Это был пожилой, угрюмый немец, говоривший только на своем языке. Ему довольно часто случалось заходить в барак, где помещался Карбышев. И ни разу ни с кем из больных он не обмолвился хотя бы полусловом; даже и не взглянул ни на кого. Скучная фигура! Карбышеву мерещилась в этом человеке какая-то загадка. Люди, желающие конспирировать, принимают именно такой загробный вид. Впрочем, могло и не быть никакой конспирации. Разнообразие человеческих характеров бесконечно…
Однажды Карбышев лежал на своей койке у окна, закрыв глаза и следя сквозь опущенные веки за непрерывной сменой оттенков света. И «ревир», и бледное, жидкое солнце, и сосны, качавшиеся за окном, — все это очень походило на глубокий, глубокий, холодный и глухой подвал, ударяясь о стены которого, ломает свои крылья живая мысль. Тоска и уныние окончательно овладели Карбышевым. Вдруг чья-то быстрая рука дотронулась до его пальцев.
Он с трудом и не сразу приоткрыл глаза. Однако, разглядев возле своей койки загадочного лекпома, почувствовал, как удивлением пересиливается больная вялость, и приподнялся на локте. Лекпом протягивал пузырек с темноватой жидкостью и шептал по-русски, смешно и трогательно коверкая слова:
— Пожалюста!
— От кого? — спросил ошеломленный Карбышев.
— Свободни люди… Из города… Надо для сердца…
«Свободные люди?» Кто же это может в городе думать обо мне? И с какой стати — думать? А ведь лекарство стоит дорого… Лагерь платил писарям, поварам и лекпомам по пяти кригсгефангенмарок в месяц. Неужели — он? Купил и разорился?»
— Благодарю вас, — сказал Карбышев, внимательно смотря в серьезное, неподвижное, как маска, лицо лекпома, — но я не могу взять.
— Почему? Вы думает… Но это не я купил.
— А кто же? Кто?
Маска на миг ожила: Тепло зажглось в серых глазах; доброе, светлое чувство проступило в морщинках У губ.
— Frau Doktor, — сказал лекпом, — она. Досвиданья!
Он положил пузырек на одеяло, повернулся и вышел. Фрау Доктор? Карбышев не успел спросить, что за благодетельная особа эта фрау. А жаль! — «Чарльтовски жаль!» — Молодые врачи — чех и поляк — тоже не имели понятия о фрау Доктор. Лекпом почему-то перестал появляться в бараке. Между тем капли делали свое дело: температура Карбышева поднималась, постепенно подбираясь к норме, пульс креп и наполнялся, самочувствие улучшалось изо дня в день. Этакие прекрасные капли… Но только ли в них секрет? История капель заключала в себе нечто поистине странное. И почему-то это странное действовало на Карбышева как радость. Тоска и уныние, больно сжимавшие до сих пор его сердце, вдруг исчезли. И сердце забилось, оживленное непонятным предощущением счастья. Да, капли — отличная вещь. Но то, что существует в Хамельсбурге фрау Доктор, думающая о советских военнопленных и протягивающая им в гибельную минуту руку дружеской помощи, — это неизмеримо лучше, важнее, нужнее, дороже всяких капель. Обычное состояние жизнерадостности, бодрости, легкости и физической силы быстро возвращалось к Карбышеву. Ему уже начинало казаться, что чудо выздоровления могло бы совершиться и без капель, коль скоро есть на свете чудодейственная фрау Доктор. Эта необыкновенная женщина представлялась ему красивой, полной, средних лет, с очень твердым характером и, может быть, в очках…
Через несколько дней стало известно, что лекпома больше нет в канцелярии «ревира», — его убрали.
