..
"...а также с моими нынешними знакомыми-монархистами, как, впрочем, и с любыми другими лицами и группами граждан, кои оказывают активное или пассивное сопротивление советской власти..."
Ставлю число и подпись. Он улыбается: теперь - все.
Уходит, я слышу, как на кухне грохочет чайник и льется вода из крана, а я не могу глаз отвести от проклятого пузырька. Как близко смерть...
Пьем чай. Он весело хрустит, не скрывая удовольствия, если не восторга. Конечно. Операция будь здоров! Комбинация, точнее. Его грудь в крестах, наши головы в кустах. Каждый получил то, то заслужил. И в тот миг, когда он добавляет себе в чашку заварки, доносится зуммер телефона.
- Я сейчас... - Со стуком отодвигает чашку, несется к дверям. У него такой вид, словно он ждет сообщения о рождении ребенка от любимой жены. И когда я слышу его восторженный крик: "Мальчик? Ну, да? А сколько весит?!" пузырек словно сходит в мой раскрытый рот, и я судорожно пытаюсь его проглотить. Пузырек... Ну? Теперь или никогда, а, Дерябин? И я капаю в его чашку, а потом и в свою. На всякий случай. Неизвестно зачем.
Он возвращается сияющий:
- Сын у меня, понимаешь, Дерябин? Вот мы возимся в крови, в грязи, а для чего? Чтобы дети наши получили светлую, счастливую жизнь! Здорово, правда?!
И глаза у него такие добрые, такие искренние, что мне хочется вышибить у него чашку из рук. Он подносит ее ко рту медленно-медленно, словно в специальной киносъемке.
- Так выпьем за это будущее! - Он залпом осушает чашку, ставит ее на стол и смотрит на меня улыбчиво. - Жаль, что ты не можешь выпить по-настоящему! Ладно. Я один... - Снова уходит и через мгновение я слышу тяжелый грохот рухнувшего тела. Не может быть. Яд должен подействовать через несколько часов. Как же так?
Хватаю пузырек. Он... пуст. В ажиотаже и страхе я вылил из него абсолютно все - ему и себе. О, идиот... За эти двое суток он наверняка рассказал бы обо всем руководству. Меня спас страх...
Опрометью бросаюсь на кухню. Он лежит у шкафа, лицом вверх, и глаза его сохраняют самое счастливое выражение. Правда, меркнут, я это вижу. Н-да... Натворил. И что теперь?
Кладу пузырек в карман и тут же выбрасываю на пол. Он жжет пальцы. Почему? Не знаю... Нет. Кажется, я понимаю в чем дело. Если на этом гнусном пузырьке останутся отпечатки только его пальцев... Так. Свои стираю. Смыкаю его ладонь на тулове стекляшки. Теперь отпечатки удостоверят, что он покончил с собой. Или заставят предположить это. Правда, у него родился ребенок... Неважно. Тем сложнее загадка. Если бы я мог подделать его почерк - я бы объяснил его самоубийство. Бог с ним. Теперь - вымыть чашки и ложки, вернуть посуду и сахар с сухарями на место и молить Бога, чтобы на улице не оказалось наружки, а на лестнице - соседей... И еще - расписка и подписка. Сжигаю в пепельнице, вытряхиваю пепел в унитаз, спускаю воду. Все...
Мне везет. Выхожу - никого. Поворачиваю к Литейному. Тянет к Большому дому. Ох как тянет. Я должен увидеть эту обитель служителей Сатаны. Я победил их. И вот, вот он... Могучий, беспощадный, но... Бесконечно серый. Да, именно так. И от этой серости люди Системы не избавятся во веки веков. Даже если и выучат Льва Толстого наизусть.
Внутренний голос звучит равнодушно, безразлично: "Ты убийца, Сергей Дерябин?" - "Нет, - отвечаю. - Нет. То, что случилось, называется по-другому. Бог поразил служителя Ада. Я был только орудием в Его руке..."
Поздно вечером читаю Званцева. Волнение ушло.
"Поезд мчит в Ленинград. Вагон второго класса. "Купейный" - называют его сопровождающие в штатском. Званцев на верхней полке. Напротив - молодой человек артистической внешности. Ночью он в спортивном костюме, днем - в добротном, в полоску, английского строгого покроя. Еще один охранник носит модные "ответственные" усики, они слегка под Гитлера, но на это никто не обращает внимания. Едва поезд тронулся и замелькали дачные пригороды, усатый взгромоздился на полку и сладко захрапел. Второй бдел до середины ночи и предался сну только после Бологого. Ни о чем не разговаривали, разве что во время вечернего чаепития тот, что носил строгий костюм, спросил: "Ближе к Москве или Ленинграду почивать желаете?" - "К Санкт-Петербургу", ответил Званцев и оказался на левой полке. Ночь прошла без происшествий, поутру под мелкий дождик состав подполз к ленинградскому перрону, паровоз, пыхтя и отдуваясь паром, с трудом втащил вагоны под стеклянное перекрытие.
