Мадемуазель Жусслен была городской просвещенной барышней: она покупала шляпы у лучших модисток Кана или, в худшем случае, Сен-Ло, носила французские кашемировые шали и, наконец, щеголяла в платьях с оборками, придававшими ее туалетам еще более впечатляющий вид.
Всецело оценив красоту Лизы Жусслен, Ален почувствовал себя еще более неуверенно.
Но, несмотря на ее полуаристократические манеры, дочь торговца маслом казалась такой доброй, что мало-помалу Ален стал держаться более непринужденно; не успел закончиться ужин, как дурное настроение этого человека с непостоянными чувствами и необузданными желаниями сменилось страстной жаждой обладать прекрасной нормандкой — он решил овладеть ею любой ценой, даже если бы ему пришлось ради этого на ней жениться.
Привлекательная, как ловушка с зеркальцами, которой приманивают жаворонков, Лиза все же не принадлежала к разряду легкодоступных женщин; не встречая с ее стороны никаких ободряющих знаков, обычно позволяющих мужчине быстро продвигаться к цели, Ален был вынужден умерить свои притязания.
В результате начавшейся в душе молодого человека борьбы между зарождающейся страстью и почтительной сдержанностью, которую девушка сумела столь своевременно ему внушить, когда он уже готов был забыться, ему мало-помалу удалось обуздать свою грубую похоть.
В его сердце стало развиваться чувство, носившее полуплатонический характер; по прошествии двух недель он, как неопытный юнец, питал по отношению к той, которую отец выбрал ему в жены, чистую и невинную любовь.
Поскольку Лиза Жусслен чрезвычайно гордилась своей победой и, кроме того, Ален был ей отнюдь не безразличен, то по истечении этих двух недель ничто не препятствовало союзу двух влюбленных.
Месяцем позже было объявлено об их бракосочетании, а день свадьбы был обозначен белым мелом, как у древних римлян, но тут сильный приступ подагры неожиданно свел в могилу старого Жана Монпле.
Если любезные читатели не сразу представили себе, сколь велико было отчаяние Алена, значит, мы плохо обрисовали его характер.
Услышав печальную весть, г-н Жусслен тотчас же помчался в Хрюшатник и застал своего будущего зятя стоящим на коленях у смертного одра отца; молодой человек рыдал, уткнувшись лицом в его постель.
Торговец помог Алену отдать покойному последний долг; затем, желая не только угодить юной паре, но и удовлетворить собственное стремление поскорее увидеть дочь хозяйкой прекрасной усадьбы, он согласился на то, чтобы в связи со скорбным событием свадьбу отложили лишь на месяц.
Однако страшное видение омрачало надежды бедного жениха и заставляло его содрогаться даже во сне.
Когда Ален Монпле вышел из церкви и последовал за гробом своего бедного отца, он не удержался, проходя мимо лавки Тома Ланго, и украдкой бросил взгляд на мрачное и унылое, как грозовые облака, заведение.
Лавка была закрыта; лишь в одном окне виднелось маленькое отверстие наподобие фрамуги; его размеры не превышали величины крошечных окошек с непрозрачными стеклами, еще украшающих стены некоторых старинных домов в забытых Богом селениях старой Франции.
Фрамуга была приподнята, и под стеклом, словно под зеленоватым листком болотного растения, виднелась невыразительная и отталкивающая физиономия Тома Ланго: ростовщик следил за проходящей мимо траурной процессией с радостным и алчным блеском в глазах.
Алену показалось, что он видит голову гигантской гадюки.
И теперь, представляя эту голову, молодой человек неожиданно вздрагивал, а когда жутко блестящие глаза являлись ему во сне, он внезапно просыпался.
Алену и в самом деле было чего опасаться.
Это видение, каким бы фантастическим, вероятно, оно ни представлялось читателям, вскоре обрело реальное воплощение.
Не получив извещения о смерти фермера, Тома Ланго прикинулся обиженным и в одно прекрасное утро предъявил то ли тридцать четыре, то ли тридцать пять безупречно составленных документов, подтверждающих, что он предоставил Алену Монпле ссуду на восемьдесят семь тысяч франков.
Я не знаю ничего страшнее оскорбленного заимодавца.
Это просто-напросто грозит должнику разорением.
