я в этом уверен. Что он натворил? Он что, причинил вам боль? Вам угрожает опасность, вы просто обязаны все рассказать мне. Вы — мыслитель, а не борец, а этот кот выглядит настоящим тигром. Вы видели его в деле?
— Да.
— И он видел, что вы видели?
— Ну да, видел.
— Это очень серьезно. Что он сделал, чтобы выдворить вас из автобуса? Ведь вы звонили в полицию.
— Я пытался. Слушайте, Фефер, вы заставляете меня говорить о вещах, которые мне неприятны.
— Он запугал вас настолько, что вы избегаете автобуса, а вы беспокоитесь о ерунде. Вместо того чтобы беспокоиться о нарушении вашей привычной жизни. Вы что, боитесь его?
— Знаете, это выбило меня из колеи. Сердцебиение было сумасшедшее. Человеческий разум — это загадка. Объективно я мало гожусь для подобных приключений, но есть какая-то непреодолимая потребность в действии, вызванная другими действиями, потребность в гармонии, в соблюдении формы, в тайне и легенде. Я думал, что уже неспособен на обычное любопытство, но, к сожалению, это не так. И мне это не по душе. Мне это все не по душе.
— Когда он вас заметил, он вас преследовал?
— Да, он пошел за мной. А теперь хватит об этом.
Но Фефер и не подумал отстать. Лицо его пылало. Обрамленное старомодной рамкой бороды, оно горело вполне современным азартом.
— Он пошел за вами, но не сказал ни слова? Но каким-то образом он сообщил вам, что хотел? Что же он сделал? Он угрожал вам? У него что, был нож?
— Нет.
— Револьвер? Он угрожал вам револьвером?
— Нет, не револьвером. — Будь Сэммлер в лучшем состоянии духа, он сумел бы отбить атаку Фефера. Но он был в растерянности. Путешествие в метро было тяжким испытанием. Гробница, Элия, смерть, могила, склеп Межвиньского.
— И он узнал, где вы живете?
— Да, Фефер, он выследил меня. Он, наверное, наблюдал за мной довольно долго. Он вошел за мной в подъезд.
— Но что он сделал вам, мистер Сэммлер? Ради всего святого, почему бы вам не рассказать?
— О чем тут рассказывать? Это смехотворно. Тут не о чем говорить. Это несущественно.
— Несущественно, говорите? Вы уверены, что это так? Лучше бы вы предоставили кому-нибудь помоложе решать. Представителю любого поколения. Другому…
— Ну, если уж вы настаиваете… Похоже, у вас склонность к таким странным нелепым штукам. И такое жадное любопытство к ним. Скажу кратко. Он передо мной обнажился.
— Да ну? Да это черт знает что! Перед вами? Ну, дальше некуда! Он что, загнал вас в угол?
— Загнал.
— В вашем подъезде? И что, прямо сунул вам в нос эту штуку? И что, кончил?
Но Сэммлер не желал больше говорить об этом.
— Потрясающе! — сказал Фефер. — Что он хотел этим сказать? — Он захохотал. — Прямо замечательно, блестящая выдумка!
И если Сэммлер хоть что-нибудь понимал в смехе, Фефер просто умирал от желания сам на это посмотреть. Конечно, он жаждал защитить Сэммлера. Быть его проводником в лабиринте нью-йоркских ужасов. Но при этом наблюдать, руководить, вмешиваться — в этом был весь Лайонел. Непременно «участвовать», — кажется, так говорят на современном языке.
— Значит, он вытащил свой член? Не говоря ни слова? И что, кончил? Черт знает, что он имел в виду? Ну и ну! А что, член у него был очень большой? Можете не отвечать, я могу сам представить. Прямо списано из «Пробуждения Финнегаса»: каждый должен показать, что у него промеж ног. Значит, он работает между кольцом Колумбус и Семьдесят второй улицей в часы пик? Что ж, с этим ничего не поделаешь, Нью-Йорк — город кошмаров. И притом все эти мальчики, работающие на мэра, как сумасшедшие. И Линдсей, вы только представьте Линдсея, похваляющегося своими заслугами! Его заслуги, никак не меньше, когда они даже неспособны послать полицейского, чтобы арестовать бандита! И другие ребята с их заслугами! Слушайте, мистер Сэммлер, я знаю одного парня на телевидении Эн-би-си. Он там ведет программу за «круглым столом». Это муж Фанни. Вы должны там выступить, чтобы обсудить все это.
