А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 


– Сколько ему было, когда все это случилось? – спросила Джульетта.
– Тринадцать или четырнадцать. В шестидесятом году. В марте. Пришли эти военные агитаторы из Ростока. Их было трое или четверо. Они ходили из дома в дом и заставляли людей подписывать бумаги. Насильственная коллективизация. Отец отказывался до последнего. Маркус словно окаменел, когда все это произошло с колхозом. Когда-то он тоже хотел быть крестьянином. В те дни я несколько раз видел его в церкви. Он сидел на скамье и плакал как ребенок. Он был гораздо чувствительнее меня. Меня невозможно было ввести в заблуждение. А его можно. Но ведь я был и намного старше.
– А что потом?
– Потом они сказали отцу, мол, если не подпишешь, обнесем все забором и заложим каминную трубу. Они ведь могли сделать все, что угодно.
Джульетта попыталась представить себе отца мальчиком, который заливается слезами, сидя на скамье в церкви. Ничего не вышло.
– Хуже всего было, когда уводили корову. Крестьянин и корова… горожанину этого не понять. Лошади, куры – все теперь принадлежало колхозу. Их кормили дерьмом. На это нельзя было смотреть без слез. А тут еще мать. Рак желудка. За три месяца угасла. Отец так и не смог пережить. В апреле шестьдесят первого повесился.
После небольшой паузы Конрад Лоэсс добавил:
– Маркус нашел его. После этого с ним все было кончено. Он никогда тебе не рассказывал?
Джульетта покачала головой:
– Нет.
– Потом я помню его в пустой конюшне. Он рубил все на дрова. С безумной яростью. Я спросил, что он делает. Он ответил, что рубит головы. Головы коммунистов. Слегка помешался. Ни на что не годился. Он по-прежнему такой?
– Нет. Вообще-то нет…
– Чем он занимается?
– Работает в Берлине в Службе безопасности. И он стал вести себя вызывающе? Я имею в виду, в результате всего этого оказался в тюрьме?
Конрад Лоэсс наморщил лоб.
– В тюрьме? С чего ты взяла? Что ты. Он вступил в партию. Никто не понимал его. Маркус – тот самый, мечтавший крошить черепа коммунистов. И стал хуже многих. Потом, конечно. Лет в двадцать или около того. Когда был в ННА .
– ННА?
– Ну да, на военной службе. Служил в армии. Лично меня он никогда не трогал. Не знаю, правда, почему. Может быть, по-родственному. Я даже мог говорить ему, что думаю о том, что он опять донес на кого-то и испортил человеку жизнь. Он просто продолжал этим заниматься. И все его боялись. А он говорил, что наш отец заблуждался. Был реакционером. Ужасно. Но таким образом ему удалось добиться, чего он хотел. Я имею в виду Фрайберг. Все здесь страшно обрадовались, когда он наконец уехал.
– Фрайберг?
– Он хотел во Фрайберг, в горную академию. А когда чего-то хочешь, приходится платить. Партбилет и все, что с ним связано. Он заплатил свою цену. Вместе с налогами. Иначе бы его никогда не отправили на Кубу.
Джульетта удивленно уставилась на собеседника:
– На Кубу? Почему на Кубу?
– Маркус несколько раз ездил на Кубу. Сначала в семьдесят втором. Потом в семьдесят пятом. Существовало соглашение о сотрудничестве с кубинцами. Там были медные и никелевые рудники. И около трехсот наших инженеров находились там постоянно. Иногда я даже думаю, а не замыслил ли он все это с самого начала. Чтобы отомстить за себя, понимаешь? Весь предыдущий год он был одним из самых непримиримых членов партии, не давал спуску никому, кто не на сто процентов поддерживал генеральную линию. Маркус Лоэсс. В этой стране он был не последним человеком. А потом позволил себя завербовать иностранной разведке и свалил.
– Завербовать? Почему завербовать? Разве его не выкупили?
Конрад Лоэсс скривил губы. Потом посмотрел на Джульетту и потер лоб:
– Просто невозможно поверить, что ты моя племянница. Понимаешь?
– Да, – смущенно улыбнулась Джульетта.
– Если бы не это, я не стал бы ничего тебе рассказывать. Но родство важнее, правда? Он знает, что ты поехала ко мне?
Джульетта отпила кофе из чашки и только потом ответила:
– Нет.
Конрад испытующе взглянул на нее, потом затушил окурок в пепельнице и отвел глаза.
– Ну что ж. Ты его дочь и имеешь право знать. Я ничем ему не обязан и имею право все тебе рассказать.
Он налил себе кофе и выудил кубик сахара из надорванной пачки на столе.