Встречали четверо в штатском. Молча, едва поздоровавшись с попутчиками Званцева, вывели не к фасаду вокзала, а на Лиговку, усадили в обшарпанный автомобильчик и, развернувшись, помчали к Московскому шоссе. Ехали быстро, шофер ловко миновал светофоры и небольшие заторы (Званцев подумал, что в России никогда не будет и трети автомобилей - от одного Парижа, например), выбрались на шоссе, а у пригорка, где дорога раздвоилась, выбрали ту, что шла низом, и Званцев понял: везут в Царское. Что они предложат ему в этом обетованном месте? Раскрыть монархический заговор? Неведомым способом завлечь местных или приезжих противников советвласти? Чушь. Спасибо, что привезли в Петербург, но даже милый город, в котором навсегда остались все радости и грусти - вряд ли стоит предстоящей гнусной работы. Наверное, лучше всего выпрыгнуть вниз головой на полном ходу и покончить со всей этой неприличной буффонадой... Хорошо бы. Но ведь сказано: претерпевший до конца спасется. И надобно терпеть.
Въехали в город, замелькали знакомые предместья, справа вырос золоченый купол Федоровского Государева собора, за ним виднелись островерхие башенки Федоровского городка, а чуть ближе - такие же, только собственного ее величества лазарета. В Париже осталась у Званцева редкостная фотография: лестничная площадка, дверь, стена и пол метлахской плитки. Сидит в кресле государыня в сестринской косынке, переднике, за ее спиной - Ольга Николаевна, справа - Татьяна Николаевна, а у дверей, опираясь правой рукой о перила лестницы, Анна Александровна Вырубова. Беззаветные, прекрасные женщины... Пролилась кровь на фронте - и без раздумий устремились они к раненым воинам. Когда грузились на корабли в Крыму - нашел фотографию на палубе, в толчее и давке. На лицах грязно отпечатался чей-то каблук, надпись черными чернилами свидетельствовала как бы не почерком самой императрицы - о том, что справа - Ольга, слева Аня. А может быть, обе расписались на память - каждая над собственной физиономией? Званцев дорожил этим фото. Оно незримо соединяло с прошлым, не давая прерваться слабому, едва ощутимому ручейку воспоминаний. Дорога, по которой приходилось ездить много раз; по сторонам - знакомые дома-особняки, дачи, даже деревья совсем не изменились. Где-то здесь жили Гумилев и Анна Ахматова, как жаль, что в те годы были совсем другие интересы, да и возраст не соответствовал: для знакомства почвы не было. "Не с теми я, кто бросил землю на растерзание врагам..." Нет. Позвольте не поверить. Если бы боевой офицер (пусть - вольноопределяющийся, какая разница) Гумилев не ввязался в интеллигентскую митусню профессора Таганцева, а применил свой опыт на внутреннем фронте против красных - хотя бы пулю в затылок не получил. На что они здесь надеялись? На то, что друг Ленина Луначарский не даст сдохнуть с голода? Что литература будет все равно и несмотря ни на что?
Свернули к Лицею, потом к церкви, дальше пошли пешком. Скоро в зелени кустов и деревьев возник одноэтажный домик с большими окнами. "Да ведь это Вырубовой!" - удивился так искренне, что не услышал негромкого приказа чекиста: "Пожалуйте за мной..." В большом вестибюле стояли вещи, мебель совсем прежние, казалось, хозяйка только что ушла и сейчас вернется.
- Сотрудники музея устроили помещение, дабы оно представляло интерес для любознательных рабочих и крестьян, - сухо проговорил некто в штатском, лет сорока на вид, со стертым невыразительным лицом. Сколько ни вглядывайся - все равно не запомнишь. - Вы назначаетесь ведущим по этому музею. Иногда вы будете вести разговор для посещающих. Когда мы вам укажем - вы станете рассказывать, сбросив покров тайны, мы потом объясним, о чем именно пойдет речь. В этом домике проходили самые интимные свидания Александры и ее фаворитки. Здесь она имела со своим любовником князем Орловым...
- Это чушь... - пожал плечами. - Сегодня все знают, что эту гнусность под видом дневника Анны Вырубовой сочинили грязные писателишки: Толстой и Щеголев.