Бакалейщик же был оскорблен страшно. Ален не только не пригласил его на похороны папаши Монпле, которого он, Тома Ланго, так сильно любил и глубоко чтил, но к тому же, с тех пор как неблагодарный должник вернулся домой из Парижа, он ни разу не навестил своего благодетеля, хотя тот был бы рад его видеть; негодник даже обходил бакалейщика стороной, когда они случайно встречались на улице, и приближался к нему, лишь когда не мог этого избежать.
Увы! Так оно все и было. Ален, знавший, что он задолжал Косолапому значительную сумму, хотя и не подозревавший о величине этой суммы, невольно испытывал при виде бакалейщика чувство неловкости, которое всякий должник испытывает при виде своего кредитора.
И вот, после того как Ален столь долго пребывал в неведении, он, наконец, узнал, сколько именно он должен Тома Ланго.
Эта сумма достигала восьмидесяти семи тысяч франков!
Каким образом Ален Монпле сумел взять взаймы у лавочника Ланго такие баснословные деньги?
Сын фермера не смог бы этого объяснить.
Но факт был налицо, о чем свидетельствовали многочисленные векселя; все они были просрочены и опротестованы — оставалось только передать их в суд.
Вскоре суд сказал свое слово, невзирая на противодействие мелкого адвоката из Исиньи по имени Ришар, бывшего приятеля и сотрапезника Алена в пору его юношеской разгульной жизни. Согласно постановлению суда, подтвержденному в ходе обжалования, Хрюшатник был подвергнут аресту и продан; после того как судейские, подобно туче саранчи, пронеслись над фермой, полями и плодовым садом, у бедного Алена от богатства старика Монпле, которое тот по грошам с такой любовью собирал для сына, осталось лишь немного одежды, кровать и ружье.
Пора было искать утешения у прекрасной Лизы.
И Ален поспешил в Исиньи.
Однако, как ни быстро мчался наш герой к своей невесте на крыльях любви, весть о его полном разорении долетела до нее раньше, и папаша Жусслен заявил молодому человеку, что муж-транжира никоим образом не подходит его дочери.
В заключение, выразив удовлетворение тем, что старик, покоящийся в могиле, не видит, в какую пропасть угодил его непутевый сын, торговец попросил Алена никогда больше не появляться в их доме.
Молодой человек пришел в отчаяние.
Но то, что он услышал, исходило от себялюбивого отца.
Оставалось выяснить, что думает по этому поводу дочь.
И тогда Монпле решил притвориться, что он уезжает из Исиньи.
Он притаился в одной из комнат гостиницы «Крестовый Лебедь» и с наступлением темноты принялся бродить вокруг дома Лизы Жусслен.
Чувствительной нормандке, очевидно, во всем следовавшей велению сердца, трудно было решиться на разрыв с женихом, каким бы бедным он теперь ни был; дождавшись, когда г-н Жусслен отправился в кафе Малерб, где он ежедневно играл в домино, девушка, догадывавшаяся, что ее возлюбленный ходит где-то рядом, открыла ему дверь.
Ален поведал ей о встрече с папашей Жуссленом и о том, как плачевно закончилась эта встреча.
Лиза попыталась растолковать своему избраннику различие между расчетливым умом шестидесятилетнего старца и сострадательным сердцем двадцатидвухлетней девушки. Невеста всячески утешала Алена, пытаясь убедить его, но лишь на словах, в том, что постигшее его несчастье нисколько не охладило ее пылких чувств; девушка поклялась жениху всеми праведниками и даже Богоматерью Деливрандской, что выйдет замуж только за него, и в подтверждение своих слов назначила ему свидание через день, чтобы завершить дело утешения, на которое ее обрекла любовь к несчастному Алену.
Разумеется, через день влюбленный явился на свидание в условленное время.
В восемь часов вечера он уже стоял перед лавкой торговца маслом; дверь дома была наглухо заперта, и молодой человек расценил это как дополнительную меру предосторожности со стороны Лизы.
Он прождал до девяти и даже до половины десятого, надеясь, что дверь откроется, как и в прошлый раз, но все было тщетно.
Обеспокоенный Ален стал наводить справки у соседей.
И тут ему сообщили, что его очаровательная возлюбленная вместе с отцом еще утром уехала в Париж.
Несчастный жених отказывался поверить в это удручающее известие. Он вернулся к дому г-на Жусслена и на всякий случай, рискуя навлечь на себя гнев хозяина, принялся неистово стучать в дверь.
