большая любовь не только счастье, но и страдание.
Камил вдруг протер грязным рукавом заслезившиеся глаза и произнес убежденно, как давно выстраданное:
-- Какое счастье, что она не вышла за меня замуж! Этому я радуюсь каждый день. Понимаешь, радуюсь...
-- Почему? -- опешил Рушан. -- Возможно, с нею ты был бы счастлив, и у тебя по-иному сложилась бы жизнь.
-- Нет, -- ответил тот с удивительной твердостью. -- Все, что случилось со мной, должно было случиться. От пьяницы рождается только пьяница, и наука должна говорить об этом громко и настойчиво, хотя многим это будет не по нутру.
-- Ну, это спорное утверждение, -- не согласился Рушан, не надеясь, однако, разубедить друга.
Они расстались уже затемно, у метро, и уговорились обязательно встретиться тут же, в сквере, через день. Идя домой, Рушан все время мысленно возвращался к Камилу и девушке из Оренбурга, которая наверняка уже давно забыла о бедном студенте из Акбулака. В прекрасную пору молодости и удач влюбленный Камил инстинктивно почувствовал, что принесет девушке беду, -- поистине, в большой любви столько тайн...
В назначенный день Камил в парк не пришел, и, ощущая смутную тревогу в душе, Рушан поехал на Куйлюк, где тот приютился у какой-то бывшей буфетчицы. Здесь ожидала его еще более страшная картина, чем спившийся парень, бывший некогда таким щеголем: за два часа до его прихода Камил повесился.
Рушан понял, что неведомая всевышняя сила привела его в чужой и неопрятный дом, чтобы по-человечески схоронить старого друга. Он чувствовал, что в гибели Камила есть и его косвенная вина: кто знает, не появись он в "Лотосе", не напомни ему о прежней жизни, возможно, тот и продолжал бы жить, если, конечно, это можно назвать жизнью.
Смерть Камила долго не шла у него из головы. Он пытался навести справки о его жизни в Намангане: может, парню не повезло с женой? Может, корни этой трагедии кроются в семье? Люди, хорошо знавшие семью Камила, говорили, что дело вовсе не в Замире и не в семье, и что спился бывший прораб незаметно, не сразу, и пить начал на работе, как многие строители...
Вот так судьба милостиво отвела беду от девушки из Оренбурга, но задела страшным крылом ни в чем не повинную Замиру. Грустная история, так счастливо начинавшаяся на глазах у Рушана. И для Дасаева остается по сей день загадкой, почему Камил на краю жизни думал о девушке, не ответившей на его любовь, и ни слова не сказал о бедной Замире, матери его детей.
VII
Теперь трудно сказать, кто или что из прожитой жизни натолкнуло Рушана на мысль о "вечной книге", что заставляло простаивать вечера у окна. Несомненно одно: судьба близких людей, друзей, так тесно переплетенная с его собственной, и явились причиной каждодневных экскурсов в прошлое. Он поражался возможностям памяти, ее способности хранить в своих кладовых события, которые впрямую не касались его, о которых знал понаслышке, и которые спустя столько лет вдруг освещались ярким и ясным светом.
Разменяв пятый десяток, он узнал, что любимый вождь не только насажал лесополосы, но и пересажал целые народы, и деяния генералиссимуса коснулись даже такого захолустного уголка, как степной Мартук...
Чеченцев выселяли осенью сорок четвертого года, значит, в Мартуке они появились в октябре-ноябре, когда в степные края приходит зима. Рушану было чуть больше трех лет.
В памяти всплывали, как размытые кадры фильма или фотографии, фигуры женщин в черных платках, с высокими кувшинами из красной меди, и стариков в необычных для этих мест кудлатых папахах, очень напоминавших силуэт всадника, что изображен на коробке папирос "Казбек". Бабушка говорила, что чеченцы вымерли бы в ту лютую зиму, если б не оказались одной веры с казахами и татарами, старожилами степного полустанка, -- сами голодные и замерзшие, те, по велению властной слепой старухи Мамлеевой, разобрали слабых и немощных по домам, помогли выжить в трудную первую зиму. А весной пришлые взялись за обустройство, насадили в пустых полях вокруг степного Мартука неведомую доселе тут кукурузу, дружно ставили всем миром дома --работящими и крепкими на удивление оказались горцы.
Отправляя на зиму в степь голых и босых людей из теплых краев, вождь, видимо, не рассчитывал, что народ, всегда носивший на Кавказе самую высокую папаху, выживет. Не учел, что сохранились еще в сердцах людей сострадание и милосердие, как жива была и вера, безуспешно вытравляемая маузерами и тюрьмами...
Такой вот осколочек жизненного калейдоскопа вдруг осветился в памяти Рушана. Позже к нему добавился другой, более существенный, также касавшийся "чехов", как иногда называли чеченцев.