* * *
Дрейлинг был прав: сцена на плацу, когда Карбышев отказался исполнить требование лагерного офицера, произвела на заключенных сильное впечатление, и, действительно, весь лагерь после этого заговорил: «Вот как должен вести себя в плену настоящий советский человек!» Но тотчас же после этой сцены Карбышев исчез: сначала выдержка в карантине, потом «ревир». Бюро подпольной организации не сомневалось, что на него ведется охота со стороны лагерной администрации. Средством подобных воздействий служили обычно самые разнообразные провокации. Следить за провокациями и обезвреживать их бюро не могло: «ревир» был для него недоступен. А кто мог поручиться, что, предоставленный самому себе, старый больной генерал на ослабеет духом, не поддастся, не поплывет по течению? Сцена при обыске на плацу ясно показывала, как много значила твердость Карбышева для укрепления в пленных надлежащего настроения и какой непоправимый ущерб этому настроению нанесла бы его слабость. Но как проникнуть в «ревир», как установить прямые отношения с Карбышевым, поддержать и охранить его бодрость? Повидимому, и лагерная администрация не хуже бюро понимала, какую роль способно сыграть популярное имя Карбышева здесь, в Хамельсбурге, — в центре работы по отбору пленных и проверке методов фашистской пропаганды. Потому-то и вцепилась она в старика и держит его в строжайшей изоляции от лагерного населения. Как переловчить администрацию?..
Бюро еще ломало голову над этим вопросом, а пленные, возвращавшиеся из «ревира» в общие бараки, уже рассказывали о Карбышеве удивительные вещи. Да, конечно, Карбышеву тяжелее других. Трудно по годам, да и по тому еще, что наседают на него гитлеровцы. Но старик не сдает. Наоборот. Голова его ясна. Мысль в постоянной работе. Больные жадно прислушиваются к его громким и смелым речам. Карбышев рассуждает вслух. Его главная идея: наш народ непобедим. Он приводит на память, разъясняет исторические факты; сопоставляет, связывает, устанавливает аналогии; и доводы из времен польской и французской интервенции, из эпохи гражданской войны и борьбы с Антантой так и подбираются один к другому, так и срастаются в общее: «Народ непобедим!» Лживая пропаганда фашистских газет не сходит в «ревире» со скамьи подсудимых. Блиц-авантюра… Фашисты идут на Москву без резервов… На все — расчет и доказательство. Оборота нашей армии приобретает все более и более активный характер. Советские войска развертываются на важнейших направлениях, не в одном, а в нескольких эшелонах (глубина оперативного построения!); тыл укрепляется многими оборонительными рубежами; позиции защищаются с тем самым упорством, которое прославило русского солдата во множестве битв и осад; прорывы локализуются на соседних участках; контрудары вынуждают врага разжижать свои силы, ослабляют его штурмовые группировки, грозят его флангам. Фашисты рвутся к Москве. Но именно здесь-то они и подвергаются сильнейшим контрударам. Так постепенно создается все необходимое для разгрома врага на решающем направлении его действий. Инициатива перешла в наши руки. Месяц декабрь — переломный момент в ходе славной войны нашего народа с фашизмом. Пусть Гитлер именует утрату своими армиями инициативы «открытием временной позиционной войны». Только глупцы не понимают, в чем дело. Гитлер уже разбит. Ему до зарезу необходимо привести в порядок свои потрепанные войска, пополнить их людьми и техникой. Пусть он называет это подготовкой к «решающему весеннему наступлению». Мы все-таки знаем, что судьба войны решена…
Карбышев говорил это больным в «ревире» и думал: «Когда нельзя делать, надо видеть, слышать и говорить. Это и есть — жить». «Ревир» превращался в лагерный центр военно-политической агитации. Еще за много, много лет до своего вступления в партию Карбышев знал, как велика ее организующая и направляющая сила. Уже тогда он на каждом шагу убеждался в том, что важнейший способ преодоления трудностей — хорошо поставленная политическая работа, ибо идея готовит действие и торжествует успехами действия. Главное — в сочетании воли организатора с размахом, партийного подхода с безошибочной оценкой обстановки и людей. Вступив в партию, Карбышев продолжал укрепляться в этих принципах и всячески старался применять их на практике. Но только теперь, в «ревире» Хамельсбургского лагеря, предстала перед ним в наиболее отчетливом виде замечательная картина преображения людей. Они приходили в «ревир» изможденными, отчаявшимися, ко всему безразличными полупокойниками. А уходили — бодрыми, полными надежд и готовности действовать борцами. И преображало их горячее, смелое, уверенное слово партийного агитатора.
