Самое удивительное — никакого собеседования в традиционном варианте и не состоялось. Просто мы поднялись наверх по мраморной лестнице, вошли в кабинет с высокими потолками. Чтобы догадаться, что это приемная солидного начальника, особого ума не требовалось. Потом банкир хозяйским жестом распахнул дверь с надписью «Генеральный директор», а меня оставил наедине с секретаршей, молодой фифой с холодными изумрудными глазами и тщательным маникюром.
Через минуту телефон на секретарском столе зазвонил, фифа подняла трубку, елейно произнесла: «Да, Юрий Иваныч», посмотрела на меня, сказала еще раз: «Да, Юрий Иваныч» — и опустила трубку на рычаг. Потом выдвинула ящик стола, достала из него какую-то бумагу и придвинула ко мне:
— Заполняйте.
Листок оказался анкетой с достаточно банальными вопросами: фамилия, имя, отчество, год рождения, образование, адрес и так далее. Я тщательно ее заполнила, а когда подняла голову, поймала надменный взгляд фифы, которая с любознательностью юного натуралиста рассматривала мои грязные ногти. Она забрала мой листок, сунула в красную папку и, крутанувшись на стуле, вперилась в экран компьютера, с этой минуты не обращая на меня никакого внимания.
Я сидела и, тихо злясь, посматривала на дверь с табличкой «Генеральный директор», не зная, что мне делать дальше. То ли встать и уйти, то ли дожидаться банкира. В конце концов, он мог бы быть ко мне и повнимательнее после того, как я битых два часа носилась с чайником, приводя его в чувство на пару с Нинон.
Наконец дверь отворилась, в нее боком протиснулся Остроглазов, а за ним совершенный пацан в дорогом костюме и очках в модной золотой оправе, такой акселерат-призер детско-Юношеских математических олимпиад. По тому, как подобострастно уставилась на акселерата фифа, я поняла, что он-то и есть Юрий Иваныч, мой будущий шеф, если, конечно, его устроит моя анкета. И что творится на свете, люди добрые?! В прежние времена этот Юрий Иваныч был бы в лучшем случае самым младшим научным сотрудником в каком-нибудь пыльном НИИ и по поручению старших товарищей гонял в ближайшую булочную за пирожками.
Остроглазов и акселерат обменялись в приемной дружеским рукопожатием, потом акселерат панибратски похлопал печального вдовца по плечу, сказал со смешком: «Все, договорились, за тобой рыбалка» — и, пятясь задом, скрылся за дверью своего кабинета. Банкир бросил рассеянный взгляд на фифу, потом на меня и поманил за собой. И это все собеседование, так надо полагать? Я взлетела со стула, будто меня пружиной вытолкнуло, и шмыгнула вслед за ним.
Уже на мраморной лестнице Остроглазов меня просветил:
— Считайте, что вы приняты. Только работать начнете с сентября, когда они штатное расписание утвердят. Вы им телефон свой оставили?
— Указала в анкете, — клацнула я зубами.
— Тогда все в порядке, — заверил он и прибавил шаг. На нижней ступеньке притормозил и оглянулся. — Могу подбросить вас к вокзалу, если вы прямо сейчас собираетесь возвращаться в Дроздовку.
Я отрицательно замотала головой:
— Не стоит, я, пожалуй, прежде забегу ненадолго домой.
— Дело ваше, — равнодушно молвил банкир и был таков.
Черный лимузин резво сорвался с места и в мгновение ока скрылся за поворотом.
Глава 19
Я ненадолго забежала домой, чтобы захватить кое-что из одежды, раз уж мое пребывание у Нинон затягивалось на неопределенное время. Между прочим, я положила в сумку купальник, чтобы, пользуясь случаем, хоть немного позагорать. Да, чуть не забыла, в прихожей на тумбочке лежало для меня письмо. Из Барнаула. Я сразу сообразила от кого: от двоюродной племянницы моего бывшего мужа (подумать только, все у меня бывшие: и муж, и любовник), той самой девчушки, что поздравляла меня со всеми праздниками, вплоть до Дня Конституции, обращаясь ко мне «дорогая тетя Женя» и подписываясь «Светик».
Усмехнувшись, я распечатала письмо и наскоро пробежала его глазами. То, что я из него узнала, повергло меня в некоторое смятение. Во-первых, я с удивлением уяснила, что «Светик», обладавшая круглым детским почерком, полтора месяца назад окончила школу, во-вторых, что эта самая двоюродная племянница зачем-то собиралась в Москву и спрашивала, может ли она остановиться у меня. Только этого мне и не хватало! В конце концов, почему бы этой девице не обратиться с такой трогательной просьбой к своему дядюшке, который тоже живет в Москве и, между прочим, в отличие от меня, не в коммуналке, а в отдельной квартире?
