Расчет простой: у мальчика нервишки сла-абенькие... Скиксует мальчик. Отчим прав. Не такой этот Дунин дурак...
- Этот, - я ткнул пальцем, бедняга даже в стену вдавился от неожиданности. - Но... - Я повернулся к Дунину и начал излагать нечто несообразное и, сколь ни странно, вполне достоверное. - Мне нет нужды указывать на кого ни попадя, даже если он и очень похож! Да! Он похож! Очень! На одно лицо! Но у того, настоящего, ноздри были вырезаны кругло, а у этого - ноликом-ромбиком! Проверьте сами, если желаете... Мне напраслину возводить незачем. Я честный человек. И ямочка... Где она? Я ведь указывал вам на эту ямочку?
Дунин подскочил к опознаваемому, всмотрелся в его нос, потом растерянно взглянул на меня (он явно не ожидал такого поворота, я ведь уже был у него, что называется, в кармане - и на тебе!).
- Свидетель! Ваши показания протоколируются! Вы их подпишете! Если я вас формально не предупредил об ответственности за дачу ложных показаний это ничего не значит! Ну?!
- Не он, - ответствовал я сухо. - Ищите дальше. Где расписаться? И еще: я не "свидетель". Да? У вас ведь пока уголовного дела нет? Только "параллельное", так?1
- Ступай за мной... - Он толкнул дверь, вышел, подождал меня, потом бросил в зал: - Все свободны. Отметьте повестки.
Последнее - для достоверности. Я уже все понял. Меня на мякине не провести, товарищ Дунин. А вот вас...
В кабинете он отметил повестку.
- Иди в школу... С моей помощью ты отменно прогуливаешь. Не трудно будет экзамены сдавать?
- Сдам как-нибудь...
- Я имею в виду наше учебное заведение. Ладно. По-товарищески: был или не был этот парень на самом деле? Тебе ничего не будет. Скажи правду, чтобы не заставлять нас работать впустую.
Я улыбнулся. Я не то чтобы чувствовал превосходство, нет, просто мне смешно стало. Что, в самом деле, за чепуха...
- Отец покойный Маяковского иногда цитировал: "В грамм добыча, в год труды. Изводишь единого..."
- "...слова ради тысячи тонн словесной руды"? Знаем. Азы нашей работы. Значит, искать дальше? - перебил он.
- Как вы - не знаю. Я бы искал...
- Когда отучишься - я специально истребую тебя в свой отдел. Свободен. - И странная усмешка мелькнула в его глазах. Нехорошая усмешка.
Вечером отчим долго расспрашивал о милом свидании. Мама, слава богу, ушла в гости к Фроловым. Отчим бросал быстрые взгляды, хмурился, наконец промямлил:
- Ты имеешь дело не с Наробразом или там трестом очистки, а с органами, постарайся понять. Это все. Это пока все. Маме - ни слова!
Прошла неделя, в суете школьных уроков и домашних заданий я уже стал забывать о визите к Дунину, как вдруг в понедельник сразу же после окончания уроков меня вызвали к Андрею Федоровичу. Он сидел за своим столом мрачнее тучи и что-то объяснял... товарищу Дунину. Тот вежливо мне кивнул.
- Дерябин... - начал директор дребезжащим голосом. - Вот... Товарищ из Большого дома приехал специально за тобой. Ты должен понять, что я пока не имею ответа на свой вопрос - в связи с чем. Мне отвечают - "все узнаете потом. Будем разбираться". В чем разбираться, Дерябин? Мы ведь как-то обсуждали...
- Достаточно, - Дунин встал. - Машина внизу, пойдем.
- А... Куда? А... зачем? - не слишком явственно пролепетал я. Спина взмокла, руки заходили ходуном. Все выглядело серьезно, если не трагично.
- Болтовня, Дерябин... - презрительно бросил Дунин и шагнул к дверям. Я вышел следом. У вешалки приплясывал и щелкал пальцами, будто в испанском танце, Федорчук.
- Что?.. - прошипел, - сколько веревочка не вейся - конец один. А, Дерябин?
- А пошел ты на... - И я выдал словцо, которое слышал всю сознательную жизнь, но до сего дня ни разу не произнес. Дунин взглянул на меня удивленно, такой прыти он явно не ожидал.
В "эмке" сидели двое в форме. Я сел между ними. Это был, как ни крути, самый настоящий арест.
Добрались мгновенно, быстро темнело, здание на Литейном вспыхнуло радостными яркими огнями, окна сияли так вдохновенно, словно каждое видело на другой стороне проспекта лично товарища Сталина. Не помню, как оказались в кабинете. Не помню ни этажа, ни коридора. Кабинет был огромный, в четыре окна. За столом я заметил пожилого человека в форме, в его петлицах поблескивали ромбы, по три на каждой. "Комиссар госбезопасности Лошкарь, замнач управления..." - вяло догадался я. За столиком справа сидела худая изможденная женщина неопределенного возраста. Рядом с нею стояла другая, в форме. У нее было холеное лицо, слегка накрашенные губы, простые чулки под форменной юбкой заканчивались добротными черными туфлями.