Администрация превосходно, понимала, что совершается в «ревире». Поэтому отношение ее к Карбышеву ухудшалось с каждым днем. Уже давным-давно прекратились инсценировки с горячими завтраками, беседы с главным врачом и его заманчивые рассказы о скором освобождении. Карбышев думал: «Так и должно быть. Чем они со мной лучше, тем для меня хуже. И — наоборот…» Поведение Карбышева бесило тюремщиков. По мере того как приемы их деланного благодушия разбивались о его непримиримость, все резче проявлялись в отношении к Карбышеву злость и вражда. И как бы в соответствии с этим раздвигались просторы его внутренней свободы, и голос агитатора звучал громче и сильнее. «Все исходит от общего, — думал Карбышев, — и в общем исчезает. Сейчас это общее — война. Только в войне может сейчас человек проявить самое ценное, что в нем есть. Но ведь лагерь — та же война…» И он не просто боролся со своими тюремщиками. Он воевал с фашизмом.
Как-то в «ревир» зашел помощник Дрейлинга, хромой полковник СС Заммель.
— Скажите, генерал, — обратился он к Карбышеву, — будет Красная Армия продолжать свое сопротивление после падения Москвы?
Карбышев встрепенулся.
— Неприятель не войдет в Москву. Он будет разбит под Москвой.
Хромой полковник показал длинные желтые зубы.
— Должен огорчить вас, генерал: свидетелем этого вы, во всяком случае, не будете.
— Возможно…
По темному лицу Карбышева проскользнул быстрый смешок — не улыбка, а скупой и острый отблеск внутреннего огня.
— Я не буду свидетелем. Но вы, полковник, будете непременно!
Искусственная нога Заммеля спружинила, и, странно подпрыгнув, он зашагал в соседнюю палату…
Выздоровевшие разносили по лагерю речи Карбышева. Заболевшие приносили в «ревир» последние известия, подхваченные с родины секретным радиоприемником. «Разгром немцев под Москвой… Наши войска перешли в первое контрнаступление, сокрушили войска захватчиков и схоронили лживый миф об их непобедимости».
— Товарльищи! — радостно говорил Карбышев в канун нового, сорок второго, года, — случилось то самое, что неминуемо должно было случиться. Желание победить — дополнительный ресурс победы. В любой стратегической и тактической задаче это — важнейшее из условий решения. Первое доказательство — гражданская война. Второе — разгром фашистов под Москвой. Их офицеры уже прижимали к глазам бинокли, разглядывая завтрашнюю добычу. Но одно «сегодня» сменялось другим, а «завтра» все не приходило. И так — до разгрома…
Скрипя пружинящей ногой, в палату вошел полковник Заммель.
— Поздравляю вас, генерал.
— Благодарю, полковник.
— Вам известно, с чем я вас поздравляю?
— Нет.
— Ну-н?..
Карбышев молчал.
— Итак, вы этого не знаете?
— Нет.
— Я поздравляю вас с выздоровлением. Вы оставляете «ревир» и переводитесь в барак.
* * *
К тому времени, когда Карбышев очутился в бараке, его лагерная репутация стояла на очень большой высоте. Можно было без преувеличения сказать, что мнение Карбышева насчет того, как себя вести и как поступать в тех или иных условиях, почти для всех хамельсбургских узников равнялось прямому указанию. В загадочной связи с его ролью среди заключенных находились действия каких-то неизвестных лиц на воле. Один из военнопленных советских солдат, работавших в городе, доставил Дмитрию Михайловичу пузырек с целительными сердечными каплями и бутылочку с элексиром для желудка. «От кого?» — «От немцев». — «Что за немцы?» — «Не сказались. Только передать велели». — «Да вы бы спросили: кто такие?» — «Я и спрашивал». — «А они?» — «От докторши, говорят…» Фрау Доктор?! Опять… Но на этот раз фрау Доктор представлялась Карбышеву совсем иначе, чем раньше: высокая, худая, очень серьезная, с прямыми, как солома, светлыми волосами, а очки роговые. В таком виде она меньше походила на случайную фантасмагорию и больше — на устойчивую реальность. Только разгадка была попрежнему далека…
Наступление Нового года ознаменовалось приказом: всех пленных, не считаясь с возрастом и званием, гнать на работу в промышленность. Приказ взволновал население лагеря. Ночью члены бюро подпольной организации собрались кучкой в бараке, чтобы обсудить положение.
— По английской пословице, — шутил Карбышев, — птицы с одинаковыми перьями слетаются вместе.