Дверь открылась, но перед Аленом Монпле предстало вовсе не насупленное лицо папаши Жусслена и не прелестное личико его дочери.
Он увидел багровую физиономию толстой служанки по прозвищу Болтунья, которая, как ему было известно, прислуживала Лизе.
Болтунье было поручено передать Алену послание.
Молодой человек отошел к фонарю, чтобы легче было читать письмо.
С неистово бьющимся сердцем и дрожащими руками он вскрыл конверт.
В начале послания прекрасная Лиза заверяла друга в неизменности своих чувств, но в то же время признавалась, что она не смогла ослушаться недвусмысленно выраженной воли отца, который, как новоявленный Агамемнон, вознамерился принести дочь в жертву на алтарь Гименея, даже если новый брак, который он замышлял, стоил бы ей жизни.
Тем не менее Лиза обещала, что, кем бы она ни была — ничем ни связанной девушкой или женщиной, обязанной подчиняться мужу, — она никогда не перестанет, по крайней мере в душе, принадлежать Алену — первому, кого она полюбила, и единственному, кого она поклялась любить вечно.
Будучи не в силах поручиться за физическую верность, она гарантировала молодому человеку преданность чувств, которую превыше всего ценят благородные люди и, надо сказать, ни во что не ставят низменные души.
Прочитав заключительные слова письма, Ален был совершенно ошеломлен. Смерть отца и потеря состояния оказались для него весьма
чувствительными ударами, но нежное чувство и жалость любимой женщины, а также уверенность в том, что ее любовь, способная выдержать подобные испытания, никогда ему не изменит, смягчали горечь его страданий.
Теперь же, когда несчастного покинул Бог, забрав у него отца, обманула судьба, отняв у него его состояние, забыла возлюбленная, лишив его своей любви, слегка утихшая боль двух предыдущих утрат овладела Аленом с прежней силой; едва зарубцевавшиеся язвы снова открылись, и кровь разбитого сердца хлынула из трех разверстых ран.
VI. НАСЛЕДСТВО ПАПАШИ ШАЛАША
Молодой человек скомкал в руках письмо Лизы, а затем, испытывая потребность дышать полной грудью, кричать во весь голос и неистово кататься по земле, он поспешил за город и, подобно Роланду, принялся бегать взад и вперед по полям, не отдавая себе отчет в том, что он делает.
Несчастный не владел собой: необузданные чувства мчали его неизвестно куда, словно упряжка взбесившихся лошадей. Гнев и ревность воспламенили его кровь. Ален перебирал в памяти достоинства своей возлюбленной и грезил о тех ее прелестях, которые ему не довелось увидеть; он представлял женщину, являвшуюся для него идеалом творения, в объятиях другого мужчины, и ему казалось, что она смеется над ним вместе с этим другим. Молодой человек был охвачен лихорадочным возбуждением; словно безумец, он брел наугад, терзаемый горестными раздумьями; бесконечный круговорот мыслей вызывал у него сильное головокружение.
В конце концов, когда мучения Алена достигли предела, его легкие почувствовали недостаток воздуха. Несчастный упал и принялся с диким воем кататься по земле; скупые слезы пробились сквозь его сухие пылающие веки, и он заплакал — эти слезы облегчили боль страдальца, и он немного успокоился.
Встав на колени, юноша стал громко звать неверную подругу, заклиная ее не предавать свою любовь и не изменять своим клятвам. Он обращался к возлюбленной с самыми горячими мольбами, а затем впал в какое-то оцепенение, вскоре сменившееся новым приступом бешеной ярости.
Ален пребывал в состоянии, граничившем с безумием, несколько часов, но в конце концов это отчаянное исступление, слишком сильное, чтобы быть продолжительным, утихло, и он немного пришел в себя.
Между тем наступила ночь, и беднягу, одежда которого промокла оттого, что он так долго катался по земле, стал бить сильный озноб.
Ален попытался понять, где он находится, но не потому, что стремился к людям (сейчас ему было невыносимо видеть людей, а особенно женщин): он чувствовал, что должен найти какой-нибудь приют.
Судьба направила его в сторону устья Виры.
Вокруг виднелись только заросли камыша и небольшие водоемы, мерцавшие в свете луны, когда она ненадолго выходила из-за туч, застилавших лазурный лик небосвода.