- Возможно... Только вряд ли в вашем положении стоит иметь такую горячность. О дневнике Вырубовой расскажете делегациям заводов и фабрик. Трудящиеся должны знать чистую правду о прогнившем царском режиме. Ну, а тем, кого мы приведем... Тем расскажете другое. Устраивайтесь. У вас здесь будет спальня, удобства, пищу вам станут доставлять, иногда позволят погулять в парке. Вопросы?
- Премного вами благодарны, барин, - оскалил зубы, изображая улыбку. И долго так?
Чекист вышел из комнаты, не ответив.
Так называемый "Дневник Вырубовой" Званцев помнил хорошо, хотя и прочитал лет десять назад. Комплект книжек альманаха "Минувшие дни" привез из Москвы курьер. Теперь обнаружил эти четыре сборника в спальне, на тумбочке. Все же это была гнусность, грязь. Но - куда денешься... Придется убеждать "массы" в том, что государь был развратен, императрица спала с Распутиным, а дворцовая камарилья вела страну к гибели. Последнее, увы, похоже на правду. Любую страну можно довести до краха и исчезновения, если без конца, упорно, окружать себя (коли ты глава исполнительной власти и вообще - го-су-дарь!) бездарями, выскочками, алчными идиотами и психически неуравновешенными людьми. Последний министр внутренних дел Александр Дмитриевич Протопопов, "генерал Калинин", как называли его здесь, в Царском, параноик самой высокой пробы! И, право же, когда большевики расстреляли этого "бывшего" в восемнадцатом - вряд ли кто-нибудь вспомнил его добром и пожалел...
В пять часов, сразу после обеда (дали тарелку пустых щей и котлету, в которой хлеба было в два раза больше, чем мяса), явился "стертый", представился с улыбкой: "Цуккерман. Абрам Менделевич. Если угодно, можем отправиться на прогулку. Погода - великолепная!" Званцев обрадовался: "Ну, разумеется! Очень рад! Мы пойдем вдвоем?" - "Да. А со временем, когда вы привыкнете, сможете гулять самостоятельно. Я думаю, вы не имеете сомнений: деваться некуда, надо работать". Он говорил с заметным местечковым акцентом, но Званцева это не раздражало. Вопреки традиции, он был равнодушен к евреям, никогда не считал их виновниками всех российских бед и даже ценил поэзию Мандельштама. Из-за этого возникали бурные схватки с соратниками. Поняв однажды, что убежденного юдофоба не пронять никакими доводами, - возражать перестал, но убеждения не переменил. Да, нельзя отрицать кровавого участия евреев в революции, Гражданской, в палаческой работе ВЧК-НКВД. Все это так. Но ведь это - результат глупой политики прежнего правительства и хитрой, подлой - правительства большевистского. Не много ума требовалось, чтобы призвать евреев к палаческой работе, умело используя их вековую обиду на черту оседлости и погромы, дабы они одни и остались виновными за все, что натворили большевики, интернационал...
- Куда пойдем? - спросил весело, Цуккерман взглянул удивленно и даже немного обрадованно, ответил почти дружелюбно:
- А туда, где вам будет хорошо.
Двинулись вдоль озера. Все здесь навевало сны, воспоминания, Званцев вдруг почувствовал, как наворачиваются слезы. Да, здесь было что вспомнить. Желто-красной осенью 1917 года пришел сюда с отцом-командиром Петром Николаевичем Красновым. Тот мечтал начать отсюда поход на Петроград, дабы навсегда и сразу покончить с большевизмом: Керенский не тянул против Ульянова и вот-вот готов был рухнуть. Однако совсем непредвиденно возник странный энтузиазм рабочих и солдатских масс, дурачки встали стеной на пути немногочисленного красновского войска, генерала пригласили в Петроград, для беседы, слава Богу, у него, Званцева, хватило ума не поехать. Остался, переоделся в штатское, много гулял. Вот на этом пригорке - да ведь и в самом деле - вот он, в неприкосновенности! - увидел художника в блузе, широкополой шляпе, с большим этюдником в руках. На куске картона уже проступили дальние желтеющие деревья, ель на взгорке и покрытая рябью вода. У самого берега плавало притопленное полено.
Художник заметил, улыбнулся и снял шляпу.
- Интересуетесь процессом? Я и сам удивляюсь - каким же чудом краски позволяют запечатлеть натуру? Таинство. Вы согласны?
Представился, услышал в ответ: "Альберт Николаевич Бенуа, художник. У нас все семейство от искусства. Может быть, изволили слышать?"
Признался в неведении, вдруг стало тоскливо и безысходно.
