А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 


— Значит, вы все еще сердитесь на вашего противника?
— На господина Эктора де Равенна? Нисколько! Это славный парень; когда я был прикован к постели, он каждый день присылал слугу, чтобы справиться о моем здоровье. Я совершенно на него не сержусь; как раз наоборот: если бы мы были людьми одного круга, я предложил бы ему свою дружбу.
— Стало быть, вы затаили обиду на кого-то другого?
— Ни на одного человека! Вот только, как вы сами понимаете, я не желаю оставаться последним.
Ален ошибался: Гризье его не понимал.
Молодой человек и мастер сердечно пожали друг другу руки.
Затем Ален вскочил в кабриолет и велел отвезти его в тир Госсе.
Наш охотник рассуждал правильно: одно огнестрельное оружие похоже на другое, и вследствие этого сходства после первых выстрелов, когда пуля Алена слегка отклонилась от мишени, его рука приспособилась к пистолету, и с двадцать пятого раза он уже стрелял безупречно.
Неделю спустя молодой человек проделывал те же сложные фокусы, что и опытные посетители тира: одним выстрелом ломал курительные трубки, разбивал прыгающие яйца, дважды и трижды попадал в одну и ту же в цель.
Уверовав в свою меткость — на это потребовалось всего неделя, — Ален больше не появлялся в тире.
Всякое однообразие угнетало его.
Эту неуемную натуру привлекала беспорядочная бродячая жизнь праздного гуляки, завсегдатая кафе, театров и игорных домов.
Однако во время всех этих бурных развлечений Алену никак не представлялся случай взять реванш.
Он уже начинал склоняться к мысли, что ему придется вернуться в Мези, так и оставшись последним.
Наследство матери подходило к концу.
За неполных полтора года молодой человек растратил более ста пятидесяти тысяч франков.
Когда последние экю растаяли за очередным ужином, Ален снова обратился за помощью к Тома Ланго.
В обмен на вексель, выписанный по всем правилам, ростовщик одолжил юноше еще тридцать тысяч франков.
Однако денежные переводы Ланго становились все более скудными. Предпоследний перевод составлял всего тысячу франков, а последний лишь
пятьсот франков.
Кроме того, в письме, приложенном к последнему переводу, Тома Ланго просил передать своему клиенту (бакалейщик ведь был неграмотным), чтобы Ален больше на него не рассчитывал; таким образом, полученные пятьсот франков были последними, какие он получил.
Ален вертел в руках эти двадцать пять луидоров, размышляя, что с ними делать.
«(Как правило, ему хватало таких денег на день или, самое большое, на двое суток.
И тут он подумал, что если ему хоть немного улыбнется удача, то можно будет удвоить или утроить эту сумму, а то и умножить ее в десять раз.
Сын фермера знал четыре-пять заведений, где каждый день шла игра.
Когда настал вечер, он не стал утруждать себя долгим выбором и отправился в ближайший игорный дом. Алена видели там уже не раз.
Поэтому к его появлению отнеслись спокойно; он был там лишь одним из азартных завсегдатаев, играющих по-крупному.
Молодой человек сел за первый попавшийся стол и сделал ставку.
Волею случая противником Алена оказался иностранный офицер, полуитальянец, полуполяк, уже неоднократно игравший с ним и обыгрывавший его с неизменным успехом.
Пока у Алена Монпле карманы были полны луидорами и банкнотами, он не придавал большого значения тому, как уплывают его деньги, но теперь, когда пришла пора выложить последние пятьсот франков, чтобы извлечь из них прибыль, либо проиграть и распрощаться с Парижем, молодой человек стал играть более осмотрительно.
Поэтому он заметил, что офицер как будто не совсем честно снимает колоду.
К тому времени у Алена оставалось только пятнадцать луидоров от прежних двадцати пяти, и ему предстояло поставить их на кон-
Офицер открыл трефового короля.
Между тем ни он, ни его противник еще не разобрали карты.
Ален Монпле положил руку на карты офицера.
— Карты трогать нельзя, — сказал игрок.
— Простите, сударь, — ответил Ален, — если среди ваших пяти карт меньше трех козырей, я признаю свою вину и заранее приношу вам извинения.
— А если у меня три козыря на пять карт? — спросил офицер надменным тоном.
