Нынче другое. Тогда на хату одно лезвие давали; все побрились отчитались, сдали. Пить было нельзя. Сейчас за деньги что хочешь. Мы недавно спирта заказали, вертухай полную грелку принёс. В прогулочном дворике славно погуляли. Вертухай говорит: домой пора, а мы ему: «Иди ты на хуй!» Начальник пришёл, говорит, что это такое. А вертухай ему: это полосатые гуляют. Только к ночи и согласились в хату идти.
Резерв не вызвали?
Нет, нас боятся. Полосатого лучше не трогать. Тут один на проверке меня лицом в стенку ткнул. Меня. Перед всей хатой. Я повернулся и врезал ему, так он из-под фуражки на три метра улетел, только подошвы взвизгнули. Хозяин приходил. Ничего, говорит, сам виноват смотрящего бить нельзя.
Долго ещё судиться будешь?
Года два наверняка. Мне бы попасть на зону, а там только дырку в заборе. На воле штук десять сниму и в Польшу погулять, а там уже живьём не дамся. Из России я знаю как уйти. В районе Белгорода на мотоцикле прямиком через поля на Украину даже если увидят, не догонят. ТТ в кармане и я свободен. Меня ещё ни в одной перестрелке не взяли всегда сонного или пьяного. Один раз в квартире на четвёртом этаже обложили, так я одного мента к себе зацепил. Они мне в мегафон кричат: отдай его нам, он герой Афганистана! А я его за шиворот к окну под дулом выставил: этот? Нате забирайте своего героя! и вниз его. Они забегали, а я рванул с другой стороны по балконам, через квартиру на лестницу и вышел из крайнего подъезда, как ни в чем не бывало, они даже не посмотрели. Долго в бегах был на Украине, потом вернулся, здесь и взяли.
Так, в разговорах, подходил к концу 1998 год. Отдельным шмоном выявляли наличие праздничной браги и иных бутылок, каковых у нас не оказалось, и оставалось меньше суток до исполнения желаний. Столь непосредственной веры в святость Нового Года я не помнил в себе со времён экзальтированной юности. Если только удастся встретить его в тишине, наедине со своими мыслями!.. Тридцать первого декабря к вечерней проверке все притихли. Серёга торжественно укололся какой-то сбережённой к празднику наркотой и слегка отошёл в сопредельные миры. Пришедший на проверку вертухай, сам красный и под градусом, заглянул в хату, хрипло поинтересовался: «Как?» Сергей изобразил на койке летящий самолёт. «У-у-у-у!» понимающе загудел в ответ мусор и оставил нас в покое. И наступили священные часы полнейшей тишины. Было страшно, что кто-нибудь заговорит, нарушится хрупкий баланс мирозданья, и все упадёт в пропасть. Сердце стучало в голове, когда за шестьдесят секунд до полночи было загадано самым страшным образом: никто не должен проронить ни звука. В переполненной камере было ли это возможно. Но это произошло. Последние семь секунд длились века, вместили в себя бесконечность и достигли бессмертия, когда циферблат часов однозначно возвестил, что Новый Год состоялся. И лишь тогда кто-то заговорил. В Новогоднюю ночь мысль была отпущена на свободу, оставалось последовать за ней.
Глава 31.
РУССКАЯ НАЦИОНАЛЬНАЯ ШИЗОФРЕНИЯ
К четвергу я был спокоен совершенно. Вещи собрал в среду вечером. Сергей уважительно поинтересовался: «Что, пора?» «Да, утром поеду». Признаться, не знаю, чем я заслужил уважение Сергея, но, надеюсь, не только тем, что курил «Парламент» и по два раза в неделю ходил к адвокату. Утром прозвучала моя фамилия. Сергей тут же проснулся. Закурили. «Будешь на Бутырке передавай большой привет всем полосатым. Увидишь Бадри ему тоже передай, расскажи, как мы тут коротали жизнь. Кстати, твой знакомый из 226 сегодня на суд едет, можешь с ним встретиться». Сергей сам ездил на суд и повстречался с Вовой. «Я же на другой сборке буду». «А ты скажи вертухаю, не сомневаясь в моих возможностях, сказал Сергей, чтоб он тебя в тринадцатую сборку отвёл, судовые все там. В общем, телефон моего адвоката у тебя есть, а там как сложится». Обнялись по-братски и расстались. Так один остаётся на перроне, а другой уезжает в поезде, и через несколько мгновений оба уже не видят друг друга. Нет, невозможно заменить хорошим прощанием добрые встречи.