- Красивая картина. А вот пройдет лет эдак двадцать, большевики на этом месте построят приют для престарелых марксистов, и ваше творение одно только и будет свидетельствовать о прошлом...
- Вы не правы... - Бенуа опустил кисть. - Наверное, ни одно, даже самое жестокое правительство не сможет уничтожить красоту. Я оптимист.
...Цуккерман смотрел удивленно:
- Погрузились в воспоминание? Приходилось бывать?
- Приходилось, - буркнул, продолжать разговор не хотелось, прошлое властно вторглось, обволокло и не отпускало. Но Цуккерман оказался человеком настойчивым.
- Я, собственно, что... - Осмотрелся, подмигнул: - Разговор не для чужих ушей. Завтра в первой половине дня придет экскурсия с Кировского завода. А вот во второй половине - интересующие нас люди. С ними попрошу доверительно и проникновенно.
- С чувством, значит... - засмеялся. - Какое у вас образование?
- О-о, я учился в хедере, а теперь, дополнительно, окончил полный курс неполной средней школы. Далее - полная, а потом можно будет и в институт. Я мечтаю стать доктором-легочником. У меня, знаете ли, все семейство когда-то вымерло - открытым туберкулезом.
Странный, косноязычный, убогий человек. Зачем понесло его в красное пекло? Как все это... не так. Не так.
Делегация путиловских явилась ровно в десять утра - едва успел дожевать бутерброд с чайной колбасой и допить стакан спитого чая. Мужчины в мятых костюмах и голубых косоворотках солидно выхаживали по залам и вопросов почти не задавали, зато женщины в косынках прыскали в кулак, особенно в спальне; одна, толстенькая, с длинной, до пояса русой косой, схватила Званцева за рукав:
- Товарищ мужчина, объясните: вот на этом... как его?
- Канапе, - произнес односложно, она обрадовалась:
- Вот, на нем самом - царь имел хозяйку, эту...
- Вырубову?
- Во! Ее! Я вообще удивляюсь и даже поражаюсь! Да вы сами поглядите на пор... Как его?
- Портрет?
- Вот! Да она же старуха! Толстуха! Я по нам знаю, что даже наши слесаря толстых не хотят! Враки все это!
- Враки...
- А тогда зачем врешь?
- Как велят - так и рассказываю.
- Ну-у, тут у вас все бесчестные, значит. Вот, другое дело - царица. Смотри, какой ладный, какой красивый генерал висит! На картине! Вот если бы с ним... Царица. А?
На что они рассчитывают... Ведь совсем не глупая баба. Неужели эти люди поверят басням о разврате в царской семье...
Подошел рабочий. Традиционный, с большими неряшливыми усами.
- Говорят, Николашка где-то здесь мальчонку ножом зарубил. Говорят, был какой-то дневник этой Вырубовой. Что, мол, там она как бы свидетельствовала. За что он - мальчика этого?
Стало тошно. Нет. Не его, Званцева, дело. Лить помои на семью ради сохранения своей жизни. Она ведь давно вышла в тираж. Какой же смысл?
- Государь был добрый человек и никогда такого не делал.
- Он пять тыщ положил девятого января! - взбеленился рабочий. Усы у него хищно зашевелились и сразу выросли в объеме.
- Девятого января погибло 188 человек. По собственной дури. И провокации попа Гапона. Вы же, рабочие, и повесили его за это...
- Не верю... - растерянно сказал рабочий. - Но по голосу... Вы как бы говорите правду... Я сообщу, куда следует...
- Верно, - кивнул с улыбкой. - Во-он тот, длинный, сухой - как раз из Большого дома. Вперед, товарищ...
Рабочий выкатил бесцветные глаза, закусил ус и побежал вприпрыжку. Званцев видел, как он что-то говорит Цуккерману на ухо, размахивает руками, то и дело тыча перстом в его, Званцева, сторону. "Сейчас пожалует... подумал. - И слава Богу. К одному концу..." Но чекист не подошел.
Женщина лет пятидесяти притянула, зашептала:
- А правда, что они все здесь, бывало, на горшки по нужде сядут когда по малой, когда по большой, и ведут, ведут беседу на всякое... Ну, там - у кого перстень толще или кто чего купил. И - нисколечки не стесняются. При том, что мужики и бабы - все вместе?
- Ну, что вы, - зашептал таинственно. - Это теперь в Кремле очень модно, на вечерах. А тогда они бы не додумались...
Отскочила, зашипела, как гадюка.
...Только в обеденный перерыв, усевшись за стол напротив, произнес Абрам Менделевич гневную филиппику.