— Тогда я не только не принесу вам извинений, — чрезвычайно вежливо продолжал Ален Монпле, — но вдобавок скажу… скажу…
— Что же вы скажете? — проворчал его противник. Ален открыл карты офицера — среди них оказалось три козыря: дама, валет и десятка треф.
— …. я скажу, — произнес молодой человек, — что вы плутовали, когда снимали колоду, и что вы шулер.
Офицер взял несколько карт и бросил их Алену в лицо.
— Вот как! — воскликнул Ален. — Я читал в «Кодексе» господина Шато-Виллара, что любое прикосновение приравнивается к удару. Мне придется вернуться в Мези, но, кажется, я вернусь туда не с позором?
Это происшествие наделало много шума.
Прежде чем расстаться, противники назначили поединок на следующий день, в восемь часов.
Ален, которого ударил офицер, был вправе выбирать оружие.
Он выбрал пистолеты.
Офицер отнюдь не возражал: он сам слыл отменным стрелком.
Ален хотел, чтобы дуэль состоялась на аллее Ла-Мюэтт.
Он должен был взять реванш на том самом месте, где в первый раз потерпел поражение.
Его противник согласился и на это.
Они условились, что секунданты принесут из тира пистолеты, в которых нет двойного спуска и из которых еще ни разу не стреляли. :
Служитель из тира должен был сопровождать секундантов, чтобы заряжать оружие.
В восемь утра все были на месте дуэли.
Осмотрев пистолеты, секунданты признали, что они отвечают всем необходимым требованиям.
Затем было решено, что противники встанут в сорока шагах друг от друга и двинутся навстречу.
Пройдя десять шагов, каждый из них должен был остановиться. Таким образом, истинное расстояние между ними составляло бы двадцать метров. (Как известно, в вопросах дуэлей шаг приравнивается к трем футам.)
Соперники встали на свои места с учетом оговоренной дистанции.
Каждому из них вручили по пистолету, который зарядил служитель тира. Затем два секунданта, подававшие оружие дуэлянтам, отошли назад и одновременно вскричали:
— Вперед!
По этой команде Ален и офицер начали сближаться.
Сделав два шага, оба подняли пистолеты и выстрелили.
Выстрелы прозвучали одновременно.
Монпле покачнулся, но удержался на ногах.
Офицер дважды повернулся вокруг своей оси и упал на землю лицом вниз. Секунданты подбежали к своим подопечным.
Пуля попала Алену в середину подбородка и сплющилась, как от удара о щит с мишенью. Кость оголилась, но осталась цела.
Удар был настолько сильным, что Ален еле устоял на ногах.
Сердце офицера оказалось пробито, он был сражен наповал.
— Невелика беда! — дружно сказали четверо секундантов. — Одним мошенником меньше, только и всего.
Такими словами проводили в последний путь человека, чье имя я безуспешно пытался выяснить, чтобы сообщить его читателям: никто не смог мне его назвать.
Все звали его офицером, не зная его настоящего имени.
— Черт возьми! — воскликнул Ален, вытирая подбородок носовым платком. — У меня не осталось ни гроша, но зато я не буду последним.
Вернувшись в Париж, молодой человек продал свои часы.
Вечером он уже сидел на балконе в Опере, и его подбородок украшала мушка из пластыря.
Это было единственное воспоминание, не считая некоторой тяжести в голове, оставшееся у него от утреннего поединка.
На другой день он занял место в дилижансе, следующем в Сен-Мало.
Ален Монпле провел в Париже два года, и за это время он истратил более двухсот тысяч франков!

V. ПО ДОЛГАМ ПРИХОДИТСЯ ПЛАТИТЬ

Существует традиция трехтысячелетней давности, дошедшая до нас благодаря Библии и, таким образом, вызывающая у людей почитание, которое овеяно величием столетий, — блудные сыновья, какими бы они ни были блудными, находят в отчем доме радушный прием, едва только они соизволяют туда вернуться.
Жан Монпле подтвердил эту древнюю истину: он встретил сына с распростертыми объятиями, и потоки слез заструились по его опаленным солнцем щекам, когда неожиданно появившийся Ален бросился к ногам старика и стал просить у него прощение.