Страшная когда-то, сборка уже не казалась ужасной. Старый знакомый Руль весело поприветствовал: «Ба! Павлов! А я думал, что уже никогда. Как нынче? Не грустишь? Я читал про тебя в газете. И по телевизору было». «Слушай, ты отведи меня на тринадцатую сборку к судовым». «Это ещё зачем?» «Словиться надо». Преодолев секундное сомнение, Руль ответил: «Пошли». В маленькой тусклой сборке я сразу узрел Вову. Он ошалело посмотрел на меня: «Ты как сюда попал?» «Очень даже без проблем. С тобой решил повидаться». «А откуда узнал, что я здесь?» не унимался бывший грозный «смотрящий». Когда-то, весь в понтах, он пропагандировал идею, что на суд надо ездить в костюме и галстуке, держаться гордо и с достоинством. Куда делась его гордость вместе с костюмом. Обняв коленки, подложив под себя тетрадь, на грязном полу сидело смиренное существо в кроссовках без шнурков и что-то лопотало обо всем подряд, подозрительно поглядывая на меня. То, что я чуть ли не поселился на больничке, в одной хате с полосатым, да ещё по собственному желанию захожу на любую сборку, вылилось в подозрение, высказанное вслух помимо воли говорящего. «Вова, такая встреча, а ты опять за своё. Я же тебе говорил, что это не мой профиль. В отличие от некоторых». Тут Вова забормотал, что полосатый вымутил у него зажигалку, что как только полосатый сказал, что на больничке в одной хате с тем, кто проходит по делу о больших погонах, Вова сразу догадался, что это обо мне; что я сказал полосатому, что в два три один сидит гад (это была правда, там сидел Славян) в общем, потерялся Вова, будучи на гонках. А когда понёс околесицу о том, что его не должны судить строго, потому что у судьи есть вложенные между страниц материалы, оставалось для полноты картины уточнить, с его же слов, что это за такие материалы, за которые не судят строго. Тут поднял голову прятавший лицо в руки арестант, мелькнула улыбка и это была полная и совершенно приятная неожиданность: Артём! К бесам Вову. Вот это встреча. Насколько хотелось тебе, Артём, впоследствии помочь, настолько обстоятельства не позволили. Из полученных тобой четырнадцати (не без участия соседа) прошло шесть; кто знает, может, мне ещё удастся выполнить своё намерение. Ведь, право, мы были близкими в той катавасии, что именуется хатами два два восемь и два два шесть. «С Вовой аккуратней» шепнул я Артёму. «Да теперь-то что. Все раньше сказано, с сожалением ответил Артём, а теперь я вообще ничего не говорю».
Павлов! Есть такой? Ты чего здесь делаешь? Пошли на другую сборку, строго объявил Руль, открыв дверь. Тебе, Павлов, велено на склад явиться. У тебя что ещё что-то было, когда я тебя принимал?" в глазах Руля загорелся алчный огонёк.
Нет, ничего.
А что вызывают? не верил Руль.
На складе тётенька в телогрейке сказала, что на мне числится отобранный при задержании пейджер, и, так как я покидаю тюрьму Матросская Тишина, мне его обязаны вернуть. Тут же потребовалось заполнить формуляр, в котором неприятно поразило, что я везде именуюсь под титулом "з/к ". Подписывая бумагу, я удостоверял, что все отобранное у меня имущество возвращено мне в целости. Размышляя над этой сценкой абсурда, я, конечно, без сопротивления поддался на уговоры кладовщицы подарить пейджер ей. На выходе обеспокоенный Руль недоверчиво выспрашивал, не получил ли я какие-либо материальные ценности, и, вероятно, боролся с соблазном обшмонать меня, но дружба взяла верх и справедливость восторжествовала. Кладовщица, с видом кошки, съевшей мышь, также подтвердила Рулю, что ничего у меня не было.