- Ты Дерябин? - сухо осведомился Лошкарь.
Я молча кивнул.
- Ты знаешь, зачем мы тебя вызвали? ("Слава богу, только "вызвали". Да ведь это можно поправить в любую следующую минуту..." - безразлично подумал я.)
- Нет.
- С кем говоришь, знаешь?
- Вы - замнач управления.
- Догадлив... Хорошо. Ты показал, что пакет от известной тебе девицы тебе передал молодой человек... - Лошкарь вздрючил очки на нос, заглянул в "Дело". - Ладно. Приметы сейчас не имеют роли. Ты сказал правду?
- Да. Мы обсуждали с товарищем Дуниным.
- Я спрашиваю не об этом. Тебе, возможно, показалось странным, что подобным делом занимается комиссар госбезопасности? Так вот, молодой человек... Мы блюдем чистоту рядов, преданность товарищу Сталину. Твой отец служил и твой отчим ныне служит в Системе. Мы не можем допустить, чтобы Систему поразила сорная трава. Сорную траву мы вырываем без пощады и с корнем!
Послышались рыдания. Женщина у столика заламывала руки и выла в голос.
- Успокоить! - резко бросил Лошкарь, женщина в форме хлестко ударила арестантку по лицу, та всхлипнула и смолкла.
- Итак, - продолжал Лошкарь, закуривая, - кто передал тебе пакет?
- Я уже говорил. Парень. - Я произносил слова, но во рту ворочались камни.
- Ты! - Лошкарь повысил голос и повернулся к арестованной. - Кто передал пакет Дерябину?
- Случайная... Совсем случайная девочка! - Так кричат мертвецы из могилы. Измученное лицо, потухшие глаза - я почувствовал, что падаю в бездну и... Узнал Лену. Боже праведный, что с нею стало. Нет. Что они с нею сделали.
- Лена... - вырвалось у меня, - Леночка...
- Молчать! - крикнул Лошкарь. - Без соплей здесь у меня!
- Хорошо... - Я уже все понял. Конец. Бедная мама. Бедный отчим. Будет теперь где-нибудь на почте служить. Сторожем. - Хорошо. Я объясню. Да. Я сказал неправду. Потому что... Да вы посмотрите, на что стала похожа Лена! Она что, Адольф Гитлер? Что вы с нею сделали? Извините. Я искренне не хотел, чтобы из-за чепухи пострадала маленькая девочка, ее родители. Это все.
- Это не все. - Лошкарь встал, подошел к Лене, поднял ее лицо вверх за подбородок. - Отвечать! Повторите ему - что было в пакете?! Повторите, пусть он понесет заслуженное наказание! А ты... - повернул ко мне мутные глаза. - Может быть, тебе есть смысл и в этом сейчас признаться? Ведь эта... Она сейчас изобличит тебя. Подумай...
Чего тут думать. Абзац. Жизнь начинается сначала, если есть переселение душ...
- Мне не в чем признаваться. В пакете была...
- Молчать!!! - завопил Лошкарь, бросаясь ко мне, словно жеребец на финише заезда. - Заткнись!!!
Лена выпрямилась и вдруг на мгновение мелькнуло в ее лице нечто от той, прежней... Полузакрыв глаза, нараспев, она произнесла:
- Ольга Форш там была. Лично, гражданин начальник. Ольга Форш, и больше никого. Единственное, в чем имею признаться дополнительно, - так это только в том, что дала Дерябину эту книгу, послала через девочку с одной-единственной целью: доказать, объяснить, что не следует ему, честному пока человеку, поступать на службу в вашу кровавую, бесчеловечную организацию. Если генерал от инфантерии подает в общественной уборной салфеточки - пролетарская диктатура не состоялась, гражданин комиссар! Дерябин нравился мне, может быть, я была готова полюбить его, и только голубая фуражка стояла между нами! Вот и все! К сожалению, Дерябин не внял. Он такая же сволочь, как и вы все!
- У... Уве-сти... - задохнулся Лошкарь. Лену выволокли. Я продолжал стоять посередине кабинета. Прямо передо мной белел на стене портрет. Товарищ Сталин едва заметно улыбался кому-то.