Внезапно Ален услышал заунывный вой собаки, раздававшийся не более чем в пятистах-шестистах шагах от него, и понял, где он оказался.
Завывавшая собака, очевидно, принадлежала папаше Шалашу, его первому наставнику в охотничьем деле.
Ален не видел старика с тех пор, как вернулся домой из Парижа.
Он вспомнил, что лачуга добряка расположена по соседству, и больше не сомневался, что слышит вой Флажка, своего давнего друга.
То был голос, который взывал к нему, одинокому страннику, блуждавшему в глуши: «Иди ко мне!»
Мрачный скорбный вой был созвучен состоянию души Алена.
Если бы это был человеческий голос, то молодой человек, возненавидевший весь род людской, скорее всего повернул бы в другую сторону.
Но то был зов собаки, и Ален пошел на него.
Не успел он пройти и сотню шагов, как увидел на горизонте темный бугорок, возвышавшийся над равниной.
Это была лачуга папаши Шалаша.
Ален направился к жилищу охотника.
Чем ближе к нему он подходил, тем более жалобным становился вой собаки.
Он доносился из запертой хижины.
Ален подошел к двери и приподнял щеколду.
Дверь поддалась.
Как только она открылась, молодой человек ощутил две собачьи лапы на своей груди и горячее влажное дыхание на своем лице.
Тотчас же Флажок снова завыл и побежал в соседнюю комнату, где находилась постель его хозяина.
Комната была окутана непроглядным мраком.
Ален дважды окликнул папашу Шалаша.
Никто не отозвался, а если ответ и прозвучал, он был сродни легкому дуновению или слабому вздоху, и Ален решил, что это ему почудилось.
Молодой человек ориентировался в жилище папаши Шалаша не хуже, чем в своем доме. Он ощупью добрался до очага, поискал спички и стал ворошить золу.
Зола была еще теплой, но огонь уже погас.
Ален был курильщиком и охотником. По той и по другой причине у него всегда имелось при себе все необходимое, чтобы развести огонь.
Химическая спичка, которой он чиркнул о стену, вспыхнула и, вспыхнув, осветила комнату.
Словно в проблеске молнии, Ален увидел, что Флажок сидит возле постели хозяина и воет, задрав голову.
На этом ложе, состоявшем из одного лишь расстеленного на полу матраса, смутно виднелся человеческий силуэт.
Молодой человек зажег вторую спичку, такую же недолговечную, как и первая, и подошел к постели.
Ален не ошибся: на матрасе лежал папаша Шалаш, он или спал, или был мертв.
Вторая спичка догорела, когда Ален поднес ее к лицу старого охотника. Наш герой вернулся к камину, принялся искать лампу и в конце концов нашел ее на скамье.
Он попытался ее зажечь, но масло в лампе иссякло.
Молодой человек бросил в очаг немного папоротника и тростника, а также несколько щепок, и поднес к ним пламя третьей спички.
Огонь быстро охватил сложенное в очаге топливо и, вспыхнув, дрожащим светом озарил комнату, вплоть до самых дальних ее уголков.
Собака сидела на том же месте, а лежащий на полу человек оставался таким же неподвижным.
Однако теперь Флажок не выл, а молча лизал лицо своего хозяина.
Ален подошел к человеку и собаке, не понимая, что происходит.
Все было по-прежнему.
Тем не менее Алену показалось, что Шалаш лежит с закрытыми глазами, в то время как минуту назад глаза его были открыты.
Молодой человек склонился над постелью старика и пощупал его руку.
Он понял, что это рука мертвеца, но она еще не была холодной.
Было очевидно, что человек только что испустил дух.
Слабое дуновение, почудившееся Алену, когда он вошел, было последним вздохом умирающего.
Завывание Флажка было прощальным напутствием своему другу.
Облизывая лицо хозяина, бедное животное закрыло ему глаза.
Ален невольно встал на колени.
Всякой смерти присуще величие, перед которым склоняются самые мятежные головы и сгибаются самые непокорные колени: это величие непостижимого.