В средневековом каземате бутырской сборки, после поездки в холодном автозэке по зимнему городу, казалось тепло и уютно. Наверно, если человека несколько раз прогнать через гильотину, он и её за родную примет. Вызывала беспокойство лишь каморка папы Карло с неказистой деревянной дверью, будто в сарай, врачебный кабинет: достаточно какой-нибудь удручённой жизнью врачихе пошевелить пальцем и ты в раю или в аду. Пока ты на тюрьме, общак грозит всегда. Изысканность переживаний пришлось вкусить в полной мере, пока вертухай не привёл в коридоры третьего этажа, где я оказался в одной из камер большого спеца. Народу в хате было вдвое больше, чем коек, от чего уже и отвык. Дождавшись встречи с адвокатом, передал Косуле, что он опять оборзел, все попутал и подзабылся. «Не слишком ли Вы жёстко обращаетесь к нему? Ведь реально что Вы можете ему сделать?» с сомнением сказала Ирина Николаевна. «Реально я могу его убить. Или дать показания, что он мой лучший друг. Как того, так и другого, ему хватит. Можете так и передать». Уже в этот же день хату начали разгружать, и к ночи она стала образцовой, т.е. лишних максимум три человека, а я в процессе устроился на отдельной шконке, и никто не захотел оспаривать этот факт. «Ну, как?» обеспокоено спросила Ирина Николаевна. «Гораздо лучше» ответил я. Потянулись дни, однообразные и изматывающие. Сознание медленно совершающейся победы раздваивалось от возможности получить полное поражение, ибо главное, что принёс тюремный опыт, это понимание парадоксальности правового российского пространства, в котором если и есть какие-то правила, то самые паскудные, а все его благообразие в виде УПК выворачивается в кукиш. Поэтому я был готов немедленно идти на волю и, в равной степени, мотать десять лет по Бутыркам и зонам. И это, между прочим, тоже русская национальная шизофрения.
Как не оттягивал незримый Косуля день моего суда, а таковой все же определился. Длинный подготовительный путь был пройден, собрано внушительное количество медицинских справок с воли и с тюремных больниц, получено заключение независимых судмедэкспертов, гласящее, что дальнейшее содержание меня под стражей без соответствующего лечения, невозможного в условиях следственного изолятора, угрожает моей жизни; подготовлено описание нарушений следствием законов и норм, то есть сделан максимум возможного. Суд наш, как известно, самый справедливый суд в мире, но, при всей своей ущербности, все-таки расширяет поле гласности и свидетельствует о наличии в обществе зачатков справедливости. С такими мыслями, заучив речь, я оказался в один из февральских дней в поганой каморке Тверского суда, без шнурков, без сигарет, неизменно отобранных, но с яростью и надеждой в душе.
Ирина Николаевна, в сотый раз повторял я, когда позвали в коридор к адвокату, самое главное ни в коем случае, даже мельком, не затрагивайте вопрос невиновности, говорите только о здоровье и о нарушениях закона следствием.
Да, конечно, соглашалась Ирина Николаевна, хотя я и не представляю, как можно это обойти, ведь арест незаконен. Ответ звучал искренно, но повергал в тоску: нет, она не удержится… Возмущение адвоката сравнимо с моим. Что тут поделаешь…
Резко распахнулась дверь бокса:
Павлов! Руки за спину! за спиной запястья закусили наручники. Идти не оглядываясь, смотреть под ноги, голову не поднимать! Ни с кем не разговаривать! Строго выполнять команды конвоя! Шаг в сторону или остановка расцениваются как попытка к бегству стреляем без предупреждения! Пошли!
Два мусора по бокам, один сзади, все с пистолетами в руках так гражданин Павлов быстрым шагом отправился по лестнице на второй этаж, думая, заклинит по пути поясницу или нет. Лучше бы нет, а то ведь придётся остановиться. Что они, суки, нынче лютуют. Ах, вон в чем дело! у дверей в зал заседаний стоит Володя, мой телохранитель по воле, офицер спецназа, краповый берет, которому положить трех мусоров, хоть и с пушками, труда не составит. Боятся, бляди. Так, если пришёл, значит, за мной… Эх, Вова, а лучше бы ты их в самом деле положил, без всякого суда.
То, что решение будет отрицательным, почувствовалось сразу, оно висело в воздухе тёмным облаком. И тем сильнее хотелось сопротивляться. Сегодня моё место было в большой металлической клетке. Ирина Николаевна тщательно раскладывала на столе внушительную стопу документов. Представляющий Генеральную прокуратуру Хметь злобно вертел в руках какой-то аптекарский рецепт. В зал вошла женщина в чёрной мантии и, именем Российской Федерации, начала заседание. Первым делом она удалила из зала врача, лечившего меня на воле, и судмедэксперта, давшего заключение по моей истории болезни. Я внимательно смотрел на судью, стараясь посмотреть ей в глаза бесполезно, она категорически глаз не поднимала, как будто не мне, а ей конвой приказал смотреть вниз, а о присутствии остальных она догадалась из того, что у неё написано. Судья спешила, спешила страшно, надрывной скороговоркой ведя заседание. Хметь злился и ёрзал на стуле, теребя таинственную бумажку; казалось, сейчас вскочит, бросит её, как карту, и крикнет: «Козырь!»