Разговор завихрился было, как искры и дым из пароходной трубы. Но методическая мысль Карбышева быстро подвела его к самым существенным вопросам. Новогодний приказ требовал контрмер. Карбышев предлагал их одну за другой. Стройная, ясная, последовательная система борьбы отчеканивалась в его словах.
— Мы не можем не выполнить приказа, — пленные пойдут на фабрики, заводы, железные дороги и будут работать. Но надо, чтобы они работали не так, как хочется фашистскому начальству. Надо, чтобы их работа не помогала выполнению гитлеровских планов, а наоборот, срывала их. Направить их на путь саботажа — прямая задача подпольной лагерной организации. И для этого в каждом бараке необходим дельный организатор. Нас душат пропагандой. Нужна контрпропаганда. Надо, чтобы все понимали: что хорошо для «них», то плохо для нас. Чем поддерживать дух? Перспективой свободы. А отсюда еще одна задача — устройство побегов. Нельзя допускать колебаний в настроениях пленных. А для этого надо бороться с подачками, наказывать тех, кто их принимает. Принять подачку — обязаться перед тем, кто дает… Для борьбы нужны суды чести, практика бойкота… Никаких разговоров, полное выключение из товарищеского оборота. Бойкот — страшная вещь… Взрослые плачут, как дети. Мягкость — долой. Одно дело — запах трупа. Другое — вонь живого, но нечистоплотного человека. Это как на сортировке овощей…
И тут все сразу вспомнили о завскладом Линтвареве.
— А что с этаким типом делать? — заговорил член бюро с густыми и кустистыми бровями, которые у иного человека сошли бы и за усы, — самый дрянной человечишка…
Месяц назад было постановлено: желающие вытачивать портсигары и плести из соломки шкатулки и корзиночки могут заниматься этим безобидным делом сколько душе угодно, — подобные рукомесла были очень распространены в лагере, — но сдавать свои произведения администрации не должны. За шкатулку администрация платила буханку хлеба, а на волю продавала ее за несколько десятков марок, и хамельсбургские дамы обильно украшали свои туалетные столики лагерной продукцией. Во всех этих комбинациях было нечто неблаговидное, нехорошее, обидное для чести и унизительное для советского самосознания. Постановление было вынесено, а Линтварев взял да и продал шкатулку — большую, удивительно красиво и тонко отработанную (он был большим мастером на этакие поделки) — за две буханки.
— Я ему говорю, — рассказывал член бюро с густыми бровями: «Эх ты, прокисшая капуста!» — А он: «Не могу я один суп из крапивы жрать, — не могу! Старики легче голод переносят, а молодые лейтенанты тают…» — «Да ведь ты не лейтенант». «Все равно, молодой я, молодой, — пойми…»
— Понять нетрудно, — возмущались члены бюро, — самый колеблющийся тип.
— Суд чести надо…
— А ваше мнение, товарищ генерал-лейтенант?
— Бойкот! — решительно сказал Карбышев.
Так и постановили: объявить Линтвареву бойкот.
* * *
Зима была жесткая, с визгливым, обжигающим ветром и ледяными зорями. Пленные в Хамельсбургском лагере замерзали. Два кусочка хлеба с холодной картошкой на завтрак и брюква на обед не грели. Именно после завтрака и обеда на многих нападала такая свирепая дрожь, что зубы их отстукивали марш за маршем. Молодежь охотно ходила на лесозаготовка и возвращалась домой с охапками дров за плечами, Из стариков Карбышев чувствовал себя всех бодрей. С утра пять раз быстро обходил барак, проделывал гимнастику по Мюллеру, мало ел, мало спал, подолгу лежал не двигаясь. О нем говорили: «Посмотришь на Дмитрия Михайловича — и жить хочется и бороться..?
Но первого декабря Карбышев не ходил по бараку, Не занимался гимнастикой, не ел и не спал. Он весь день пролежал на койке с открытыми глазами. Первое декабря… Карбышев старался представить себе, что сегодня делается в Москве, на Смоленском бульваре, там, дома, без него. Сегодня день рождения дочери Тани. Сегодня ей — пятнадцать лет… Пятнадцать… И в этот день между ним и дочерью…
О, сколько их,
железных километров,
Ложится через эту даль
По следу волчьих стай,
По свисту вьюжных ветров,
По блеску пламени и льда!
Как далеко!
Как далеко!
И все же
Здесь, в этой сумрачной дыре,
Зачеркнуто, — на что это похоже?