— Да бросьте вы, Фефер!
— Вы даже не представляете, как это было бы важно для всех нас, если бы вы выступили! Я знаю, я знаю, есть пословица, что наши слова доходят не до сознания публики, а только до ее задницы. Вы пощекочете их задницы острыми перышками глубоких мыслей.
— Ерунда.
— И полезно, чтобы иметь власть и силу. И противостоять всякой липе чем-то действительно настоящим. Вы должны заклеймить Нью-Йорк. Вы должны говорить как пророк, как пришелец из другого мира. Для этого мы должны использовать телевидение. Польза для всех и для вас — вы покончите наконец со своей изоляцией.
— А разве вчера в Колумбийском университете мы не покончили с ней, Фефер? Вы уже превратили меня в фигляра.
— Я думаю только о пользе, которую вы можете принести.
— Вы думаете только о том, как получше обделать свои делишки, как получить гонорар пожирнее от мужа вашей Фанни и как половчее тиснуть в телепрограмму гениталии этого типа.
Мистер Сэммлер улыбался от души. Еще через минуту он начал хохотать, всецело отвлекшись от собственных неурядиц.
— Хорошо, — сказал Фефер, — мои представления о личном и общественном отличаются от ваших. Так что оставим этот разговор.
— С удовольствием.
— А теперь я отвезу вас домой в автобусе.
— Спасибо, не надо.
— Я хочу быть спокоен, что вас никто не обидит.
— Я знаю, чего вы хотите, чтобы я его вам указал.
— Да нет, я просто знаю, что вы терпеть не можете метро.
— Не беспокойтесь об этом.
— Конечно, я не отрицаю — вы возбудили мое любопытство. Я знаю, вы в конце концов рассказали мне о нем, чтобы от меня отвязаться, а я все пристаю и пристаю. Вы, кажется, сказали, что на нем было пальто из верблюжьей шерсти.
— Так мне, во всяком случае, показалось.
— И фетровая шляпа? И очки от Диора?
— Что шляпа фетровая — я уверен, насчет Диора — могу только предполагать.
— А вы наблюдательны, так что я вам верю. Кроме того, усы, изысканная рубаха, элегантный галстук. Он что, какой-нибудь принц или воображает себя принцем?
— Да, да, — сказал Сэммлер, — в нем несомненно есть что-то королевское.
— Я, кажется, кое-что придумал.
— Оставьте его в покое, пусть живет как может. Мой вам совет.
— Я, собственно, и не собираюсь с ним связываться. Ни за что. Он даже и не заподозрит, что я его замечаю. Но кинокамера может выхватить любой предмет где угодно. Теперь умеют фотографировать даже зародыш в матке. Ухитряются как-то засунуть туда камеру. Я как раз купил недавно новую штуку, размером не больше зажигалки.
— Не будьте идиотом, Фефер.
— Уверяю вас, он ничего не заподозрит. Просто не заметит. А такие снимки можно дорого продать. Поймать преступника и продать всю историю в «Лук». И в то же время проработать полицию и Линдсея, раз он плюет на свои обязанности и рвется в президенты. Три зайца одной пулей.
Вот и низкий парапет Юнион-сквер, зеленая площадка, расчерченная сухими серыми дорожками, и стремительный поток уличного движения, ревущий, безудержный, зловонный. Сэммлер мог обойтись без помощи Фефера. Он столкнул его руку со своего локтя.
— Я спускаюсь в метро.
— В это время дня такси поймать невозможно — у них пересмена. Я отвезу вас домой.