- Я должен сгноить тебя, Дерябин, - устало сказал Лошкарь. - Эта сука, вражина, ушла от нас. Уска-ка-ла, понимаешь? Мы ее, конечно, расстреляем, но уничтожению монархической организации, ошметков разгромленного РОВСа это уже не поможет, увы... - Теперь он взял за подбородок меня. - Ты станешь одним из нас, Сережа. Станешь, такова была воля твоего покойного отца, мы вместе сражались на полях Гражданской, мы были беспощадны. Так вот, помни: жалость к врагу - вырви, как гнилой зуб из собственной челюсти. Свободен. Успокой отчима и мать. Я позвоню... И пусть все это послужит тебе кровавым уроком.
Я не понимал, о чем он говорит. Скотское, бесконечно радостное чувство освобождения от кошмара билось во мне, словно птица, готовая выпорхнуть из клетки. Впрочем...
Нет. Это было возвышенное, необоснованное сравнение. Скорее, у меня обозначилось острое несварение желудка, и я мечтал добежать до первой попавшейся уборной...
Ах, Лена-Лена, милая, добрая, славная Лена... Почему я не успел сказать тебе заветные слова? Теперь я даже на могилу твою не смогу прийти. У казненных по приговору Революции могилы нет. Их закапывают секретно. Как Гумилева когда-то...
Я шел по Литейному, и строчки в моей изуроченной голове сливались в какой-то нечеловеческий шум: "И умру я не на постели, При нотариусе и враче, А в какой-нибудь дикой щели, Утонувшей в густом плюще"...
У дома я пришел в себя. Мама с порога бросилась мне на шею. Бледный отчим взглянул странно:
- Я предупреждал тебя...
Что я мог им сказать? Что ни скажи - не поймут. Но слова упрямо рвались:
- Лена - героиня. Даже если она - участница монархического заговора, она героиня! - Хотел добавить: "Богатыри, не вы..." - но не добавил. Зачем?
Одиссея капитана Званцева надолго выпала из моей жизни. Ночью я не мог читать - в любую минуту - так мне казалось - могли зайти в комнату мама или отчим. До двух часов дня я был в школе. Когда возвращался - мама хлопотала на кухне. Отчим довольно часто приходил к обеду. Потом - уроки, разговор с мамой, возвращение отчима с работы, дурацкое умствование, ужин и сон. Иногда я все же порывался встать и вынуть из тайника рукопись. Брал в руки, замирал, прислушиваясь, и... клал на место. Детство, легкомыслие, неведение - все заканчивалось, я ощущал кожей, что становлюсь другим человеком. Мое прежнее уже не вмещало настоящего. Шутки кончились. Застань отчим или даже мать меня с этим опусом - самое малое, что могло последовать за этим, так это обвинение в умышленном предательстве, изгнание, может быть - арест и конец. Я ни на мгновение не сомневался, что Иван Трифонович поступит именно так. И что мама вынуждена будет его поддержать. Ребенок у них будет новый, зачем им я? Не на каторгу же идти...
Прошла неделя, вторая, страшный инцидент стал забываться, кабинет на Литейном словно покрылся флером или погребальной кисеей. Я представил себе, как цокают по кладбищенской дорожке лошадки, служители в кафтанах и цилиндрах идут у катафалка, трепещут кисти балдахина, возвышается гроб... Кто в этом гробу? Лена? Я?
После урока я увидел на лестнице Анатолия Вячеславовича. Он явно поджидал меня. "Я живу недалеко, пойдем, есть разговор". Я понял, что история с Ольгой Форш еще не закончилась.
Анатолий жил на улице Пестеля, недалеко от церкви, мы быстро дошли. Дом был начала века, хорошо сохранившийся, парадная дверь еще не потеряла матовых стекол с античными сценами. Такие двери постепенно исчезали, им на смену приходили увесистые, из фанеры, пробитой гвоздями или шурупами. Фанеру эту красили коричневой масляной краской.
Лестница тоже сохранилась - мраморная, выметенная чисто, даже латунные стержни на ступенях будто тоскливо ожидали былых ковров-дорожек. Матово поблескивали перила, на сетке дверей лифта изгибались тягуче-томно золоченые лилии.
- Даже странно... - взглянул я на учителя. - У вас тут заповедная зона...
- Нечто в этом роде, - отозвался он. - Еще совсем недавно в нашем доме жил известнейший пролетарский поэт. Заходи, - открыл двери красного дерева и пропустил меня. - Наша квартира - коммунальная, естественно... Кроме меня - еще три старушки. Они тихие, скромные, нисколько не мешают. А я стараюсь не мешать им.
Мы вошли в комнату, двери были не заперты; уловив мой удивленный взгляд, Анатолий улыбнулся:
- Да, представь себе. Мы так договорились. По-моему, это обыкновенно?
Вряд ли это было обыкновенно. Но...
- А кто они? Эти ваши бабушки? В прошлом?
В лице Анатолия промелькнуло нечто вроде смущения.
- Видишь ли... Одна из них служила в прачечной. Ты знаешь, что в самом начале Сергиевской были Дворцовые прачечные? Вторая... Она была санитаркой в Детском Селе...