Ирина Николаевна тщательно изложила свою позицию, даже не слишком отчётливо отметив тот факт, что человек, которому не предъявлены никакие доказательства его вины, не должен содержаться под стражей, и перешла к документальной части. Справки из тюремной больницы не выдаются. Ирина Николаевна имела их на руках шесть. Это должно было быть неожиданностью для всех, но аппаратура Генпрокуратуру не подвела. Как только адвокат закончила речь, Хметь вскочил как ужаленный и, размахивая бумажкой, не скрывая раздражения, заявил, что все неправда вот у него в руках вещественное доказательство, а именно справка из больницы ИЗ — 48/1 Матросская Тишина в том, что следственно-арестованный Павлов здоров.
Мне тоже дали слово. Хметю оно не понравилось, судья не слушала, демонстративно углубившись в бумаги. Удалился суд на совещание ровно на такое время, за которое можно успеть подтянуть штаны. Именем все той же федерации, действия Генпрокуратуры были признаны правильными и мера пресечения оставлена без изменения. «Ваша честь! она у Вас есть?» слетели с языка слова, но судья не слышала. Собрав мантию в руки, глядя в пол, топоча как лошадь, она побежала из зала. Да, господа, не пошла, а побежала, даже не снизив скорость, чтобы открыть дверь.
Решение суда на руки я получил, хотя и не в этот день. Там было сказано, что содержание под стражей оправдывается уже только тяжестью обвинения, а коль скоро обвинение предъявлено Генпрокуратурой, то оно законно; что я здоров, и это подтверждается медицинской справкой, предоставленной суду заместителем Генерального прокурора по надзору за действиями Генпрокуратуры Хметем; что адвокат заявил о невиновности Павлова, а этот суд не уполномочен решать этот вопрос, и, следовательно, мера пресечения остаётся без изменения.
Следующей инстанцией должен был стать Мосгорсуд, знаменитый тем, что решения Тверского суда не отменяет; а там Верховный и международный. И пару лет в Бутырке, как минимум.
На следующий день меня заказали с вещами, и подумалось уже, что крякнулась моя победа об асфальт, но хата, куда меня привели, оказалась тоже на спецу, но только на пять шконок, и одна из них гостеприимно пустовала. Если в предыдущей хате был всякий сброд, и там я практически не вступал ни с кем в разговоры; здесь было иначе. Это была камера для активных следственных действий. Верховодил в ней заправский стукач, двухметровый гигант, рубаха-парень, герой-афганец, не умолкающий балагур и психолог это было видно сразу. А он сразу увидел то, что увидел я. И началась игра. Первым делом, как крылом летучая мышь коснулась, мне было объяснено, что жаловаться в суды нехорошо: и проку в этом мало, и люди с этими судами себя так взвинчивают, что до самоубийства доходят вон передо мной один на моей же шконке и повесился. И все с улыбкой, доброжелательно, предложив сигарету хорошую («фильдиперсовую») глядишь, и не говорил ничего приятель; потом длинный рассказ про беспредельную хату, где или опустят, или напишешь все, что скажут. Правозащитные организации давно пытаются обнаружить в русских тюрьмах эти самые «беспредельные» хаты, только это практически невозможно, потому что кум из любой хаты за полчаса сделает беспредельную, а раскидает её и следы заметёт ещё быстрее; так что табличку с надписью «Беспредельная хата» комиссия не найдёт; а тот, кто прошёл через таковую и сломался, что, чаще всего, и случается, предпочтёт и на воле об этом не вспоминать. Если тебе, уважаемый читатель, доведётся оказаться в такой хате, как, впрочем, и в любой другой, имей в виду, что не только каждое твоё слово, но междометие и жест, выражение лица все будет принято во внимание, и каждая из этих мелочей может иметь для тебя серьёзные последствия. Но ты вряд ли поймёшь это, не посидев хотя бы полгода, за которые из тебя, уважаемый читатель, многое вытянут. Однако я желаю тебе успеха и удачи. Ко мне же судьба была благосклонна, и моя реакция убедила сокамерника, что смертью меня не испугать, беспредельной хатой тоже; особенно его озадачило утверждение, что, не ровен час, начнутся у Генпрокурора товарища Шкуратова проблемы, и, кто знает, может, и ему на нашем месте побывать придётся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13