- Напрасного труда, гражданин Званцев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62
"...а также с моими нынешними знакомыми-монархистами, как, впрочем, и с любыми другими лицами и группами граждан, кои оказывают активное или пассивное сопротивление советской власти..."
Ставлю число и подпись. Он улыбается: теперь - все.
Уходит, я слышу, как на кухне грохочет чайник и льется вода из крана, а я не могу глаз отвести от проклятого пузырька. Как близко смерть...
Пьем чай. Он весело хрустит, не скрывая удовольствия, если не восторга. Конечно. Операция будь здоров! Комбинация, точнее. Его грудь в крестах, наши головы в кустах. Каждый получил то, то заслужил. И в тот миг, когда он добавляет себе в чашку заварки, доносится зуммер телефона.
- Я сейчас... - Со стуком отодвигает чашку, несется к дверям. У него такой вид, словно он ждет сообщения о рождении ребенка от любимой жены. И когда я слышу его восторженный крик: "Мальчик? Ну, да? А сколько весит?!" пузырек словно сходит в мой раскрытый рот, и я судорожно пытаюсь его проглотить. Пузырек... Ну? Теперь или никогда, а, Дерябин? И я капаю в его чашку, а потом и в свою. На всякий случай. Неизвестно зачем.
Он возвращается сияющий:
- Сын у меня, понимаешь, Дерябин? Вот мы возимся в крови, в грязи, а для чего? Чтобы дети наши получили светлую, счастливую жизнь! Здорово, правда?!
И глаза у него такие добрые, такие искренние, что мне хочется вышибить у него чашку из рук. Он подносит ее ко рту медленно-медленно, словно в специальной киносъемке.
- Так выпьем за это будущее! - Он залпом осушает чашку, ставит ее на стол и смотрит на меня улыбчиво. - Жаль, что ты не можешь выпить по-настоящему! Ладно. Я один... - Снова уходит и через мгновение я слышу тяжелый грохот рухнувшего тела. Не может быть. Яд должен подействовать через несколько часов. Как же так?
Хватаю пузырек. Он... пуст. В ажиотаже и страхе я вылил из него абсолютно все - ему и себе. О, идиот... За эти двое суток он наверняка рассказал бы обо всем руководству. Меня спас страх...
Опрометью бросаюсь на кухню. Он лежит у шкафа, лицом вверх, и глаза его сохраняют самое счастливое выражение. Правда, меркнут, я это вижу. Н-да... Натворил. И что теперь?
Кладу пузырек в карман и тут же выбрасываю на пол. Он жжет пальцы. Почему? Не знаю... Нет. Кажется, я понимаю в чем дело. Если на этом гнусном пузырьке останутся отпечатки только его пальцев... Так. Свои стираю. Смыкаю его ладонь на тулове стекляшки. Теперь отпечатки удостоверят, что он покончил с собой. Или заставят предположить это. Правда, у него родился ребенок... Неважно. Тем сложнее загадка. Если бы я мог подделать его почерк - я бы объяснил его самоубийство. Бог с ним. Теперь - вымыть чашки и ложки, вернуть посуду и сахар с сухарями на место и молить Бога, чтобы на улице не оказалось наружки, а на лестнице - соседей... И еще - расписка и подписка. Сжигаю в пепельнице, вытряхиваю пепел в унитаз, спускаю воду. Все...
Мне везет. Выхожу - никого. Поворачиваю к Литейному. Тянет к Большому дому. Ох как тянет. Я должен увидеть эту обитель служителей Сатаны. Я победил их. И вот, вот он... Могучий, беспощадный, но... Бесконечно серый. Да, именно так. И от этой серости люди Системы не избавятся во веки веков. Даже если и выучат Льва Толстого наизусть.
Внутренний голос звучит равнодушно, безразлично: "Ты убийца, Сергей Дерябин?" - "Нет, - отвечаю. - Нет. То, что случилось, называется по-другому. Бог поразил служителя Ада. Я был только орудием в Его руке..."
Поздно вечером читаю Званцева. Волнение ушло.
"Поезд мчит в Ленинград. Вагон второго класса. "Купейный" - называют его сопровождающие в штатском. Званцев на верхней полке. Напротив - молодой человек артистической внешности. Ночью он в спортивном костюме, днем - в добротном, в полоску, английского строгого покроя. Еще один охранник носит модные "ответственные" усики, они слегка под Гитлера, но на это никто не обращает внимания. Едва поезд тронулся и замелькали дачные пригороды, усатый взгромоздился на полку и сладко захрапел. Второй бдел до середины ночи и предался сну только после Бологого. Ни о чем не разговаривали, разве что во время вечернего чаепития тот, что носил строгий костюм, спросил: "Ближе к Москве или Ленинграду почивать желаете?" - "К Санкт-Петербургу", ответил Званцев и оказался на левой полке. Ночь прошла без происшествий, поутру под мелкий дождик состав подполз к ленинградскому перрону, паровоз, пыхтя и отдуваясь паром, с трудом втащил вагоны под стеклянное перекрытие.