Что за странная судьба была уготована этому человеку! Однажды этот охотник объявился в здешних краях, придя неизвестно откуда; он жил вдали от людей, общаясь только со скупщиком дичи из Исиньи, через день забиравшим у него добычу и приносившим деньги, и умер так же, как жил, в одиночестве, не обращаясь ни за помощью к друзьям, ни за последним причастием к священнику.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
Всецело оценив красоту Лизы Жусслен, Ален почувствовал себя еще более неуверенно.
Но, несмотря на ее полуаристократические манеры, дочь торговца маслом казалась такой доброй, что мало-помалу Ален стал держаться более непринужденно; не успел закончиться ужин, как дурное настроение этого человека с непостоянными чувствами и необузданными желаниями сменилось страстной жаждой обладать прекрасной нормандкой — он решил овладеть ею любой ценой, даже если бы ему пришлось ради этого на ней жениться.
Привлекательная, как ловушка с зеркальцами, которой приманивают жаворонков, Лиза все же не принадлежала к разряду легкодоступных женщин; не встречая с ее стороны никаких ободряющих знаков, обычно позволяющих мужчине быстро продвигаться к цели, Ален был вынужден умерить свои притязания.
В результате начавшейся в душе молодого человека борьбы между зарождающейся страстью и почтительной сдержанностью, которую девушка сумела столь своевременно ему внушить, когда он уже готов был забыться, ему мало-помалу удалось обуздать свою грубую похоть.
В его сердце стало развиваться чувство, носившее полуплатонический характер; по прошествии двух недель он, как неопытный юнец, питал по отношению к той, которую отец выбрал ему в жены, чистую и невинную любовь.
Поскольку Лиза Жусслен чрезвычайно гордилась своей победой и, кроме того, Ален был ей отнюдь не безразличен, то по истечении этих двух недель ничто не препятствовало союзу двух влюбленных.
Месяцем позже было объявлено об их бракосочетании, а день свадьбы был обозначен белым мелом, как у древних римлян, но тут сильный приступ подагры неожиданно свел в могилу старого Жана Монпле.
Если любезные читатели не сразу представили себе, сколь велико было отчаяние Алена, значит, мы плохо обрисовали его характер.
Услышав печальную весть, г-н Жусслен тотчас же помчался в Хрюшатник и застал своего будущего зятя стоящим на коленях у смертного одра отца; молодой человек рыдал, уткнувшись лицом в его постель.
Торговец помог Алену отдать покойному последний долг; затем, желая не только угодить юной паре, но и удовлетворить собственное стремление поскорее увидеть дочь хозяйкой прекрасной усадьбы, он согласился на то, чтобы в связи со скорбным событием свадьбу отложили лишь на месяц.
Однако страшное видение омрачало надежды бедного жениха и заставляло его содрогаться даже во сне.
Когда Ален Монпле вышел из церкви и последовал за гробом своего бедного отца, он не удержался, проходя мимо лавки Тома Ланго, и украдкой бросил взгляд на мрачное и унылое, как грозовые облака, заведение.
Лавка была закрыта; лишь в одном окне виднелось маленькое отверстие наподобие фрамуги; его размеры не превышали величины крошечных окошек с непрозрачными стеклами, еще украшающих стены некоторых старинных домов в забытых Богом селениях старой Франции.
Фрамуга была приподнята, и под стеклом, словно под зеленоватым листком болотного растения, виднелась невыразительная и отталкивающая физиономия Тома Ланго: ростовщик следил за проходящей мимо траурной процессией с радостным и алчным блеском в глазах.
Алену показалось, что он видит голову гигантской гадюки.
И теперь, представляя эту голову, молодой человек неожиданно вздрагивал, а когда жутко блестящие глаза являлись ему во сне, он внезапно просыпался.
Алену и в самом деле было чего опасаться.
Это видение, каким бы фантастическим, вероятно, оно ни представлялось читателям, вскоре обрело реальное воплощение.
Не получив извещения о смерти фермера, Тома Ланго прикинулся обиженным и в одно прекрасное утро предъявил то ли тридцать четыре, то ли тридцать пять безупречно составленных документов, подтверждающих, что он предоставил Алену Монпле ссуду на восемьдесят семь тысяч франков.
Я не знаю ничего страшнее оскорбленного заимодавца.
Это просто-напросто грозит должнику разорением.