Сэммлер, все еще держа шляпу и рукопись под мышкой, а зонт в руке, пробирался в полутьме подземных переходов, заполненных запахом жареных сосисок. Быстрые турникеты, щелкая, заглатывали жетоны. Натужно грохотали поезда. Сэммлер предпочел бы ехать в одиночестве. Но Фефер присосался, как пиявка. Он ни минуты не мог помолчать. Ему было необходимо всегда быть начеку, жить в напряжении, в азарте любопытства. И конечно, раз уж он так уважал Сэммлера, он с особым удовольствием совершал мелкие попытки озорства, непочтительности, фривольности, легкие оскорбительные выпады то тут, то там, маленькие пробы на прочность. «Мой дорогой друг, зачем так огорчаться. Всюду есть коррупция, я могу доказать».
— Эта Фанни… та девочка, что увела вас… она очень страстная, — говорил Фефер.
Он не унимался:
— Теперь девочки часто такие. Но все еще застенчивая. Не очень хороша в постели, несмотря на большие сиськи. Ну и, конечно, замужем. Муж работает по ночам. Он ведет эту программу за «круглым столом», о которой я говорил. — И дальше без передышки: — Я люблю во всем иметь компаньонов. Мы часто бываем вместе. Так что когда этот страховой агент пришел…
— Какой страховой агент?
— Я потребовал компенсации за багаж, поврежденный в аэропорту. Этот парень пришел как раз, когда Фанни была у меня, и влюбился в нее по уши — бамс! Прямо с ходу! Этакий громила, с обезьяньей челюстью. Говорит, что его выгнали из Гарварда, он там учился на администратора. Рожа желтая, весь потный. Ужас. Он похож на масляный фильтр, который надо было заменить пять тысяч миль назад.
— Да неужели?
— Ну, я стал подогревать его интерес к Фанни. Это было полезно для моей компенсации. Дал ли я ему ее телефон? Конечно, дал.
— С ее разрешения?
— Не думаю, чтобы она стала возражать. Ну, он позвонил ей и говорит: «Это Гэс звонит, крошка. Пойдем куда-нибудь, выпьем». Но трубку как раз снял ее муж, он же работает по ночам. И когда Гэс пришел ко мне на другой день, я сказал ему: «Слушай, парень, лучше б ты не связывался с ее мужем. От него всего можно ждать». А Гэс говорит на это…
«На этой линии, что ли, нет станции на Восемнадцатой улице? Вот наконец Двадцать третья и Двадцать четвертая. На Сорок седьмой пересадка на другую линию».
— А Гэс говорит: «Чего мне бояться? Глянь, у меня есть пистолет». И он вытащил из кармана пистолет. Я был изумлен. Но это был жалкий пистолет. Я сказал: «Эта штуковина? Да ею и телефонную книгу не прострелить». И не успел я опомниться, как он схватил телефонную книгу с проигрывателя, поставил и стал в нее целиться. Такой психованный сукин сын. Он был всего в трех шагах от нее, и он начал в нее палить. Шум поднял на весь дом. Я никогда в жизни не слышал такого грохота. Но я был прав. Пуля вошла только на два дюйма. Не прошла сквозь телефонную книгу Манхэттена.
— Да, жалкое оружие.
— Вы понимаете что-нибудь в оружии?
— Кое-что.
— Вообще-то ранить из этого пистолета можно. Но убить скорее всего нельзя, разве что стрелять прямо в голову, впритык. Ой, сколько психов вокруг.
— Да, немало.
— Но я таки получил около двух сотен компенсации, весь мой чемодан столько не стоил. Один хлам.
— Удачный бизнес.
— На следующий день Гэс приперся опять и потребовал, чтобы я написал ему рекомендательное письмо.
— Кому?
— Его начальству в страховой конторе.
На Девяносто шестой улице они вместе поднялись в бурлящий поток на Бродвее. Фефер пошел провожать Сэммлера до дверей.
— Если вам нужна моя помощь…
— Я не приглашаю вас подняться, Лайонел. Честно говоря, я не очень хорошо себя чувствую.
— Это из-за весны. Я хотел сказать, перемена погоды, — сказал Фефер, — даже в молодости ее трудно перенести.