- Как это? - Я удивился так искренне, что Анатолий рассмеялся.
- Я должен был сказать: в Царском. Ведь там был лазарет... Императрицы. В нем Сергей Есенин служил.
- Это я знаю. Полковник Ломан привел его в семейство, он читал свои стихи. А третья?
- Это моя родная тетка. Ее... дом остался в Финляндии, в Куоккале. Я не мог ее бросить, отдал вторую комнату. Послушай, это все малоинтересно. Я пригласил тебя из-за Лены. Ты что-нибудь знаешь о ней?
Что я мог сказать?
- Вас спрашивали об этой книге?
- Да. Вызывали в Большой дом. Там был некто... Странная такая фамилия... Пунин, Бабурин, Зоин... Вот: Дунин! Я, собственно, и пригласил тебя, чтобы рассказать. Не знаю, сделал ли я правильно... - Он всмотрелся пристально, изучающе, потом, видимо, решился и продолжал: - Дунин спросил в каких отношениях ты был с Леной. Я ответил - в очень хороших. Я исходил из того, что...
- Анатолий Вячеславович, - перебил я непочтительно. - Лучше, если вы изложите суть дела. Не сердитесь, это крайне важно.
- Хорошо. Я понимаю... Дунин спросил - передала ли Лена тебе пакет с какими-то важными бумагами. Я ответил, что ничего об этом не знаю. Он спросил: а книгу? Ольги Форш, "Одеты камнем". Я ответил, что никогда о такой книге в связи с тобой и Леной не слышал. Сергей, я сделал все так, как ты просил. Я не допустил ошибки?
- Нет. Спасибо, я избежал... может быть, избежал большой беды, и не только для себя...
Мы сели за стол, появилась тетушка с подносом - чайники, печенье, сахар. Евдокия Михайловна стала рассказывать о Репине - она, оказывается, жила совсем рядом, - о быте и нравах знаменитых Пенатов.
- Илья Ефимович демократ был, без царя в голове, все, что его оборванцы - Горький этот и прочие несли ему на блюдечке, - он повторял. И государь у него был дурак, и предыдущий - скотина! Осел - так он его называл. Еще: гнусный варавар. Корчит из себя. Так по-русски и татарин не скажет! Вот, спросите Толю. А, Толя?
- Надобно говорить просто: корчит. А "из себя"... Нонсенс.
- А картину написал дрянную: казнь Чернышевского. Тот дурной писатель был, бездарный, в чем сам и признавался, а уж картина эта... Детский лепет, вот что! Я сама слышала, как Илья Ефимович схватился за голову, завопил, как дамочка истеричная: "Да скоро ли упадет эта гнусность, эта власть невежества, эта мерзость!", - развела сухонькими ручками, улыбнулась презрительно. - А теперь что же? Была власть тьмы, пусть, теперь же всякий домоуправишка в суп норовит заглянуть. И получается - тьма власти. Каламбур московского бытописателя.
Я сидел ошарашенный и смущенный.
- Но... - попытался возразить. - А "Бурлаки"? А "Не ждали?" "Крестный ход"? А смерть царевича? Он же обличал, обличал все плохое!
- Он был гений и краски на палитре смешивал, не глядя. Он эти краски знал, как мы алфавит. А вот выходила ерунда. Пропаганда. Разве искусство пропаганда? Искусство - вечный восторг перед мудростью Божией, юноша...
Анатолий поглядывал на меня искоса, усмешливо, я вдруг догадался, что учитель открыл мне свою величайшую тайну.
Когда тетушка удалилась на кухню мыть посуду, Анатолий нахмурился и вздохнул:
- Я живу, не чуя пола под ногами. Представляешь, что получится, если достопочтенная Евдокия Михайловна выйдет на улицу хотя бы на мгновение?
Мы пожали друг другу руки, я ушел, сознавая, что теперь у меня есть новый надежный друг.
Я все же не вытерпел. Ночью поднялся, словно услышав зов Последней трубы, достал рукопись и углубился в чтение. Накануне я подобрал ключ к дверному замку - нашел в отцовском ящике с инструментами. Подумал: ну, постучат, спросят. Успею спрятать...