Сто с лишним дней в календаре!
Откуда вдруг проснулись в памяти эти давным-давно забытые стихи? Откуда они? Из «Чтеца-декламатора»? Нет, нет… Может быть, елочкинское сочинение?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110
Однажды Карбышев лежал на своей койке у окна, закрыв глаза и следя сквозь опущенные веки за непрерывной сменой оттенков света. И «ревир», и бледное, жидкое солнце, и сосны, качавшиеся за окном, — все это очень походило на глубокий, глубокий, холодный и глухой подвал, ударяясь о стены которого, ломает свои крылья живая мысль. Тоска и уныние окончательно овладели Карбышевым. Вдруг чья-то быстрая рука дотронулась до его пальцев.
Он с трудом и не сразу приоткрыл глаза. Однако, разглядев возле своей койки загадочного лекпома, почувствовал, как удивлением пересиливается больная вялость, и приподнялся на локте. Лекпом протягивал пузырек с темноватой жидкостью и шептал по-русски, смешно и трогательно коверкая слова:
— Пожалюста!
— От кого? — спросил ошеломленный Карбышев.
— Свободни люди… Из города… Надо для сердца…
«Свободные люди?» Кто же это может в городе думать обо мне? И с какой стати — думать? А ведь лекарство стоит дорого… Лагерь платил писарям, поварам и лекпомам по пяти кригсгефангенмарок в месяц. Неужели — он? Купил и разорился?»
— Благодарю вас, — сказал Карбышев, внимательно смотря в серьезное, неподвижное, как маска, лицо лекпома, — но я не могу взять.
— Почему? Вы думает… Но это не я купил.
— А кто же? Кто?
Маска на миг ожила: Тепло зажглось в серых глазах; доброе, светлое чувство проступило в морщинках У губ.
— Frau Doktor, — сказал лекпом, — она. Досвиданья!
Он положил пузырек на одеяло, повернулся и вышел. Фрау Доктор? Карбышев не успел спросить, что за благодетельная особа эта фрау. А жаль! — «Чарльтовски жаль!» — Молодые врачи — чех и поляк — тоже не имели понятия о фрау Доктор. Лекпом почему-то перестал появляться в бараке. Между тем капли делали свое дело: температура Карбышева поднималась, постепенно подбираясь к норме, пульс креп и наполнялся, самочувствие улучшалось изо дня в день. Этакие прекрасные капли… Но только ли в них секрет? История капель заключала в себе нечто поистине странное. И почему-то это странное действовало на Карбышева как радость. Тоска и уныние, больно сжимавшие до сих пор его сердце, вдруг исчезли. И сердце забилось, оживленное непонятным предощущением счастья. Да, капли — отличная вещь. Но то, что существует в Хамельсбурге фрау Доктор, думающая о советских военнопленных и протягивающая им в гибельную минуту руку дружеской помощи, — это неизмеримо лучше, важнее, нужнее, дороже всяких капель. Обычное состояние жизнерадостности, бодрости, легкости и физической силы быстро возвращалось к Карбышеву. Ему уже начинало казаться, что чудо выздоровления могло бы совершиться и без капель, коль скоро есть на свете чудодейственная фрау Доктор. Эта необыкновенная женщина представлялась ему красивой, полной, средних лет, с очень твердым характером и, может быть, в очках…
Через несколько дней стало известно, что лекпома больше нет в канцелярии «ревира», — его убрали.
* * *
Дрейлинг был прав: сцена на плацу, когда Карбышев отказался исполнить требование лагерного офицера, произвела на заключенных сильное впечатление, и, действительно, весь лагерь после этого заговорил: «Вот как должен вести себя в плену настоящий советский человек!» Но тотчас же после этой сцены Карбышев исчез: сначала выдержка в карантине, потом «ревир». Бюро подпольной организации не сомневалось, что на него ведется охота со стороны лагерной администрации. Средством подобных воздействий служили обычно самые разнообразные провокации. Следить за провокациями и обезвреживать их бюро не могло: «ревир» был для него недоступен. А кто мог поручиться, что, предоставленный самому себе, старый больной генерал на ослабеет духом, не поддастся, не поплывет по течению? Сцена при обыске на плацу ясно показывала, как много значила твердость Карбышева для укрепления в пленных надлежащего настроения и какой непоправимый ущерб этому настроению нанесла бы его слабость. Но как проникнуть в «ревир», как установить прямые отношения с Карбышевым, поддержать и охранить его бодрость? Повидимому, и лагерная администрация не хуже бюро понимала, какую роль способно сыграть популярное имя Карбышева здесь, в Хамельсбурге, — в центре работы по отбору пленных и проверке методов фашистской пропаганды. Потому-то и вцепилась она в старика и держит его в строжайшей изоляции от лагерного населения. Как переловчить администрацию?..