Бакалейщик же был оскорблен страшно. Ален не только не пригласил его на похороны папаши Монпле, которого он, Тома Ланго, так сильно любил и глубоко чтил, но к тому же, с тех пор как неблагодарный должник вернулся домой из Парижа, он ни разу не навестил своего благодетеля, хотя тот был бы рад его видеть; негодник даже обходил бакалейщика стороной, когда они случайно встречались на улице, и приближался к нему, лишь когда не мог этого избежать.
Увы! Так оно все и было. Ален, знавший, что он задолжал Косолапому значительную сумму, хотя и не подозревавший о величине этой суммы, невольно испытывал при виде бакалейщика чувство неловкости, которое всякий должник испытывает при виде своего кредитора.
И вот, после того как Ален столь долго пребывал в неведении, он, наконец, узнал, сколько именно он должен Тома Ланго.
Эта сумма достигала восьмидесяти семи тысяч франков!
Каким образом Ален Монпле сумел взять взаймы у лавочника Ланго такие баснословные деньги?
Сын фермера не смог бы этого объяснить.
Но факт был налицо, о чем свидетельствовали многочисленные векселя; все они были просрочены и опротестованы — оставалось только передать их в суд.
Вскоре суд сказал свое слово, невзирая на противодействие мелкого адвоката из Исиньи по имени Ришар, бывшего приятеля и сотрапезника Алена в пору его юношеской разгульной жизни. Согласно постановлению суда, подтвержденному в ходе обжалования, Хрюшатник был подвергнут аресту и продан; после того как судейские, подобно туче саранчи, пронеслись над фермой, полями и плодовым садом, у бедного Алена от богатства старика Монпле, которое тот по грошам с такой любовью собирал для сына, осталось лишь немного одежды, кровать и ружье.
Пора было искать утешения у прекрасной Лизы.
И Ален поспешил в Исиньи.
Однако, как ни быстро мчался наш герой к своей невесте на крыльях любви, весть о его полном разорении долетела до нее раньше, и папаша Жусслен заявил молодому человеку, что муж-транжира никоим образом не подходит его дочери.
В заключение, выразив удовлетворение тем, что старик, покоящийся в могиле, не видит, в какую пропасть угодил его непутевый сын, торговец попросил Алена никогда больше не появляться в их доме.
Молодой человек пришел в отчаяние.
Но то, что он услышал, исходило от себялюбивого отца.
Оставалось выяснить, что думает по этому поводу дочь.
И тогда Монпле решил притвориться, что он уезжает из Исиньи.
Он притаился в одной из комнат гостиницы «Крестовый Лебедь» и с наступлением темноты принялся бродить вокруг дома Лизы Жусслен.
Чувствительной нормандке, очевидно, во всем следовавшей велению сердца, трудно было решиться на разрыв с женихом, каким бы бедным он теперь ни был; дождавшись, когда г-н Жусслен отправился в кафе Малерб, где он ежедневно играл в домино, девушка, догадывавшаяся, что ее возлюбленный ходит где-то рядом, открыла ему дверь.
Ален поведал ей о встрече с папашей Жуссленом и о том, как плачевно закончилась эта встреча.
Лиза попыталась растолковать своему избраннику различие между расчетливым умом шестидесятилетнего старца и сострадательным сердцем двадцатидвухлетней девушки. Невеста всячески утешала Алена, пытаясь убедить его, но лишь на словах, в том, что постигшее его несчастье нисколько не охладило ее пылких чувств; девушка поклялась жениху всеми праведниками и даже Богоматерью Деливрандской, что выйдет замуж только за него, и в подтверждение своих слов назначила ему свидание через день, чтобы завершить дело утешения, на которое ее обрекла любовь к несчастному Алену.
Разумеется, через день влюбленный явился на свидание в условленное время.
В восемь часов вечера он уже стоял перед лавкой торговца маслом; дверь дома была наглухо заперта, и молодой человек расценил это как дополнительную меру предосторожности со стороны Лизы.
Он прождал до девяти и даже до половины десятого, надеясь, что дверь откроется, как и в прошлый раз, но все было тщетно.
Обеспокоенный Ален стал наводить справки у соседей.
И тут ему сообщили, что его очаровательная возлюбленная вместе с отцом еще утром уехала в Париж.
Несчастный жених отказывался поверить в это удручающее известие. Он вернулся к дому г-на Жусслена и на всякий случай, рискуя навлечь на себя гнев хозяина, принялся неистово стучать в дверь.