И вот наконец Сэммлер в лифте, вытаскивает йельский ключ из кошелька. Он протиснулся в прихожую. В честь весны Марго поставила нарциссы в мэзонские кувшины. Он тут же опрокинул один кувшин. Пришлось принести рулон бумажных полотенец из кухни, попутно убедившись, что племянницы нет дома. Промокая расплескавшуюся воду, следя за тем, как бумага, темнея, впитывает влагу, он присел на диван, покрытый цветастыми платками, поставил телефон на подлокотник и набрал номер Шулы. Никто не ответил. Может, она отключила телефон. Сэммлер уже несколько дней ее не видел. Теперь, после кражи, она вполне могла начать прятаться. А если Эйзен действительно приехал в Нью-Йорк, у нее были дополнительные причины для затворничества. Хотя Сэммлер не мог поверить, что Эйзен и впрямь намерен был приставать к Шуле. У него была другая рыбка для жарки, другое железо для ковки (как старик Сэммлер обожал подобные словечки!).
Отнеся на место бумажные полотенца, мокрые и сухие, Сэммлер отрезал себе несколько ломтей салями огромным кухонным ножом (похоже, у Марго не было в хозяйстве ножей поменьше, она даже лук резала этим огромным лезвием). Он соорудил себе бутерброд, намазал английской горчицей, до сего дня ею любимой. Нацедил малокалорийного смородинного соку, который покупала Марго. Так как чистого стакана не нашлось, он прихлебывал из бумажного стаканчика. Восковой привкус стаканчика был неприятен, но ему некогда было задерживаться, чтобы мыть и сушить стакан. Он тут же поспешил на ту сторону Бродвея, к дому Шулы. Он звонил, он стучал, он кричал громким голосом: «Шула, открой, это я, папа! Шула!» В конце концов он написал записку и сунул ее под дверь. «Позвони мне немедленно». Затем, спустившись вниз в темном лифте (какой он был грязный и ржавый!), он заглянул в ее почтовый ящик, который она никогда не запирала. Ящик был полон, и он просмотрел почту. Мусор. Никаких личных писем, значит, ее все-таки не было дома, раз она не забирала почту. Может, она поехала на электричке в Нью-Рошель. У нее был ключ от гранеровского дома. Сэммлер отказался взять ключ от ее квартиры. Он бы не хотел войти и застать ее с любовником. С таким любовником, которого она потом, несомненно, будет стыдиться. Ясно, время от времени у нее кто-нибудь был. Может, для улучшения цвета лица, когда он портился. Он как-то слышал от одной женщины, что это помогает. А Шула так гордилась своей светлой кожей. Как можно узнать, что люди — личности! — действительно делают и зачем!
Когда он пришел домой, он спросил Марго:
— Ты давно не видела Шулу?
— Давно, дядя Сэммлер, несколько дней. Ни зато вам звонил ваш зять.
— Эйзен звонил мне?
— Я сказала ему, что вы в больнице.
— А чего он хотел, как ты думаешь?
— Ну, повидаться с семьей. Хотя он пожаловался, что в Израиле никто не пришел его навестить, ни вы, ни Элия. Кажется, он действительно обижен.
Рядом с сердобольной Марго, всегда готовой пожалеть и посочувствовать от души, человек чувствовал себя черствым чудищем.
— А как Элия? — спросила она.
— Боюсь, неважно.
— О, надо пойти навестить бедняжку!
— Пожалуй, и впрямь надо, но ненадолго.
— Я его не утомлю. Что касается Шулы, она боится встретиться с Эйзеном. Она думает, что поступила очень жестоко, когда вы заставили ее бросить его.
— Я не заставлял. Она сама этого хотела. По-моему, он тоже этого хотел. Что, Эйзен спрашивал о ней?
— Ни слова. Даже имени ее не упоминал. Он говорил о своей работе. О своей живописи. Он ищет мастерскую.
— Угу… Не так это просто, найти мастерскую в этом городе художников. Разве что в подвале. Впрочем, он воевал под Сталинградом, он вполне может перезимовать на чердаке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35