Бюро еще ломало голову над этим вопросом, а пленные, возвращавшиеся из «ревира» в общие бараки, уже рассказывали о Карбышеве удивительные вещи. Да, конечно, Карбышеву тяжелее других. Трудно по годам, да и по тому еще, что наседают на него гитлеровцы. Но старик не сдает. Наоборот. Голова его ясна. Мысль в постоянной работе. Больные жадно прислушиваются к его громким и смелым речам. Карбышев рассуждает вслух. Его главная идея: наш народ непобедим. Он приводит на память, разъясняет исторические факты; сопоставляет, связывает, устанавливает аналогии; и доводы из времен польской и французской интервенции, из эпохи гражданской войны и борьбы с Антантой так и подбираются один к другому, так и срастаются в общее: «Народ непобедим!» Лживая пропаганда фашистских газет не сходит в «ревире» со скамьи подсудимых. Блиц-авантюра… Фашисты идут на Москву без резервов… На все — расчет и доказательство. Оборота нашей армии приобретает все более и более активный характер. Советские войска развертываются на важнейших направлениях, не в одном, а в нескольких эшелонах (глубина оперативного построения!); тыл укрепляется многими оборонительными рубежами; позиции защищаются с тем самым упорством, которое прославило русского солдата во множестве битв и осад; прорывы локализуются на соседних участках; контрудары вынуждают врага разжижать свои силы, ослабляют его штурмовые группировки, грозят его флангам. Фашисты рвутся к Москве. Но именно здесь-то они и подвергаются сильнейшим контрударам. Так постепенно создается все необходимое для разгрома врага на решающем направлении его действий. Инициатива перешла в наши руки. Месяц декабрь — переломный момент в ходе славной войны нашего народа с фашизмом. Пусть Гитлер именует утрату своими армиями инициативы «открытием временной позиционной войны». Только глупцы не понимают, в чем дело. Гитлер уже разбит. Ему до зарезу необходимо привести в порядок свои потрепанные войска, пополнить их людьми и техникой. Пусть он называет это подготовкой к «решающему весеннему наступлению». Мы все-таки знаем, что судьба войны решена…
Карбышев говорил это больным в «ревире» и думал: «Когда нельзя делать, надо видеть, слышать и говорить. Это и есть — жить». «Ревир» превращался в лагерный центр военно-политической агитации. Еще за много, много лет до своего вступления в партию Карбышев знал, как велика ее организующая и направляющая сила. Уже тогда он на каждом шагу убеждался в том, что важнейший способ преодоления трудностей — хорошо поставленная политическая работа, ибо идея готовит действие и торжествует успехами действия. Главное — в сочетании воли организатора с размахом, партийного подхода с безошибочной оценкой обстановки и людей. Вступив в партию, Карбышев продолжал укрепляться в этих принципах и всячески старался применять их на практике. Но только теперь, в «ревире» Хамельсбургского лагеря, предстала перед ним в наиболее отчетливом виде замечательная картина преображения людей. Они приходили в «ревир» изможденными, отчаявшимися, ко всему безразличными полупокойниками. А уходили — бодрыми, полными надежд и готовности действовать борцами. И преображало их горячее, смелое, уверенное слово партийного агитатора.
Администрация превосходно, понимала, что совершается в «ревире». Поэтому отношение ее к Карбышеву ухудшалось с каждым днем. Уже давным-давно прекратились инсценировки с горячими завтраками, беседы с главным врачом и его заманчивые рассказы о скором освобождении. Карбышев думал: «Так и должно быть. Чем они со мной лучше, тем для меня хуже. И — наоборот…» Поведение Карбышева бесило тюремщиков. По мере того как приемы их деланного благодушия разбивались о его непримиримость, все резче проявлялись в отношении к Карбышеву злость и вражда. И как бы в соответствии с этим раздвигались просторы его внутренней свободы, и голос агитатора звучал громче и сильнее. «Все исходит от общего, — думал Карбышев, — и в общем исчезает. Сейчас это общее — война. Только в войне может сейчас человек проявить самое ценное, что в нем есть. Но ведь лагерь — та же война…» И он не просто боролся со своими тюремщиками. Он воевал с фашизмом.