"Итак, документами Званцев обзавелся в лучшем, что называется, виде. Теперь, когда исчез командированный в Париж ответственный совслуж и появился типичный представитель рабочего класса Курлякин Василий Сысоевич, - по улицам можно было ходить без оглядки. И приступить к выполнению задания. Миллер особо настаивал на том, что первым шагом в постижении трагедии семьи должно стать изучение кровавой легенды, бытующей в РОВсоюзе - о голове (или головах) членов семьи, якобы доставленных Юровским, исполнителем зверства, Председателю ВЦИК Якову Свердлову. Если все это было на самом деле, - рассуждал Званцев, - если Юровский действительно головы отсек или отрезал, - остается найти способ подтвердить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62
- Этот, - я ткнул пальцем, бедняга даже в стену вдавился от неожиданности. - Но... - Я повернулся к Дунину и начал излагать нечто несообразное и, сколь ни странно, вполне достоверное. - Мне нет нужды указывать на кого ни попадя, даже если он и очень похож! Да! Он похож! Очень! На одно лицо! Но у того, настоящего, ноздри были вырезаны кругло, а у этого - ноликом-ромбиком! Проверьте сами, если желаете... Мне напраслину возводить незачем. Я честный человек. И ямочка... Где она? Я ведь указывал вам на эту ямочку?
Дунин подскочил к опознаваемому, всмотрелся в его нос, потом растерянно взглянул на меня (он явно не ожидал такого поворота, я ведь уже был у него, что называется, в кармане - и на тебе!).
- Свидетель! Ваши показания протоколируются! Вы их подпишете! Если я вас формально не предупредил об ответственности за дачу ложных показаний это ничего не значит! Ну?!
- Не он, - ответствовал я сухо. - Ищите дальше. Где расписаться? И еще: я не "свидетель". Да? У вас ведь пока уголовного дела нет? Только "параллельное", так?1
- Ступай за мной... - Он толкнул дверь, вышел, подождал меня, потом бросил в зал: - Все свободны. Отметьте повестки.
Последнее - для достоверности. Я уже все понял. Меня на мякине не провести, товарищ Дунин. А вот вас...
В кабинете он отметил повестку.
- Иди в школу... С моей помощью ты отменно прогуливаешь. Не трудно будет экзамены сдавать?
- Сдам как-нибудь...
- Я имею в виду наше учебное заведение. Ладно. По-товарищески: был или не был этот парень на самом деле? Тебе ничего не будет. Скажи правду, чтобы не заставлять нас работать впустую.
Я улыбнулся. Я не то чтобы чувствовал превосходство, нет, просто мне смешно стало. Что, в самом деле, за чепуха...
- Отец покойный Маяковского иногда цитировал: "В грамм добыча, в год труды. Изводишь единого..."
- "...слова ради тысячи тонн словесной руды"? Знаем. Азы нашей работы. Значит, искать дальше? - перебил он.
- Как вы - не знаю. Я бы искал...
- Когда отучишься - я специально истребую тебя в свой отдел. Свободен. - И странная усмешка мелькнула в его глазах. Нехорошая усмешка.
Вечером отчим долго расспрашивал о милом свидании. Мама, слава богу, ушла в гости к Фроловым. Отчим бросал быстрые взгляды, хмурился, наконец промямлил:
- Ты имеешь дело не с Наробразом или там трестом очистки, а с органами, постарайся понять. Это все. Это пока все. Маме - ни слова!
Прошла неделя, в суете школьных уроков и домашних заданий я уже стал забывать о визите к Дунину, как вдруг в понедельник сразу же после окончания уроков меня вызвали к Андрею Федоровичу. Он сидел за своим столом мрачнее тучи и что-то объяснял... товарищу Дунину. Тот вежливо мне кивнул.
- Дерябин... - начал директор дребезжащим голосом. - Вот... Товарищ из Большого дома приехал специально за тобой. Ты должен понять, что я пока не имею ответа на свой вопрос - в связи с чем. Мне отвечают - "все узнаете потом. Будем разбираться". В чем разбираться, Дерябин? Мы ведь как-то обсуждали...
- Достаточно, - Дунин встал. - Машина внизу, пойдем.
- А... Куда? А... зачем? - не слишком явственно пролепетал я. Спина взмокла, руки заходили ходуном. Все выглядело серьезно, если не трагично.
- Болтовня, Дерябин... - презрительно бросил Дунин и шагнул к дверям. Я вышел следом. У вешалки приплясывал и щелкал пальцами, будто в испанском танце, Федорчук.
- Что?.. - прошипел, - сколько веревочка не вейся - конец один. А, Дерябин?
- А пошел ты на... - И я выдал словцо, которое слышал всю сознательную жизнь, но до сего дня ни разу не произнес. Дунин взглянул на меня удивленно, такой прыти он явно не ожидал.
В "эмке" сидели двое в форме. Я сел между ними. Это был, как ни крути, самый настоящий арест.
Добрались мгновенно, быстро темнело, здание на Литейном вспыхнуло радостными яркими огнями, окна сияли так вдохновенно, словно каждое видело на другой стороне проспекта лично товарища Сталина. Не помню, как оказались в кабинете. Не помню ни этажа, ни коридора. Кабинет был огромный, в четыре окна. За столом я заметил пожилого человека в форме, в его петлицах поблескивали ромбы, по три на каждой. "Комиссар госбезопасности Лошкарь, замнач управления..." - вяло догадался я. За столиком справа сидела худая изможденная женщина неопределенного возраста. Рядом с нею стояла другая, в форме. У нее было холеное лицо, слегка накрашенные губы, простые чулки под форменной юбкой заканчивались добротными черными туфлями.