Встречали четверо в штатском. Молча, едва поздоровавшись с попутчиками Званцева, вывели не к фасаду вокзала, а на Лиговку, усадили в обшарпанный автомобильчик и, развернувшись, помчали к Московскому шоссе. Ехали быстро, шофер ловко миновал светофоры и небольшие заторы (Званцев подумал, что в России никогда не будет и трети автомобилей - от одного Парижа, например), выбрались на шоссе, а у пригорка, где дорога раздвоилась, выбрали ту, что шла низом, и Званцев понял: везут в Царское. Что они предложат ему в этом обетованном месте? Раскрыть монархический заговор? Неведомым способом завлечь местных или приезжих противников советвласти? Чушь. Спасибо, что привезли в Петербург, но даже милый город, в котором навсегда остались все радости и грусти - вряд ли стоит предстоящей гнусной работы. Наверное, лучше всего выпрыгнуть вниз головой на полном ходу и покончить со всей этой неприличной буффонадой... Хорошо бы. Но ведь сказано: претерпевший до конца спасется. И надобно терпеть.
Въехали в город, замелькали знакомые предместья, справа вырос золоченый купол Федоровского Государева собора, за ним виднелись островерхие башенки Федоровского городка, а чуть ближе - такие же, только собственного ее величества лазарета. В Париже осталась у Званцева редкостная фотография: лестничная площадка, дверь, стена и пол метлахской плитки. Сидит в кресле государыня в сестринской косынке, переднике, за ее спиной - Ольга Николаевна, справа - Татьяна Николаевна, а у дверей, опираясь правой рукой о перила лестницы, Анна Александровна Вырубова. Беззаветные, прекрасные женщины... Пролилась кровь на фронте - и без раздумий устремились они к раненым воинам. Когда грузились на корабли в Крыму - нашел фотографию на палубе, в толчее и давке. На лицах грязно отпечатался чей-то каблук, надпись черными чернилами свидетельствовала как бы не почерком самой императрицы - о том, что справа - Ольга, слева Аня. А может быть, обе расписались на память - каждая над собственной физиономией? Званцев дорожил этим фото. Оно незримо соединяло с прошлым, не давая прерваться слабому, едва ощутимому ручейку воспоминаний. Дорога, по которой приходилось ездить много раз; по сторонам - знакомые дома-особняки, дачи, даже деревья совсем не изменились. Где-то здесь жили Гумилев и Анна Ахматова, как жаль, что в те годы были совсем другие интересы, да и возраст не соответствовал: для знакомства почвы не было. "Не с теми я, кто бросил землю на растерзание врагам..." Нет. Позвольте не поверить. Если бы боевой офицер (пусть - вольноопределяющийся, какая разница) Гумилев не ввязался в интеллигентскую митусню профессора Таганцева, а применил свой опыт на внутреннем фронте против красных - хотя бы пулю в затылок не получил. На что они здесь надеялись? На то, что друг Ленина Луначарский не даст сдохнуть с голода? Что литература будет все равно и несмотря ни на что?
Свернули к Лицею, потом к церкви, дальше пошли пешком. Скоро в зелени кустов и деревьев возник одноэтажный домик с большими окнами. "Да ведь это Вырубовой!" - удивился так искренне, что не услышал негромкого приказа чекиста: "Пожалуйте за мной..." В большом вестибюле стояли вещи, мебель совсем прежние, казалось, хозяйка только что ушла и сейчас вернется.
- Сотрудники музея устроили помещение, дабы оно представляло интерес для любознательных рабочих и крестьян, - сухо проговорил некто в штатском, лет сорока на вид, со стертым невыразительным лицом. Сколько ни вглядывайся - все равно не запомнишь. - Вы назначаетесь ведущим по этому музею. Иногда вы будете вести разговор для посещающих. Когда мы вам укажем - вы станете рассказывать, сбросив покров тайны, мы потом объясним, о чем именно пойдет речь. В этом домике проходили самые интимные свидания Александры и ее фаворитки. Здесь она имела со своим любовником князем Орловым...
- Это чушь... - пожал плечами. - Сегодня все знают, что эту гнусность под видом дневника Анны Вырубовой сочинили грязные писателишки: Толстой и Щеголев.