Как-то в «ревир» зашел помощник Дрейлинга, хромой полковник СС Заммель.
— Скажите, генерал, — обратился он к Карбышеву, — будет Красная Армия продолжать свое сопротивление после падения Москвы?
Карбышев встрепенулся.
— Неприятель не войдет в Москву. Он будет разбит под Москвой.
Хромой полковник показал длинные желтые зубы.
— Должен огорчить вас, генерал: свидетелем этого вы, во всяком случае, не будете.
— Возможно…
По темному лицу Карбышева проскользнул быстрый смешок — не улыбка, а скупой и острый отблеск внутреннего огня.
— Я не буду свидетелем. Но вы, полковник, будете непременно!
Искусственная нога Заммеля спружинила, и, странно подпрыгнув, он зашагал в соседнюю палату…
Выздоровевшие разносили по лагерю речи Карбышева. Заболевшие приносили в «ревир» последние известия, подхваченные с родины секретным радиоприемником. «Разгром немцев под Москвой… Наши войска перешли в первое контрнаступление, сокрушили войска захватчиков и схоронили лживый миф об их непобедимости».
— Товарльищи! — радостно говорил Карбышев в канун нового, сорок второго, года, — случилось то самое, что неминуемо должно было случиться. Желание победить — дополнительный ресурс победы. В любой стратегической и тактической задаче это — важнейшее из условий решения. Первое доказательство — гражданская война. Второе — разгром фашистов под Москвой. Их офицеры уже прижимали к глазам бинокли, разглядывая завтрашнюю добычу. Но одно «сегодня» сменялось другим, а «завтра» все не приходило. И так — до разгрома…
Скрипя пружинящей ногой, в палату вошел полковник Заммель.
— Поздравляю вас, генерал.
— Благодарю, полковник.
— Вам известно, с чем я вас поздравляю?
— Нет.
— Ну-н?..
Карбышев молчал.
— Итак, вы этого не знаете?
— Нет.
— Я поздравляю вас с выздоровлением. Вы оставляете «ревир» и переводитесь в барак.
* * *
К тому времени, когда Карбышев очутился в бараке, его лагерная репутация стояла на очень большой высоте. Можно было без преувеличения сказать, что мнение Карбышева насчет того, как себя вести и как поступать в тех или иных условиях, почти для всех хамельсбургских узников равнялось прямому указанию. В загадочной связи с его ролью среди заключенных находились действия каких-то неизвестных лиц на воле. Один из военнопленных советских солдат, работавших в городе, доставил Дмитрию Михайловичу пузырек с целительными сердечными каплями и бутылочку с элексиром для желудка. «От кого?» — «От немцев». — «Что за немцы?» — «Не сказались. Только передать велели». — «Да вы бы спросили: кто такие?» — «Я и спрашивал». — «А они?» — «От докторши, говорят…» Фрау Доктор?! Опять… Но на этот раз фрау Доктор представлялась Карбышеву совсем иначе, чем раньше: высокая, худая, очень серьезная, с прямыми, как солома, светлыми волосами, а очки роговые. В таком виде она меньше походила на случайную фантасмагорию и больше — на устойчивую реальность. Только разгадка была попрежнему далека…
Наступление Нового года ознаменовалось приказом: всех пленных, не считаясь с возрастом и званием, гнать на работу в промышленность. Приказ взволновал население лагеря. Ночью члены бюро подпольной организации собрались кучкой в бараке, чтобы обсудить положение.
— По английской пословице, — шутил Карбышев, — птицы с одинаковыми перьями слетаются вместе.
Разговор завихрился было, как искры и дым из пароходной трубы. Но методическая мысль Карбышева быстро подвела его к самым существенным вопросам. Новогодний приказ требовал контрмер. Карбышев предлагал их одну за другой. Стройная, ясная, последовательная система борьбы отчеканивалась в его словах.