- Ты Дерябин? - сухо осведомился Лошкарь.
Я молча кивнул.
- Ты знаешь, зачем мы тебя вызвали? ("Слава богу, только "вызвали". Да ведь это можно поправить в любую следующую минуту..." - безразлично подумал я.)
- Нет.
- С кем говоришь, знаешь?
- Вы - замнач управления.
- Догадлив... Хорошо. Ты показал, что пакет от известной тебе девицы тебе передал молодой человек... - Лошкарь вздрючил очки на нос, заглянул в "Дело". - Ладно. Приметы сейчас не имеют роли. Ты сказал правду?
- Да. Мы обсуждали с товарищем Дуниным.
- Я спрашиваю не об этом. Тебе, возможно, показалось странным, что подобным делом занимается комиссар госбезопасности? Так вот, молодой человек... Мы блюдем чистоту рядов, преданность товарищу Сталину. Твой отец служил и твой отчим ныне служит в Системе. Мы не можем допустить, чтобы Систему поразила сорная трава. Сорную траву мы вырываем без пощады и с корнем!
Послышались рыдания. Женщина у столика заламывала руки и выла в голос.
- Успокоить! - резко бросил Лошкарь, женщина в форме хлестко ударила арестантку по лицу, та всхлипнула и смолкла.
- Итак, - продолжал Лошкарь, закуривая, - кто передал тебе пакет?
- Я уже говорил. Парень. - Я произносил слова, но во рту ворочались камни.
- Ты! - Лошкарь повысил голос и повернулся к арестованной. - Кто передал пакет Дерябину?
- Случайная... Совсем случайная девочка! - Так кричат мертвецы из могилы. Измученное лицо, потухшие глаза - я почувствовал, что падаю в бездну и... Узнал Лену. Боже праведный, что с нею стало. Нет. Что они с нею сделали.
- Лена... - вырвалось у меня, - Леночка...
- Молчать! - крикнул Лошкарь. - Без соплей здесь у меня!
- Хорошо... - Я уже все понял. Конец. Бедная мама. Бедный отчим. Будет теперь где-нибудь на почте служить. Сторожем. - Хорошо. Я объясню. Да. Я сказал неправду. Потому что... Да вы посмотрите, на что стала похожа Лена! Она что, Адольф Гитлер? Что вы с нею сделали? Извините. Я искренне не хотел, чтобы из-за чепухи пострадала маленькая девочка, ее родители. Это все.
- Это не все. - Лошкарь встал, подошел к Лене, поднял ее лицо вверх за подбородок. - Отвечать! Повторите ему - что было в пакете?! Повторите, пусть он понесет заслуженное наказание! А ты... - повернул ко мне мутные глаза. - Может быть, тебе есть смысл и в этом сейчас признаться? Ведь эта... Она сейчас изобличит тебя. Подумай...
Чего тут думать. Абзац. Жизнь начинается сначала, если есть переселение душ...
- Мне не в чем признаваться. В пакете была...
- Молчать!!! - завопил Лошкарь, бросаясь ко мне, словно жеребец на финише заезда. - Заткнись!!!
Лена выпрямилась и вдруг на мгновение мелькнуло в ее лице нечто от той, прежней... Полузакрыв глаза, нараспев, она произнесла:
- Ольга Форш там была. Лично, гражданин начальник. Ольга Форш, и больше никого. Единственное, в чем имею признаться дополнительно, - так это только в том, что дала Дерябину эту книгу, послала через девочку с одной-единственной целью: доказать, объяснить, что не следует ему, честному пока человеку, поступать на службу в вашу кровавую, бесчеловечную организацию. Если генерал от инфантерии подает в общественной уборной салфеточки - пролетарская диктатура не состоялась, гражданин комиссар! Дерябин нравился мне, может быть, я была готова полюбить его, и только голубая фуражка стояла между нами! Вот и все! К сожалению, Дерябин не внял. Он такая же сволочь, как и вы все!
- У... Уве-сти... - задохнулся Лошкарь. Лену выволокли. Я продолжал стоять посередине кабинета. Прямо передо мной белел на стене портрет. Товарищ Сталин едва заметно улыбался кому-то.
- Я должен сгноить тебя, Дерябин, - устало сказал Лошкарь. - Эта сука, вражина, ушла от нас. Уска-ка-ла, понимаешь? Мы ее, конечно, расстреляем, но уничтожению монархической организации, ошметков разгромленного РОВСа это уже не поможет, увы... - Теперь он взял за подбородок меня. - Ты станешь одним из нас, Сережа. Станешь, такова была воля твоего покойного отца, мы вместе сражались на полях Гражданской, мы были беспощадны. Так вот, помни: жалость к врагу - вырви, как гнилой зуб из собственной челюсти. Свободен. Успокой отчима и мать. Я позвоню... И пусть все это послужит тебе кровавым уроком.