- Возможно... Только вряд ли в вашем положении стоит иметь такую горячность. О дневнике Вырубовой расскажете делегациям заводов и фабрик. Трудящиеся должны знать чистую правду о прогнившем царском режиме. Ну, а тем, кого мы приведем... Тем расскажете другое. Устраивайтесь. У вас здесь будет спальня, удобства, пищу вам станут доставлять, иногда позволят погулять в парке. Вопросы?
- Премного вами благодарны, барин, - оскалил зубы, изображая улыбку. И долго так?
Чекист вышел из комнаты, не ответив.
Так называемый "Дневник Вырубовой" Званцев помнил хорошо, хотя и прочитал лет десять назад. Комплект книжек альманаха "Минувшие дни" привез из Москвы курьер. Теперь обнаружил эти четыре сборника в спальне, на тумбочке. Все же это была гнусность, грязь. Но - куда денешься... Придется убеждать "массы" в том, что государь был развратен, императрица спала с Распутиным, а дворцовая камарилья вела страну к гибели. Последнее, увы, похоже на правду. Любую страну можно довести до краха и исчезновения, если без конца, упорно, окружать себя (коли ты глава исполнительной власти и вообще - го-су-дарь!) бездарями, выскочками, алчными идиотами и психически неуравновешенными людьми. Последний министр внутренних дел Александр Дмитриевич Протопопов, "генерал Калинин", как называли его здесь, в Царском, параноик самой высокой пробы! И, право же, когда большевики расстреляли этого "бывшего" в восемнадцатом - вряд ли кто-нибудь вспомнил его добром и пожалел...
В пять часов, сразу после обеда (дали тарелку пустых щей и котлету, в которой хлеба было в два раза больше, чем мяса), явился "стертый", представился с улыбкой: "Цуккерман. Абрам Менделевич. Если угодно, можем отправиться на прогулку. Погода - великолепная!" Званцев обрадовался: "Ну, разумеется! Очень рад! Мы пойдем вдвоем?" - "Да. А со временем, когда вы привыкнете, сможете гулять самостоятельно. Я думаю, вы не имеете сомнений: деваться некуда, надо работать". Он говорил с заметным местечковым акцентом, но Званцева это не раздражало. Вопреки традиции, он был равнодушен к евреям, никогда не считал их виновниками всех российских бед и даже ценил поэзию Мандельштама. Из-за этого возникали бурные схватки с соратниками. Поняв однажды, что убежденного юдофоба не пронять никакими доводами, - возражать перестал, но убеждения не переменил. Да, нельзя отрицать кровавого участия евреев в революции, Гражданской, в палаческой работе ВЧК-НКВД. Все это так. Но ведь это - результат глупой политики прежнего правительства и хитрой, подлой - правительства большевистского. Не много ума требовалось, чтобы призвать евреев к палаческой работе, умело используя их вековую обиду на черту оседлости и погромы, дабы они одни и остались виновными за все, что натворили большевики, интернационал...
- Куда пойдем? - спросил весело, Цуккерман взглянул удивленно и даже немного обрадованно, ответил почти дружелюбно:
- А туда, где вам будет хорошо.
Двинулись вдоль озера. Все здесь навевало сны, воспоминания, Званцев вдруг почувствовал, как наворачиваются слезы. Да, здесь было что вспомнить. Желто-красной осенью 1917 года пришел сюда с отцом-командиром Петром Николаевичем Красновым. Тот мечтал начать отсюда поход на Петроград, дабы навсегда и сразу покончить с большевизмом: Керенский не тянул против Ульянова и вот-вот готов был рухнуть. Однако совсем непредвиденно возник странный энтузиазм рабочих и солдатских масс, дурачки встали стеной на пути немногочисленного красновского войска, генерала пригласили в Петроград, для беседы, слава Богу, у него, Званцева, хватило ума не поехать. Остался, переоделся в штатское, много гулял. Вот на этом пригорке - да ведь и в самом деле - вот он, в неприкосновенности! - увидел художника в блузе, широкополой шляпе, с большим этюдником в руках. На куске картона уже проступили дальние желтеющие деревья, ель на взгорке и покрытая рябью вода. У самого берега плавало притопленное полено.
Художник заметил, улыбнулся и снял шляпу.
- Интересуетесь процессом? Я и сам удивляюсь - каким же чудом краски позволяют запечатлеть натуру? Таинство. Вы согласны?
Представился, услышал в ответ: "Альберт Николаевич Бенуа, художник. У нас все семейство от искусства. Может быть, изволили слышать?"
Признался в неведении, вдруг стало тоскливо и безысходно.