Я распалила себя до такой степени, что даже решилась позвонить Ивану, чего не делала ни разу с самого нашего развода, хотя он и оставил мне свой телефонный номер. Пожалуй, пришел момент воспользоваться его любезностью. Уже кончив крутить телефонный диск, я сообразила, что Ивана я вряд ли застану дома в такое время — наверняка он на работе.
Мои опасения подтвердились умилительным детским голоском, громко сказавшим в трубку:
— Але, але!
Я даже трубку от уха отодвинула и растерянно спросила:
— Девочка, а папа дома?
— Я не девочка, а мальчик, — обиженно произнесла трубка, потом в нашу беседу вмешался женский голос, который спросил: «С кем ты там разговариваешь?» Затем, судя по шорохам И шумам, последовала непродолжительная борьба за трубку, завершившаяся традиционным «Але, кто говорит?».
Я догадалась, что это жена моего бывшего мужа, и чуть малодушно не бросила трубку, но в последний момент все-таки решилась:
— Могу я поговорить с Иваном? Женский голос не сразу, а после короткой паузы ответил мне встречным вопросом:
— А кто его спрашивает?
— Бывшая жена, — пошла я ва-банк, заранее уверенная, что совершенно напрасно позвонила. Даже если Иван и дома, никто мне его не позовет.
Однако, вопреки моим ожиданиям, Иван не только находился дома, но и был незамедлительно приглашен к телефону.
— Жень, ты, что ли? — услышала я его слегка заспанный басок. — Что-нибудь случилось? — Я при этом ровным счетом ничего не почувствовала, ничто во мне не дрогнуло и не отозвалось.
Тут я заметила, что дверь одной из моих двух соседок, никак не отреагировавшей на мое появление и даже не вышедшей поздороваться, чуть-чуть и совершенно беззвучно отошла от косяка, и понизила голос, хотя ничего секретного в нашем с Иваном разговоре не было:
— Слушай, мне прислала твоя племянница из Барнаула письмо, она собирается в Москву и хочет остановиться у меня, а я, сам понимаешь… Иван меня перебил:
— Постой, это какая племянница, что-то я такой не знаю…
— Двоюродная, — терпеливо пояснила я, — Светой зовут.
На другом конце провода случилась достаточно продолжительная заминка, разрешившаяся недоуменным мычанием:
— Гм-гм… С-света? М-м-м, это чья же дочка? Аньки, что ли, но у нее три пацана. Или Федора? Но ту, кажется, зовут Танькой, и ей уже лет двадцать восемь, если я не ошибаюсь. Что же это за Света такая загадочная, а? А может… Ну да, скорее всего она дочь моей двоюродной сестры Галки, но тогда она мне не двоюродная племянница, а троюродная…
Меня порядком утомил телефонный Иванов экскурс по генеалогическому древу.
— Танькина она или Галкина, для меня не имеет никакого значения, — отрезала я, — но принять я ее не могу. Двоюродные они или троюродные, но это твои родственники, так что пусть они к тебе и едут.
— Ну конечно, конечно, — поспешил согласиться Иван, — ты это… не бери в голову и не беспокойся: никто к тебе не приедет. Я сам разберусь со своими родственниками.
Я хотела сказать: «Давно пора», но смолчала. Главного-то я добилась.
— Тогда все, — сказала я.
— А… а как у тебя дела?
— Нормально, — сухо ответила я и положила трубку.
Сразу после этого дверь моей соседки беззвучно затворилась, будто подхваченная легким сквознячком. Я показала ей язык. Не соседке, конечно, а двери.
, Разрешив проблему с Ивановой племянницей, я подхватила сумку и направила свои стопы на вокзал. Вернее, не только на вокзал, потому что по дороге я еще ненадолго заглянула к матери, и это посещение, как оказалось впоследствии, сыграло немаловажную роль в моей истории. Не в прямом смысле, правда, а в опосредованном. Короче говоря, если бы я не решилась по пути на вокзал заскочить к матери, я бы не опоздала на электричку в 19.50 и мне не пришлось бы ехать на той, что отправлялась в половине девятого вечера. Какая разница? Да не такая уж большая, в сущности.