– Маркус был хитрецом. Чем-то он взял их, потому что вообще-то неженатых выпускали не больше чем на год. А его послали сразу на два: с семьдесят второго по семьдесят четвертый. Потом он вернулся, год проучился в университете во Фрайберге, а в семьдесят пятом поехал снова, опять на два года.
– На Кубу?
– Да.
– Значит, он знал испанский?
– Конечно. Всех, кого отправляли работать за границу, специально учили языку страны, в которой предстояло жить. Он несколько месяцев учился в Институте иностранных языков в Плау-ам-Зее. За все эти годы я видел его только однажды, в семьдесят четвертом году. Через четыре месяца после того, как он вернулся с Кубы. Но уже собирался ехать туда снова. В общем-то нам не о чем было говорить. Он сходил на могилу родителей. В остальном совершенно не изменился.
– А он ничего не рассказывал про Кубу? Чем там занимался? Как жил?
– Почти ничего. Говорил только, что там жарко и грязно. Вот и все.
– А потом?
– А потом он исчез. Под Рождество в семьдесят пятом году сюда пришли агенты Штази и перевернули все кверху дном. Так мы узнали, что он смылся. В Гандере.
– В Гандере?
– Да. Понятно, что ты не знаешь. Слишком давно это было. Кстати, можно спросить, сколько тебе лет?
– Двадцать. Я родилась в семьдесят девятом.
Он смотрел в потолок, словно это помогало ему думать.
– Остров Ньюфаундленд, – сказал наконец. – Международные авиарейсы делали там промежуточную посадку. Между Кубой и Восточным Берлином это была единственная возможность выйти из самолета. Но такое происходило редко. Те, кто ездил за границу, и так имели все: возможность путешествовать, деньги, пайки, привилегии. Кроме того, у большинства в ГДР оставались жена и дети, или же на них можно было надавить каким-то иным способом. Поэтому из двух тысяч инженеров, когда-либо работавших на Кубе, убежали только трое. Сама можешь догадаться, насколько проверенных членов партии туда выпускали. Значит, и Маркус был довольно преданным слугой режима, иначе бы его просто не пустили. Не знаю и знать не хочу, чем ему пришлось за это заплатить. Даже для него это было рискованно. Я бы не удивился, если бы Штази пустилась по его следу, и, в конце концов, его уничтожила. Прости, не собирался пугать тебя: все это дела минувших дней и давно уже в прошлом.
Джульетта побледнела. Она стала растерянно оглядываться по сторонам и заметила, что Лутц проснулся и прислушивается к разговору. Но просить его выйти было как-то неудобно. Значит, он тоже все узнает. Ничего не поделаешь.
– Он сменил имя, – сказала она. – Он знал, что нужно скрываться.
Лоэсс пожал плечами.
– Не сомневаюсь, он всегда был умным мальчиком.
– Когда же он убежал?
– В декабре тысяча девятьсот семьдесят пятого года. Числа двадцать второго. Как раз в это время тут появились агенты Штази и взяли нас в оборот. Скорее всего он возвращался домой на Рождество, а по дороге исчез. Наверняка так и было.
– И с тех пор здесь о нем ничего не слышали?
Он засмеялся.
– Милая девочка, для него было бы просто самоубийством теперь здесь появиться. Ты просто не можешь себе представить, что тогда творилось. Быть связанным родственными узами с тем, кто уехал, само по себе достаточно плохо. Но удрать, занимая такую должность… Это было немыслимо.
Она кивнула.
– И как же его зовут теперь? – спросил он. Джульетта заколебалась. Но потом ей стало неловко. Дядя рассказал ей все. Почему она должна что-то утаивать?
– Баттин, – сказала она. – Маркус Баттин.
– Баттин? – удивленно переспросил он. – Ну конечно… Баттин.
Конрад смотрел в стол, качая головой.
– Вот оно как, – пробормотал он наконец. Потом вытащил какой-то предмет из внутреннего кармана ветровки. Часы на цепочке. Открыл крышку. Зазвучала веселая мелодия. Он положил часы на стол перед Джульеттой. Они казались старыми и довольно ценными. Крышка явно серебряная. Внутренняя сторона ее потемнела. Там была выгравирована какая-то надпись. Джульетта попыталась прочесть, но ничего не получилось. Потом взгляд упал на циферблат. Рука непроизвольно дрогнула, когда она прочитала слова, написанные на эмалированной табличке. Баттин. Жоайе и Орложе. Лион. Она с удивлением взглянула на Конрада Лоэсса. Тот пожал плечами.
– Старые семейные часы. Никто уже не помнит, как они к нам попали.