Дверь открылась, но перед Аленом Монпле предстало вовсе не насупленное лицо папаши Жусслена и не прелестное личико его дочери.
Он увидел багровую физиономию толстой служанки по прозвищу Болтунья, которая, как ему было известно, прислуживала Лизе.
Болтунье было поручено передать Алену послание.
Молодой человек отошел к фонарю, чтобы легче было читать письмо.
С неистово бьющимся сердцем и дрожащими руками он вскрыл конверт.
В начале послания прекрасная Лиза заверяла друга в неизменности своих чувств, но в то же время признавалась, что она не смогла ослушаться недвусмысленно выраженной воли отца, который, как новоявленный Агамемнон, вознамерился принести дочь в жертву на алтарь Гименея, даже если новый брак, который он замышлял, стоил бы ей жизни.
Тем не менее Лиза обещала, что, кем бы она ни была — ничем ни связанной девушкой или женщиной, обязанной подчиняться мужу, — она никогда не перестанет, по крайней мере в душе, принадлежать Алену — первому, кого она полюбила, и единственному, кого она поклялась любить вечно.
Будучи не в силах поручиться за физическую верность, она гарантировала молодому человеку преданность чувств, которую превыше всего ценят благородные люди и, надо сказать, ни во что не ставят низменные души.
Прочитав заключительные слова письма, Ален был совершенно ошеломлен. Смерть отца и потеря состояния оказались для него весьма
чувствительными ударами, но нежное чувство и жалость любимой женщины, а также уверенность в том, что ее любовь, способная выдержать подобные испытания, никогда ему не изменит, смягчали горечь его страданий.
Теперь же, когда несчастного покинул Бог, забрав у него отца, обманула судьба, отняв у него его состояние, забыла возлюбленная, лишив его своей любви, слегка утихшая боль двух предыдущих утрат овладела Аленом с прежней силой; едва зарубцевавшиеся язвы снова открылись, и кровь разбитого сердца хлынула из трех разверстых ран.
VI. НАСЛЕДСТВО ПАПАШИ ШАЛАША
Молодой человек скомкал в руках письмо Лизы, а затем, испытывая потребность дышать полной грудью, кричать во весь голос и неистово кататься по земле, он поспешил за город и, подобно Роланду, принялся бегать взад и вперед по полям, не отдавая себе отчет в том, что он делает.
Несчастный не владел собой: необузданные чувства мчали его неизвестно куда, словно упряжка взбесившихся лошадей. Гнев и ревность воспламенили его кровь. Ален перебирал в памяти достоинства своей возлюбленной и грезил о тех ее прелестях, которые ему не довелось увидеть; он представлял женщину, являвшуюся для него идеалом творения, в объятиях другого мужчины, и ему казалось, что она смеется над ним вместе с этим другим. Молодой человек был охвачен лихорадочным возбуждением; словно безумец, он брел наугад, терзаемый горестными раздумьями; бесконечный круговорот мыслей вызывал у него сильное головокружение.
В конце концов, когда мучения Алена достигли предела, его легкие почувствовали недостаток воздуха. Несчастный упал и принялся с диким воем кататься по земле; скупые слезы пробились сквозь его сухие пылающие веки, и он заплакал — эти слезы облегчили боль страдальца, и он немного успокоился.
Встав на колени, юноша стал громко звать неверную подругу, заклиная ее не предавать свою любовь и не изменять своим клятвам. Он обращался к возлюбленной с самыми горячими мольбами, а затем впал в какое-то оцепенение, вскоре сменившееся новым приступом бешеной ярости.
Ален пребывал в состоянии, граничившем с безумием, несколько часов, но в конце концов это отчаянное исступление, слишком сильное, чтобы быть продолжительным, утихло, и он немного пришел в себя.
Между тем наступила ночь, и беднягу, одежда которого промокла оттого, что он так долго катался по земле, стал бить сильный озноб.
Ален попытался понять, где он находится, но не потому, что стремился к людям (сейчас ему было невыносимо видеть людей, а особенно женщин): он чувствовал, что должен найти какой-нибудь приют.
Судьба направила его в сторону устья Виры.
Вокруг виднелись только заросли камыша и небольшие водоемы, мерцавшие в свете луны, когда она ненадолго выходила из-за туч, застилавших лазурный лик небосвода.
Внезапно Ален услышал заунывный вой собаки, раздававшийся не более чем в пятистах-шестистах шагах от него, и понял, где он оказался.