Только эта самая электричка, отходящая с вокзала в половине девятого, до Дроздовки так и не дошла, застряла в десяти километрах, на платформе Плещеево. Полчаса я, как и прочие пассажиры, просидела в вагоне, недоумевая, что случилось, а потом машинист сообщил по скворчащему и шипящему радио:
— На железнодорожном пути произошла авария, поезд дальше не пойдет.
* * *
Недовольный народ с сумками, кошелками и рюкзаками высыпал на платформу. Одни кинулись к кассам, чтобы до конца выяснить, что за авария произошла на железнодорожной ветке, другие бросились к автобусной остановке, третьи — ловить проходящие мимо машины. Я тоже понадеялась на автобус, но обнаружилось, что из Плещеева до Дроздовки таковые не ходят. Тогда я решила вернуться в Москву и была жутко разочарована, узнав, что и это невозможно: по причине все той же аварии поезда не ходили ни в ту, ни в другую сторону. Я приуныла. Мне ничего не оставалось, кроме как ждать, причем неизвестно, как долго.
Помыкавшись по платформе, я углядела свободное местечко на одной из скамеек, присела и принялась изучать купленную в киоске газету. Я выучила ее чуть ли не наизусть, а мегафон на платформе все еще повторял через каждые пятнадцать минут:
— Поезда из Москвы и на Москву задерживаются из-за аварии на железнодорожной ветке.
Через два часа начало заметно темнеть и свежеть, я даже накинула на плечи кофту, благо я сунула ее в сумку наряду с купальником. Людей на платформе становилось все меньше и меньше, хотя я не совсем понимала, куда они девались. В общем, с каждой минутой мне становилось все тоскливее и тоскливее. Масла в огонь подлил благообразный старичок, сидевший неподалеку, который грустно изрек, глядя в пространство выцветшими подслеповатыми глазами:
— А в 23.45 последняя электричка…
Я вскочила и снова забегала по платформе, против своего обыкновения пристала к совершенно охрипшей кассирше, которой приходилось отдуваться за всю железную дорогу, но ничего нового не узнала. От нечего делать обошла обшарпанный домик, в котором помещались кассы, и обнаружила на одной из стен выцветшую и обтрепанную милицейскую листовку, точно такую же, какую я видела в Дроздовке, с фотографией неизвестной девушки, убитой маньяком. Впрочем, это, кажется, еще не доказано. В любом случае созерцание посмертного снимка молодой жертвы настроения мне не прибавило. Неужто мне придется ночевать на улице? Бр-р, веселенькая перспективка!
В конце концов я решилась — вышла на обочину шоссе. Однако поднять руку решилась не сразу. Машины проносились мимо не так уж часто, с перерывом в три-пять минут, и следовало думать, что ближе к полуночи их станет еще меньше. Я оглянулась на оставшихся на платформе пассажиров, может, кто-нибудь из них присоединится ко мне? Но нет, никто из безнадежно ожидавших такого намерения не выказал. И где я, дура, была раньше, нужно было мне позаботиться о себе часа два назад, тогда бы мне наверняка подобралась компания до Дроздовки.
Проторчав у обочины минут двадцать, я уже собралась вернуться на платформу и провести ночь на лавочке, как вдруг совсем рядом со мной взвизгнули тормоза автомобиля. Пролетевшая метров пятьдесят вперед светлая машина остановилась и медленно сдала назад. Я поняла, что ее владелец хочет меня подвезти, и не знала, радоваться мне или пугаться. На всякий случай я отступила в сторону.
Мужчину в автомобиле такой маневр несколько озадачил.
— Эй, — сказал он, — так вы едете или нет?
— Я? — переспросила я, как последняя идиотка.
— Ну вы, вы, кто же еще? — раздраженно ответил он, и в этот момент я его узнала. Да это же поэт-песенник Широкорядов!
— Еду, еду! — обрадованно заорала я и с готовностью нырнула в предупредительно открытую заднюю дверцу. Плюхнулась на сиденье и сконфуженно сказала:
— Извините, я вас не сразу узнала.
— Бывает, — пробормотал поэт-песенник, трогаясь с места и глядя в зеркало заднего обзора, потом поинтересовался:
— А как вы здесь оказались?
— Из Москвы ехала, а электричка застряла, говорят, где-то на пути авария, — выдохнула я, жутко счастливая тем обстоятельством, что мои мытарства благополучно подходят к концу.
— Авария? — уточнил поэт-песенник. — Наверное, опять грунт осыпался, — предположил он, — в прошлом году уже такое было, после дождей. — Он повертел ручкой приемника, и салон наполнился звуками музыки. Широкорядов прибавил громкость и осведомился:
— Что, нравится?