— Мы не можем не выполнить приказа, — пленные пойдут на фабрики, заводы, железные дороги и будут работать. Но надо, чтобы они работали не так, как хочется фашистскому начальству. Надо, чтобы их работа не помогала выполнению гитлеровских планов, а наоборот, срывала их. Направить их на путь саботажа — прямая задача подпольной лагерной организации. И для этого в каждом бараке необходим дельный организатор. Нас душат пропагандой. Нужна контрпропаганда. Надо, чтобы все понимали: что хорошо для «них», то плохо для нас. Чем поддерживать дух? Перспективой свободы. А отсюда еще одна задача — устройство побегов. Нельзя допускать колебаний в настроениях пленных. А для этого надо бороться с подачками, наказывать тех, кто их принимает. Принять подачку — обязаться перед тем, кто дает… Для борьбы нужны суды чести, практика бойкота… Никаких разговоров, полное выключение из товарищеского оборота. Бойкот — страшная вещь… Взрослые плачут, как дети. Мягкость — долой. Одно дело — запах трупа. Другое — вонь живого, но нечистоплотного человека. Это как на сортировке овощей…
И тут все сразу вспомнили о завскладом Линтвареве.
— А что с этаким типом делать? — заговорил член бюро с густыми и кустистыми бровями, которые у иного человека сошли бы и за усы, — самый дрянной человечишка…
Месяц назад было постановлено: желающие вытачивать портсигары и плести из соломки шкатулки и корзиночки могут заниматься этим безобидным делом сколько душе угодно, — подобные рукомесла были очень распространены в лагере, — но сдавать свои произведения администрации не должны. За шкатулку администрация платила буханку хлеба, а на волю продавала ее за несколько десятков марок, и хамельсбургские дамы обильно украшали свои туалетные столики лагерной продукцией. Во всех этих комбинациях было нечто неблаговидное, нехорошее, обидное для чести и унизительное для советского самосознания. Постановление было вынесено, а Линтварев взял да и продал шкатулку — большую, удивительно красиво и тонко отработанную (он был большим мастером на этакие поделки) — за две буханки.
— Я ему говорю, — рассказывал член бюро с густыми бровями: «Эх ты, прокисшая капуста!» — А он: «Не могу я один суп из крапивы жрать, — не могу! Старики легче голод переносят, а молодые лейтенанты тают…» — «Да ведь ты не лейтенант». «Все равно, молодой я, молодой, — пойми…»
— Понять нетрудно, — возмущались члены бюро, — самый колеблющийся тип.
— Суд чести надо…
— А ваше мнение, товарищ генерал-лейтенант?
— Бойкот! — решительно сказал Карбышев.
Так и постановили: объявить Линтвареву бойкот.
* * *
Зима была жесткая, с визгливым, обжигающим ветром и ледяными зорями. Пленные в Хамельсбургском лагере замерзали. Два кусочка хлеба с холодной картошкой на завтрак и брюква на обед не грели. Именно после завтрака и обеда на многих нападала такая свирепая дрожь, что зубы их отстукивали марш за маршем. Молодежь охотно ходила на лесозаготовка и возвращалась домой с охапками дров за плечами, Из стариков Карбышев чувствовал себя всех бодрей. С утра пять раз быстро обходил барак, проделывал гимнастику по Мюллеру, мало ел, мало спал, подолгу лежал не двигаясь. О нем говорили: «Посмотришь на Дмитрия Михайловича — и жить хочется и бороться..?
Но первого декабря Карбышев не ходил по бараку, Не занимался гимнастикой, не ел и не спал. Он весь день пролежал на койке с открытыми глазами. Первое декабря… Карбышев старался представить себе, что сегодня делается в Москве, на Смоленском бульваре, там, дома, без него. Сегодня день рождения дочери Тани. Сегодня ей — пятнадцать лет… Пятнадцать… И в этот день между ним и дочерью…
О, сколько их,
железных километров,
Ложится через эту даль
По следу волчьих стай,
По свисту вьюжных ветров,
По блеску пламени и льда!
Как далеко!
Как далеко!
И все же
Здесь, в этой сумрачной дыре,
Зачеркнуто, — на что это похоже?
Сто с лишним дней в календаре!
Откуда вдруг проснулись в памяти эти давным-давно забытые стихи? Откуда они? Из «Чтеца-декламатора»? Нет, нет… Может быть, елочкинское сочинение?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110