Я не понимал, о чем он говорит. Скотское, бесконечно радостное чувство освобождения от кошмара билось во мне, словно птица, готовая выпорхнуть из клетки. Впрочем...
Нет. Это было возвышенное, необоснованное сравнение. Скорее, у меня обозначилось острое несварение желудка, и я мечтал добежать до первой попавшейся уборной...
Ах, Лена-Лена, милая, добрая, славная Лена... Почему я не успел сказать тебе заветные слова? Теперь я даже на могилу твою не смогу прийти. У казненных по приговору Революции могилы нет. Их закапывают секретно. Как Гумилева когда-то...
Я шел по Литейному, и строчки в моей изуроченной голове сливались в какой-то нечеловеческий шум: "И умру я не на постели, При нотариусе и враче, А в какой-нибудь дикой щели, Утонувшей в густом плюще"...
У дома я пришел в себя. Мама с порога бросилась мне на шею. Бледный отчим взглянул странно:
- Я предупреждал тебя...
Что я мог им сказать? Что ни скажи - не поймут. Но слова упрямо рвались:
- Лена - героиня. Даже если она - участница монархического заговора, она героиня! - Хотел добавить: "Богатыри, не вы..." - но не добавил. Зачем?
Одиссея капитана Званцева надолго выпала из моей жизни. Ночью я не мог читать - в любую минуту - так мне казалось - могли зайти в комнату мама или отчим. До двух часов дня я был в школе. Когда возвращался - мама хлопотала на кухне. Отчим довольно часто приходил к обеду. Потом - уроки, разговор с мамой, возвращение отчима с работы, дурацкое умствование, ужин и сон. Иногда я все же порывался встать и вынуть из тайника рукопись. Брал в руки, замирал, прислушиваясь, и... клал на место. Детство, легкомыслие, неведение - все заканчивалось, я ощущал кожей, что становлюсь другим человеком. Мое прежнее уже не вмещало настоящего. Шутки кончились. Застань отчим или даже мать меня с этим опусом - самое малое, что могло последовать за этим, так это обвинение в умышленном предательстве, изгнание, может быть - арест и конец. Я ни на мгновение не сомневался, что Иван Трифонович поступит именно так. И что мама вынуждена будет его поддержать. Ребенок у них будет новый, зачем им я? Не на каторгу же идти...
Прошла неделя, вторая, страшный инцидент стал забываться, кабинет на Литейном словно покрылся флером или погребальной кисеей. Я представил себе, как цокают по кладбищенской дорожке лошадки, служители в кафтанах и цилиндрах идут у катафалка, трепещут кисти балдахина, возвышается гроб... Кто в этом гробу? Лена? Я?
После урока я увидел на лестнице Анатолия Вячеславовича. Он явно поджидал меня. "Я живу недалеко, пойдем, есть разговор". Я понял, что история с Ольгой Форш еще не закончилась.
Анатолий жил на улице Пестеля, недалеко от церкви, мы быстро дошли. Дом был начала века, хорошо сохранившийся, парадная дверь еще не потеряла матовых стекол с античными сценами. Такие двери постепенно исчезали, им на смену приходили увесистые, из фанеры, пробитой гвоздями или шурупами. Фанеру эту красили коричневой масляной краской.
Лестница тоже сохранилась - мраморная, выметенная чисто, даже латунные стержни на ступенях будто тоскливо ожидали былых ковров-дорожек. Матово поблескивали перила, на сетке дверей лифта изгибались тягуче-томно золоченые лилии.
- Даже странно... - взглянул я на учителя. - У вас тут заповедная зона...
- Нечто в этом роде, - отозвался он. - Еще совсем недавно в нашем доме жил известнейший пролетарский поэт. Заходи, - открыл двери красного дерева и пропустил меня. - Наша квартира - коммунальная, естественно... Кроме меня - еще три старушки. Они тихие, скромные, нисколько не мешают. А я стараюсь не мешать им.
Мы вошли в комнату, двери были не заперты; уловив мой удивленный взгляд, Анатолий улыбнулся:
- Да, представь себе. Мы так договорились. По-моему, это обыкновенно?
Вряд ли это было обыкновенно. Но...
- А кто они? Эти ваши бабушки? В прошлом?
В лице Анатолия промелькнуло нечто вроде смущения.
- Видишь ли... Одна из них служила в прачечной. Ты знаешь, что в самом начале Сергиевской были Дворцовые прачечные? Вторая... Она была санитаркой в Детском Селе...
- Как это? - Я удивился так искренне, что Анатолий рассмеялся.