Несчастный отец нежно расцеловал сына и, не говоря ни слова о прошлых обидах, вернул ему прежнее место в доме.
Что касается места в отцовском сердце, скверный мальчишка, где бы он ни был, никогда его не терял.
К тому же пресыщение удовольствиями, которое испытывал Ален, оказало на него столь благотворное воздействие, что упрекать его было бы бесполезно.
Несмотря на то что лишь нужда заставила блудного сына вернуться в Мези, он с чувством глубокого удовлетворения обозрел родные места и с трогательным волнением предался любимым занятиям: рыбной ловле, плаванию и охоте, утрату которых так и не смогли полностью возместить ему безудержные столичные увеселения.
После того как Ален провел в Хрюшатнике несколько дней, воскресив в памяти годы своей юности, он стал недоумевать, как можно было променять эту столь естественную счастливую жизнь на фальшивые городские развлечения, не оставляющие ничего, кроме пустоты в душе и угрызений совести в сердце.
Тем не менее папаша Монпле был не прочь наложить на чувства сына, буйную силу которых ему довелось узнать, более надежную узду, чем раскаяние.
Поэтому он заговорил с Аленом о женитьбе.
В первый раз Ален дал отрицательный ответ.
Во второй раз он побагровел от досады.
Живя в Париже, молодой человек вращался в обществе безнравственных людей, не признававших никаких стеснений и принуждений, и распущенность, вошедшая у него в привычку, усилила его дикую неприязнь к тем, кого он называл «публикой» — то есть смирных и честных людей; падшие же женщины, с которыми он встречался, внушили ему неодолимое презрение к женскому полу. Ален приписывал пороки отдельных личностей — и каких личностей, о Господи! — всему человеческому роду.
Он отказался от всех прежних связей и проклинал даже воспоминания об этих отношениях. Но, как ни странно, Ален Монпле был робким от природы: он дерзко и развязно вел себя с некоторыми женщинами, или, вернее, с доступными девицами, но краснел, опускал глаза и терялся в присутствии порядочных дам. Из-за вполне понятного недовольства собой наш герой досадовал на женщин за то, что, находясь рядом с ним, он испытывал неуверенность; между тем, если бы он захотел жениться, ему пришлось бы искать себе спутницу жизни среди девушек безупречного поведения, поэтому Ален дал себе слово жить и умереть холостяком.
Кроме того, хотя он был счастлив, вновь обретя отчий дом, порой на него находила тоска.
С неизменным страхом он думал о своих обязательствах перед Ланго. Молодой повеса так безалаберно вел свои дела, что он не мог даже приблизительно сказать, насколько велика сумма его долга.
Он знал лишь, что эта сумма весьма внушительна и к тому же постоянно растет, подобно лавине, низвергающейся с вершины горы; если бы однажды эта лавина обрушилась на его голову, то непременно бы его раздавила.
Время от времени Ален спрашивал себя, не следует ли ему признаться во всем папаше Монпле, который уже простил ему столько всего, что молодому человеку не хотелось больше пользоваться его снисходительностью. И Ален постоянно откладывал тягостную исповедь до лучших времен.
Папаша Монпле слишком сильно любил сына, чтобы не замечать снедавшей его тоски.
Эта тоска его пугала, так как он принимал ее за скуку.
Отец снова заговорил с Аленом о своем замысле женить его; приготовления к свадьбе казались старику необходимыми и неотложными, ибо смутные предчувствия внушали ему опасение, что смерть вскоре разлучит его с сыном.
Однако на этот раз, наученный на собственном опыте, Жан Монпле поостерегся хватать быка за рога.
У фермера был в деревне старый друг по имени Жусслен, торговавший сливочным маслом. (Масло из Исиньи славится на всю Францию.)
Благодаря этому занятию Жусслен разбогател.
Его единственная дочь была столь необычайно красива, что молва о ней шла до самого Кана. Когда об этой девушке говорили, ее называли не иначе как «красотка Жусслина». (В этой переделке мужской фамилии в женскую сказались провинциальные обычаи.)
Нежная любовь к сыну была для Жана Монпле единственным источником, в котором он черпал мужество для борьбы с подагрой, причинявшей ему немало страданий. Ему удалось с трудом забраться на свою старую лошадку, которая уже три года отдыхала от былых трудов на своей подстилке, как и ее хозяин в кресле.