- Красивая картина. А вот пройдет лет эдак двадцать, большевики на этом месте построят приют для престарелых марксистов, и ваше творение одно только и будет свидетельствовать о прошлом...
- Вы не правы... - Бенуа опустил кисть. - Наверное, ни одно, даже самое жестокое правительство не сможет уничтожить красоту. Я оптимист.
...Цуккерман смотрел удивленно:
- Погрузились в воспоминание? Приходилось бывать?
- Приходилось, - буркнул, продолжать разговор не хотелось, прошлое властно вторглось, обволокло и не отпускало. Но Цуккерман оказался человеком настойчивым.
- Я, собственно, что... - Осмотрелся, подмигнул: - Разговор не для чужих ушей. Завтра в первой половине дня придет экскурсия с Кировского завода. А вот во второй половине - интересующие нас люди. С ними попрошу доверительно и проникновенно.
- С чувством, значит... - засмеялся. - Какое у вас образование?
- О-о, я учился в хедере, а теперь, дополнительно, окончил полный курс неполной средней школы. Далее - полная, а потом можно будет и в институт. Я мечтаю стать доктором-легочником. У меня, знаете ли, все семейство когда-то вымерло - открытым туберкулезом.
Странный, косноязычный, убогий человек. Зачем понесло его в красное пекло? Как все это... не так. Не так.
Делегация путиловских явилась ровно в десять утра - едва успел дожевать бутерброд с чайной колбасой и допить стакан спитого чая. Мужчины в мятых костюмах и голубых косоворотках солидно выхаживали по залам и вопросов почти не задавали, зато женщины в косынках прыскали в кулак, особенно в спальне; одна, толстенькая, с длинной, до пояса русой косой, схватила Званцева за рукав:
- Товарищ мужчина, объясните: вот на этом... как его?
- Канапе, - произнес односложно, она обрадовалась:
- Вот, на нем самом - царь имел хозяйку, эту...
- Вырубову?
- Во! Ее! Я вообще удивляюсь и даже поражаюсь! Да вы сами поглядите на пор... Как его?
- Портрет?
- Вот! Да она же старуха! Толстуха! Я по нам знаю, что даже наши слесаря толстых не хотят! Враки все это!
- Враки...
- А тогда зачем врешь?
- Как велят - так и рассказываю.
- Ну-у, тут у вас все бесчестные, значит. Вот, другое дело - царица. Смотри, какой ладный, какой красивый генерал висит! На картине! Вот если бы с ним... Царица. А?
На что они рассчитывают... Ведь совсем не глупая баба. Неужели эти люди поверят басням о разврате в царской семье...
Подошел рабочий. Традиционный, с большими неряшливыми усами.
- Говорят, Николашка где-то здесь мальчонку ножом зарубил. Говорят, был какой-то дневник этой Вырубовой. Что, мол, там она как бы свидетельствовала. За что он - мальчика этого?
Стало тошно. Нет. Не его, Званцева, дело. Лить помои на семью ради сохранения своей жизни. Она ведь давно вышла в тираж. Какой же смысл?
- Государь был добрый человек и никогда такого не делал.
- Он пять тыщ положил девятого января! - взбеленился рабочий. Усы у него хищно зашевелились и сразу выросли в объеме.
- Девятого января погибло 188 человек. По собственной дури. И провокации попа Гапона. Вы же, рабочие, и повесили его за это...
- Не верю... - растерянно сказал рабочий. - Но по голосу... Вы как бы говорите правду... Я сообщу, куда следует...
- Верно, - кивнул с улыбкой. - Во-он тот, длинный, сухой - как раз из Большого дома. Вперед, товарищ...
Рабочий выкатил бесцветные глаза, закусил ус и побежал вприпрыжку. Званцев видел, как он что-то говорит Цуккерману на ухо, размахивает руками, то и дело тыча перстом в его, Званцева, сторону. "Сейчас пожалует... подумал. - И слава Богу. К одному концу..." Но чекист не подошел.
Женщина лет пятидесяти притянула, зашептала:
- А правда, что они все здесь, бывало, на горшки по нужде сядут когда по малой, когда по большой, и ведут, ведут беседу на всякое... Ну, там - у кого перстень толще или кто чего купил. И - нисколечки не стесняются. При том, что мужики и бабы - все вместе?
- Ну, что вы, - зашептал таинственно. - Это теперь в Кремле очень модно, на вечерах. А тогда они бы не додумались...
Отскочила, зашипела, как гадюка.
...Только в обеденный перерыв, усевшись за стол напротив, произнес Абрам Менделевич гневную филиппику.
- Напрасного труда, гражданин Званцев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62