Джульетта вновь посмотрела на циферблат с таинственной надписью. Ее фамилия восходит к какому-то французскому ювелиру?
– А что означает надпись?
– Не знаю. Она ведь на французском.
Джульетта снова попыталась расшифровать буквы. Море завитушек, а сама поверхность заметно окислилась.
– Может, эти часы попали в наши края с войсками Наполеона, – сказал ее дядя.
Потом замолчал, слушая мелодию, пока она не замерла, разрешившись в мажорное трезвучие.
– Значит, Маркус нас не забыл, так получается?
Джульетта не знала, что сказать. Ее собеседник как-то вдруг погрустнел. Она старалась избегать его взгляда, чувствуя, что нужно как-то нарушить гнетущее молчание.
– Конечно, нет, – сказала она наконец. – Он носит семейные часы, как говорится, в своем сердце… В собственном имени, которое слышит каждый день.
Конрад Лоэсс взял еще сигарету и прикурил.
– Тут ты права, – произнес он, выдувая дым в потолок. И добавил: – Правду, оказывается, говорят: только тот, кто помнит, может забыть.
И он задумчиво уставился в стол прямо перед собой. Потом наклонился в сторону и закашлялся. Джульетта молчала. Последняя его фраза вызвала у нее слезы, которые она теперь пыталась смахнуть.
14
По дороге домой они почти не разговаривали. Машину вел Лутц. Джульетта смотрела в окно, на самом деле совершенно не обращая внимания на окрестности. Она была подавлена и очень устала. Чувствовала себя обманутой и одновременно ощущала укоры совести. Есть ли у нее право копаться в прошлом отца? Судить его? Она ведь не представляет, через что ему пришлось пройти. Почему он стал таким? Как получилось, что даже мать ничего об этом не знает? Интересно, она хотя бы догадывается, что за человек ее муж? Разве муж и жена не должны поведать друг другу все, без утайки? Или это романтические бредни? Надо спросить мать. Только осторожнее, без глупостей. А вот выложить все отцу – немыслимо. Интересно, как бы он повел себя? Но разве это приблизило бы ее к разгадке собственной тайны? При чем тут Дамиан? Отец бывал на Кубе. В последний раз в 1975 году. В декабре 1975-го он сбежал. И естественно, скрывает это, как и прочие печальные обстоятельства своей биографии. Отрицает все, что имеет к этому хоть какое-то отношение. Знание испанского – только частный пример. Разве он не имеет на это права? Разве его страхи не обоснованны?
Она опустила оконное стекло, подставляя лицо потоку холодного воздуха.
– Я еду к себе, договорились? – перебил Лутц ее мысли.
– Что? А сколько времени?
– Половина седьмого.
– Ты разве не голоден? Давай сходим куда-нибудь поедим, я тебя приглашаю.
В поисках места для парковки он вырулил на новую улицу Шенхаузерштрассе. Джульетта предоставила Лутцу решать, где они будут ужинать, и теперь, после нескольких часов в машине, отдыхала от мрачных впечатлений от северной провинции, всецело отдавшись благотворному воздействию атмосферы ресторана, хотя стиль его в целом не вполне соответствовал ее вкусам.
– Бред какой-то с моим отцом, ты не находишь? – спросила она, когда принесли еду.
– Да уж. А зачем ты вообще туда поехала? Почему именно сегодня?
– Я хотела все узнать наконец.
Лутц нацепил на вилку кусок лосося и положил сверху веточку укропа. Отправив все это в рот, прожевал, проглотил и сказал:
– К чему такая спешка?
– Есть причина. Слишком сложно объяснять. В любом случае огромное спасибо за то, что поехал со мной.
– Не за что. – Он выпятил губы, будто сам был недоволен своим ответом, однако решил не углубляться и сменил тему. – Как дела в театре?
– Хорошо. Спектакль не совсем по мне, но, похоже, получается у меня неплохо.
Она в общих чертах рассказала ему о событиях последних дней.
– Невероятно! – Лутц не мог скрыть удивления. – Хеерт ван Дрисшен поссорился из-за тебя с Мэгги Коулер?
– Ты ее знаешь?
– Конечно. Она всегда появляется, когда готовится какая-нибудь постановка Бекманна. Она мне нравится, хотя, наверное, чересчур педантична.
– Вот так.
– И что теперь?
– Ничего. Я танцую соло вместо Марины Фрэнсис. У нее танго как-то не пошло.
Лутц отложил нож и вилку.
– Ты не шутишь?