- Я должен был сказать: в Царском. Ведь там был лазарет... Императрицы. В нем Сергей Есенин служил.
- Это я знаю. Полковник Ломан привел его в семейство, он читал свои стихи. А третья?
- Это моя родная тетка. Ее... дом остался в Финляндии, в Куоккале. Я не мог ее бросить, отдал вторую комнату. Послушай, это все малоинтересно. Я пригласил тебя из-за Лены. Ты что-нибудь знаешь о ней?
Что я мог сказать?
- Вас спрашивали об этой книге?
- Да. Вызывали в Большой дом. Там был некто... Странная такая фамилия... Пунин, Бабурин, Зоин... Вот: Дунин! Я, собственно, и пригласил тебя, чтобы рассказать. Не знаю, сделал ли я правильно... - Он всмотрелся пристально, изучающе, потом, видимо, решился и продолжал: - Дунин спросил в каких отношениях ты был с Леной. Я ответил - в очень хороших. Я исходил из того, что...
- Анатолий Вячеславович, - перебил я непочтительно. - Лучше, если вы изложите суть дела. Не сердитесь, это крайне важно.
- Хорошо. Я понимаю... Дунин спросил - передала ли Лена тебе пакет с какими-то важными бумагами. Я ответил, что ничего об этом не знаю. Он спросил: а книгу? Ольги Форш, "Одеты камнем". Я ответил, что никогда о такой книге в связи с тобой и Леной не слышал. Сергей, я сделал все так, как ты просил. Я не допустил ошибки?
- Нет. Спасибо, я избежал... может быть, избежал большой беды, и не только для себя...
Мы сели за стол, появилась тетушка с подносом - чайники, печенье, сахар. Евдокия Михайловна стала рассказывать о Репине - она, оказывается, жила совсем рядом, - о быте и нравах знаменитых Пенатов.
- Илья Ефимович демократ был, без царя в голове, все, что его оборванцы - Горький этот и прочие несли ему на блюдечке, - он повторял. И государь у него был дурак, и предыдущий - скотина! Осел - так он его называл. Еще: гнусный варавар. Корчит из себя. Так по-русски и татарин не скажет! Вот, спросите Толю. А, Толя?
- Надобно говорить просто: корчит. А "из себя"... Нонсенс.
- А картину написал дрянную: казнь Чернышевского. Тот дурной писатель был, бездарный, в чем сам и признавался, а уж картина эта... Детский лепет, вот что! Я сама слышала, как Илья Ефимович схватился за голову, завопил, как дамочка истеричная: "Да скоро ли упадет эта гнусность, эта власть невежества, эта мерзость!", - развела сухонькими ручками, улыбнулась презрительно. - А теперь что же? Была власть тьмы, пусть, теперь же всякий домоуправишка в суп норовит заглянуть. И получается - тьма власти. Каламбур московского бытописателя.
Я сидел ошарашенный и смущенный.
- Но... - попытался возразить. - А "Бурлаки"? А "Не ждали?" "Крестный ход"? А смерть царевича? Он же обличал, обличал все плохое!
- Он был гений и краски на палитре смешивал, не глядя. Он эти краски знал, как мы алфавит. А вот выходила ерунда. Пропаганда. Разве искусство пропаганда? Искусство - вечный восторг перед мудростью Божией, юноша...
Анатолий поглядывал на меня искоса, усмешливо, я вдруг догадался, что учитель открыл мне свою величайшую тайну.
Когда тетушка удалилась на кухню мыть посуду, Анатолий нахмурился и вздохнул:
- Я живу, не чуя пола под ногами. Представляешь, что получится, если достопочтенная Евдокия Михайловна выйдет на улицу хотя бы на мгновение?
Мы пожали друг другу руки, я ушел, сознавая, что теперь у меня есть новый надежный друг.
Я все же не вытерпел. Ночью поднялся, словно услышав зов Последней трубы, достал рукопись и углубился в чтение. Накануне я подобрал ключ к дверному замку - нашел в отцовском ящике с инструментами. Подумал: ну, постучат, спросят. Успею спрятать...
"Итак, документами Званцев обзавелся в лучшем, что называется, виде. Теперь, когда исчез командированный в Париж ответственный совслуж и появился типичный представитель рабочего класса Курлякин Василий Сысоевич, - по улицам можно было ходить без оглядки. И приступить к выполнению задания. Миллер особо настаивал на том, что первым шагом в постижении трагедии семьи должно стать изучение кровавой легенды, бытующей в РОВсоюзе - о голове (или головах) членов семьи, якобы доставленных Юровским, исполнителем зверства, Председателю ВЦИК Якову Свердлову. Если все это было на самом деле, - рассуждал Званцев, - если Юровский действительно головы отсек или отрезал, - остается найти способ подтвердить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62