Я вежливо сосредоточилась на льющихся из приемника звуках, но ничего толком не поняла. Тонкий женский голосок выводил заунывную мелодию.
— Мои стихи, — самодовольно пояснил поэт-песенник.
Я сосредоточилась в другой раз, уловила традиционный набор рифм «любовь-кровь-вновь», а также «подожди-дожди-впереди» и из последних сил выдавила из себя улыбку, довольно кислую, по всей вероятности. И чтобы поэт-песенник не счел меня невежливой, призналась:
— Я не такая уж меломанка, медведь на ухо наступил.
— Ну а к поэзии как относитесь? — не унимался Широкорядов.
Этот вопрос застал меня врасплох, потому что считать поэзией то, что тоненький голосок выводил под фонограмму, мне не позволяло мое приличное гуманитарное образование.
— К поэзии? — Я тоскливо взглянула сквозь стекло автомобиля. По моим прикидкам, до Дроздовки нам предстояло добираться еще минут десять. Честно говоря, ввязываться в литературную дискуссию мне совершенно не хотелось, вдруг да скажу что-нибудь нелицеприятное, а оскорбленный Широкорядов меня за это высадит в чистом поле. Тогда уж мне придется ночевать даже не на скамейке, а под кустиком.
В общем, я отделалась ничего не значащими фразами, а поэт-песенник переключился на тему недавнего пожара, свидетелем которого мы стали, и извинился за выходку Лизы. Меня так и подмывало расспросить о последней поподробнее, но, как и подобает воспитанной девушке, я задушила свое нездоровое любопытство еще в зародыше.
Скоро мы уже были на маленькой площади возле платформы Дроздовка, где поэт-песенник ненадолго остановился, чтобы купить сигареты в круглосуточном киоске, где дежурил все тот же веснушчатый Сеня. Пока Сеня отсчитывал Широкорядову сдачу с пятидесятирублевой купюры, они обменялись короткими фразами об аварии на железной дороге и удушающей жаре. А еще Сеня спросил, как Широкорядову понравилось шампанское, которое тот покупал у него на прошлой неделе.
— Шампанское? — Похоже, Широкорядову пришлось вспоминать. — Да вроде бы ничего… — И, помахав Сене рукой, сел за руль.
Потом испросил у меня разрешения закурить и жадно затянулся.
Оставшийся отрезок пути мы проехали в полном молчании, а когда автомобиль поравнялся с поэтовой дачей, стоящей слегка на отшибе, я сказала, что дальше доберусь сама.
— Ну нет, — возразил поэт, — я довезу вас до самого дома, тем более что у нас здесь такие дела творятся…
Я не стала возражать. Машина медленно, на первой передаче, поползла вдоль заборов, а я от нечего делать уставилась в окно. Банкирская дача тонула в кромешной тьме — то ли неутешный вдовец завалился спать с вечера, то ли остался ночевать в Москве, — а вот недостроенная, та, на которой позавчера случился страшный пожар, напротив, просто расцвела огнями. Впрочем, здесь я немного преувеличиваю — особенной иллюминации не было, но на веранде и в двух окнах второго этажа свет точно горел. Так же, как и на даче Нинон, которая, наверное, места себе не находила, беспокоилась за меня.
— Ну все, приехали, — объявил поэт-песенник, — а вы мне так и не сказали, как относитесь к поэзии.
Я заметила тень, мелькнувшую в окне первого этажа, — это Нинон, услышавшая шум мотора, приникла к стеклу, — и выпалила:
— Все зависит от поэзии. Хотя даже самая лучшая, на мой, конечно, абсолютно субъективный взгляд, напоминает секс по телефону.
— Это как? — Широкорядов был откровенно заинтригован.
— Очень просто. Мне кажется, что поэты — это люди, которые предпочитают описывать чувства, а вовсе не испытывать их.
— Интересное мнение, — почему-то серьезно отозвался Широкорядов.
Я вышла и торопливо пошла к дому. И только на ступеньках террасы меня осенило: не примет ли Широкорядов такую мою сентенцию за намек?
Глава 20
— Ну где ты пропадала? — набросилась на меня Нинон, едва я переступила порог. — И кто тебя привез?
Прежде всего я рухнула на диван и расслабилась, сложив руки на груди и вытянув ноги.
— 0-ох… — выдохнула я, сбросила туфли и пошевелила пальцами.
— Да что с тобой стряслось? — Нинон пристально глянула на меня из-под очков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22