Впервые Джульетта почувствовала, что ей есть чем гордиться. А она о чем думает? Из-за этой мышиной возни чуть было не упустила великолепный шанс. Четыре месяца назад она была обыкновенной стажеркой. А теперь танцует сольный номер, поставленный к тому же в соответствии с ее собственным стилем.
Она рассказала о происшествии во время репетиции и реакции Марины.
– Марина благородный человек, – сказал Лутц. – Это типичное для нее поведение. Джульетта, какой шанс! Когда премьера? Я приду.
Она покраснела.
– Девятого марта. Через восемь дней.
Лутц щелкнул языком, потом вдруг наклонился к ней через стол и поцеловал в лоб.
– Просто невероятно, – сказал он. – На твоем месте я бы чувствовал себя на седьмом небе.
Его энтузиазм был заразителен.
– Нет уж, – чокнувшись с ним, улыбнулась она, – это ощущение плохо сочетается с танго.
Она пошла в туалет и, пока мыла руки, слушала шум моря из динамиков под потолком. Странный день! Но в одном Лутц совершенно прав. Это такой шанс, каких в жизни бывает немного. И ей вдруг больше всего на свете захотелось вернуться в театр. На сцену. Это ее мир. И он для нее важнее всего остального. Она взлетела вверх по ступенькам обратно к столику. Через окно виднелась освещенная эмблема ресторана: вырезанный из дерева черный ворон размером с автомобиль. Когда она подошла, Лутц как раз его рассматривал.
– Забавное животное, не находишь? – спросил он.
– Отвратительное. Пойдем?
Она отвезла его в Шенеберг и домой вернулась почти в десять вечера. Автоответчик мигал. Три сообщения. Два от Вивианы Дерби. Она прослушала запись и медленно опустилась на диван. Потом перемотала ленту назад, прослушала еще раз, чувствуя, как руки и ноги постепенно наливаются свинцовой тяжестью.
Первая запись в одиннадцать двадцать три утра: «Джульетта, мне сказали, что вы больны. Пожалуйста, перезвоните, как только сможете».
Следующее сообщение поступило в семнадцать четырнадцать: «Джульетта, не могу с вами связаться. Вас нет ни дома, ни у родителей. Завтра утром в девять жду вас у себя в кабинете для беседы».
И еще один звонок в двадцать ноль три: «Госпожа Баттин. Говорит Николаус Канненберг. Мне только сегодня передали, что вы заходили к нам в контору. Пожалуйста, перезвоните мне, как только сможете. Спасибо».
Конец записи.
15
Утром она вошла в кабинет Вивианы. Хеерт ван Дрисшен уже был там – стоял, скрестив руки на груди, и мрачно смотрел на нее. Вивиана то ли еще не пришла, то ли вышла по каким-то делам. В кресле в углу сидела Тереза Слобода.
– Здравствуй, Джульетта, – нежно пропела она.
– Здравствуйте, Тереза. Здравствуйте, Хеерт. Выражение лица Хеерта не изменилось. Он предпочел сразу перейти к делу.
– Shit, Джульетта. Why did you screw this up? Джульетта опустилась в кресло возле письменного стола, растерянно озираясь.
– Хеерт, – услышала она голос Терезы.
– Fuck it , – прошептал тот, оборачиваясь. – Они и так только и мечтают снять с тебя шкуру, так ты сама еще и нож подаешь…
– Простите… я…
Она приготовила с десяток отговорок, но ни одна из них не звучала достаточно убедительно. Непростительная ошибка. Не успела она объяснить ситуацию Хеерту, как открылась дверь и в кабинет вошли Вивиана и Мэгги Коулер.
– Ах, смотрите-ка, Джульетта, – сказала Вивиана. – Снова с нами?
Лицо Мэгги совершенно недвусмысленно выражало все, что она по этому поводу думает, но она молчала. Разговор вела Вивиана.
Голос директрисы звучал очень резко. «Это не игра, – в ужасе поняла Джульетта. – Она хочет меня уволить». Поэтому Хеерт и пришел. Поэтому он такой мрачный. Не только из-за нее. Проиграл сражение с Мэгги. Вот в чем проблема. Ее стиль. Ее своеволие. Ненадежность. Все против нее. Сейчас состоится смертная казнь. Она упустила свой шанс! Все в ней восстало против сложившейся ситуации: такая возможность! В жизни ведь их бывает так мало! Это она знает точно. Может, это был ее единственный шанс.
Она встала, повесила сумку на плечо и окинула взглядом всех собравшихся в комнате. На нее удивленно смотрели, но, прежде чем Вивиана снова открыла рот, Джульетта заговорила сама:
– Я совершила ошибку. И готова за это платить. Я только хочу знать, кто на меня донес?
Несколько секунд все молчали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44