Лошадка затрусила рысью, свидетельствующей о том, сколь резвой она когда-то была, и несколько часов спустя двое друзей договорились поженить своих детей — без их согласия, разумеется.
И вот однажды Ален возвращался с охоты. Он промок с головы до ног и вдобавок был по пояс в тине, так как охотился на болоте. Молодой человек снял галстук, чтобы обвязать им свой ягдташ, полный дичи; таким образом, ворот его рубашки был расстегнут и шея оставалась голой.
Когда охотник подошел к ферме, его собака, как обычно, встала на задние лапы, уперлась передними лапами в дверь, толкнула ее и, как только дверь отворилась, без всяких церемоний первой ворвалась в дом.
Ален вошел вслед за ней, прижимая к плечу ружье; на его ствол он повесил свою войлочную шляпу, с которой стекали капли дождя.
Но, едва лишь переступив порог комнаты, охотник попятился, словно ему показали голову Медузы.
Возле кресла отца он увидел двух посторонних людей.
Один из них — старик с довольно заурядной внешностью — не мог произвести на молодого человека столь, сильного впечатления.
Следовательно, приписать его следовало второму гостю, точнее гостье.
Действительно, незнакомая девушка была такой красивой, что, невзирая на свое смущение, Ален, продолжавший отступать назад, был не в силах оторвать глаз от той, что привела его в полное замешательство.
Наконец он замер на месте, словно его пригвоздили к полу.
Через некоторое время, сочтя, что нельзя больше стоять молча, не двигаясь ни вперед, ни назад, молодой человек рискнул пошевелиться, угрюмо поклонился гостям и неловко извинился за свой небрежный вид.
Девушка улыбнулась в ответ, показав свои прекрасные зубы.
Ален решил, что сделал достаточно, чтобы заслужить право на уход, и поспешил уйти под предлогом того, что он должен переодеться.
Он был зол на отца за то, что тот сыграл с ним злую шутку, и им овладело неистовое желание бросить старика одного вместе с гостями и отправиться ужинать в трактир.
Но несколькими днями раньше у старика был сильный приступ подагры, едва не стоивший ему жизни, и сын отказался от своей затеи, опасаясь причинить отцу лишнюю боль.
Ален поспешно натянул на себя первую попавшуюся одежду и, бранясь про себя, спустился вниз; когда его рука коснулась ручки двери, он снова оробел, но, немного помедлив, резко толкнул дверь, словно внезапно приняв решение, и вошел в комнату, утешая себя мыслью: «Не съедят же они меня, в самом деле».
Несмотря на это здравое суждение и умоляющие взгляды отца, Ален явно пребывал в мрачном настроении.
Это нисколько не испугало мадемуазель Жусслен, которую предупреждали, что ей придется приручать сущего медведя.
После пребывания в Париже, где, как уже было сказано, Ален вращался в сомнительном обществе, он приобрел развязные манеры и бесцеремонную речь, не свойственные жителям Исиньи; несмотря на это, девушка весьма охотно согласилась взяться на возложенную на нее задачу и отважно приступила к ее выполнению.
Впрочем, она могла справиться с этой задачей куда легче, чем любая другая, ибо наш медведь чрезвычайно ценил красоту, а мадемуазель Жусслен была поразительно хороша.
Лизе уже исполнилось двадцать два года; ее роскошные волосы на редкость приятного пепельного цвета обрамляли несколько низкий лоб, но большие черные глаза, выделявшиеся на ее молочно-белой коже, как два кусочка бархата, скрашивали этот недостаток.
Она была высокого роста; ее ноги и руки, как и у всех обитательниц сельской местности, не были безупречными, но зато великолепная пышная грудь и резко очерченные округлые бедра подчеркивали достоинства ее гибкого стана.
Кроме того, она выделялась своим нарядом из круга девушек Мези, подобно тому как Ален после возвращения из Парижа отличался одеждой от парней Мези и Гран-Кана.
Девушка отказалась от колпаков — не от остроконечных колпаков (этот безобразный мужской головной убор никогда, даже в раннем детстве, не осквернял ее лба), но от высоких колпаков с кружевами, как у Изабеллы Баварской, а также от узких платьев и алансонских косынок с вышивкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24