Завывавшая собака, очевидно, принадлежала папаше Шалашу, его первому наставнику в охотничьем деле.
Ален не видел старика с тех пор, как вернулся домой из Парижа.
Он вспомнил, что лачуга добряка расположена по соседству, и больше не сомневался, что слышит вой Флажка, своего давнего друга.
То был голос, который взывал к нему, одинокому страннику, блуждавшему в глуши: «Иди ко мне!»
Мрачный скорбный вой был созвучен состоянию души Алена.
Если бы это был человеческий голос, то молодой человек, возненавидевший весь род людской, скорее всего повернул бы в другую сторону.
Но то был зов собаки, и Ален пошел на него.
Не успел он пройти и сотню шагов, как увидел на горизонте темный бугорок, возвышавшийся над равниной.
Это была лачуга папаши Шалаша.
Ален направился к жилищу охотника.
Чем ближе к нему он подходил, тем более жалобным становился вой собаки.
Он доносился из запертой хижины.
Ален подошел к двери и приподнял щеколду.
Дверь поддалась.
Как только она открылась, молодой человек ощутил две собачьи лапы на своей груди и горячее влажное дыхание на своем лице.
Тотчас же Флажок снова завыл и побежал в соседнюю комнату, где находилась постель его хозяина.
Комната была окутана непроглядным мраком.
Ален дважды окликнул папашу Шалаша.
Никто не отозвался, а если ответ и прозвучал, он был сродни легкому дуновению или слабому вздоху, и Ален решил, что это ему почудилось.
Молодой человек ориентировался в жилище папаши Шалаша не хуже, чем в своем доме. Он ощупью добрался до очага, поискал спички и стал ворошить золу.
Зола была еще теплой, но огонь уже погас.
Ален был курильщиком и охотником. По той и по другой причине у него всегда имелось при себе все необходимое, чтобы развести огонь.
Химическая спичка, которой он чиркнул о стену, вспыхнула и, вспыхнув, осветила комнату.
Словно в проблеске молнии, Ален увидел, что Флажок сидит возле постели хозяина и воет, задрав голову.
На этом ложе, состоявшем из одного лишь расстеленного на полу матраса, смутно виднелся человеческий силуэт.
Молодой человек зажег вторую спичку, такую же недолговечную, как и первая, и подошел к постели.
Ален не ошибся: на матрасе лежал папаша Шалаш, он или спал, или был мертв.
Вторая спичка догорела, когда Ален поднес ее к лицу старого охотника. Наш герой вернулся к камину, принялся искать лампу и в конце концов нашел ее на скамье.
Он попытался ее зажечь, но масло в лампе иссякло.
Молодой человек бросил в очаг немного папоротника и тростника, а также несколько щепок, и поднес к ним пламя третьей спички.
Огонь быстро охватил сложенное в очаге топливо и, вспыхнув, дрожащим светом озарил комнату, вплоть до самых дальних ее уголков.
Собака сидела на том же месте, а лежащий на полу человек оставался таким же неподвижным.
Однако теперь Флажок не выл, а молча лизал лицо своего хозяина.
Ален подошел к человеку и собаке, не понимая, что происходит.
Все было по-прежнему.
Тем не менее Алену показалось, что Шалаш лежит с закрытыми глазами, в то время как минуту назад глаза его были открыты.
Молодой человек склонился над постелью старика и пощупал его руку.
Он понял, что это рука мертвеца, но она еще не была холодной.
Было очевидно, что человек только что испустил дух.
Слабое дуновение, почудившееся Алену, когда он вошел, было последним вздохом умирающего.
Завывание Флажка было прощальным напутствием своему другу.
Облизывая лицо хозяина, бедное животное закрыло ему глаза.
Ален невольно встал на колени.
Всякой смерти присуще величие, перед которым склоняются самые мятежные головы и сгибаются самые непокорные колени: это величие непостижимого.
Что за странная судьба была уготована этому человеку! Однажды этот охотник объявился в здешних краях, придя неизвестно откуда; он жил вдали от людей, общаясь только со скупщиком дичи из Исиньи, через день забиравшим у него добычу и приносившим деньги, и умер так же, как жил, в одиночестве, не обращаясь ни за помощью к друзьям, ни за последним причастием к священнику.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24