У них в классе с самого начала училось несколько чеченцев, с одним из них, Гани Цуцаевым, они вместе сидели за партой. Как-то Рушан пришел к приятелю домой договориться насчет воскресной рыбалки. Входные двери оказались распахнутыми, и он вошел в низкую избу без стука. В передней комнате, служившей и кухней, и прихожей, сидел отец товарища, Махмуд-ага, фронтовик, пулеметчик, отыскавший в Мартуке свою семью после войны.
Вот этот человек, с впалой грудью и печальными глазами, сидел за грубо сколоченным столом, и перед ним высилась груда денег -- такого количества их Рушан представить себе не мог. В ту пору мальцы не были столь инфантильными, как нынче, и знали, что за 250-350 рублей отцы и матери гнулись от зари до зари, а о пятидневке тогда и не помышляли.
На миг оторвавшись от денег, хозяин дома увидел остолбеневшего Рушана и крикнул из соседней комнаты сына. Вдвоем, как ошпаренные, они выскочили на улицу. Во дворе Рушан, еще не совладав с волнением, спросил:
-- Откуда у вас столько денег?
Гани как-то взросло глянул на него и сказал:
-- Это не наши деньги, и тебе лучше забыть о них, иначе у нас будут крупные неприятности, -- и ничего больше, как отрезал.
Рушан понял, что стал свидетелем какой-то тайны, и никогда никому не обмолвился об этом случае, хотя тему о Павлике Морозове они с Гани в школе уже проходили...
Ворох денег в бедном чеченском доме однажды всплыл в памяти, и Дасаев, кажется, сумел, хоть и запоздало, разгадать их тайну. Но в ту пору он не мог поделиться ни с кем своим открытием, да и вряд ли кто понял бы его или придал этому факту такое значение, какое придал Рушан. Сегодня, когда открываются и не такие секреты, можно говорить и об этой тайне, тем более что за эти деньги молодые чеченцы заплатили сполна, и вряд ли кому-нибудь можно теперь предъявить счет, разве что товарищу Сталину. А отгадка пришла случайно...
В семидесятые годы советская пресса и телевидение уделяли много внимания всяким национально-освободительным движениям и левым партиям и, как героические страницы борьбы, преподносили экспроприацию денег и ценностей в пользу той или иной партии. Тактика, в общем-то, не новая, она использовалась и анархистами, и большевиками, были в ней и свои герои, вошедшие в историю: Кропоткин, Камо, Савинков.
Когда в очередной раз по телевидению показывали молодых латиноамериканцев, рисковавших жизнью из-за денег для повстанческого движения, Дасаев припомнил частые суды у них в Мартуке, да и по всей области -- то банк очистят, то сберкассу, то ограбят ювелирный магазин подчистую, до последней серебряной ложки. Почти каждый раз грабителей задерживали, и ими оказывались молодые чеченцы. Но вот что странно: ни деньги, ни ценности никогда не находились, и шли юнцы на долгие годы в тюрьму -- меньше десяти лет никому не давали, несмотря на малолетство. Некоторых из этих ребят Рушан хорошо знал...
После телепередачи он понял, откуда такая гора денег и драгоценностей оказалась некогда в доме Цуцаевых. Тогда он уже знал, что в Москву от чеченцев постоянно направлялись ходоки, добивающиеся возвращения на родину переселенцев, а любая политическая борьба требует денег. Ценой собственной свободы добывали их молодые чеченцы. Как живется им теперь, уцелевшим в сибирских тюрьмах, куда они отправлялись безусыми юнцами и откуда возвращались седыми мужчинами?
В техникуме в одной группе с Рушаном учился чеченец из-под Алги Лом-Али Хакимов -- умный, способный, крайне рассудительный парень, увлекавшийся политикой. Его постоянно можно было видеть с кипой газет в руках, ему поручались разные политинформации. Все, кто его знал, не сомневались, что быть Хакимову когда-нибудь дипломатом или крупным политическим деятелем. Воспитывал Лом-Али дядя, частенько наезжавший в общежитие, -- видимо, с этим парнем и родня связывала большие надежды.
Было время, когда Рушан, листая газеты, ожидал наткнуться на знакомую фамилию этого талантливого парня, он тоже верил, что Хакимов поднимется или по дипломатической лестнице, или по партийной -- наблюдалась склонность у него к тому и другому. Но тот неожиданно пропал из виду, как и многие другие, подававшие надежды.
Помнится, гуляя однажды по двору общежития на Деповской, Хакимов сказал ему:
-- А знаешь, в чеченском языке нет слова "господин". Значит, и нет понятия "раб". Вот так-то...
Похоже, так оно и есть -- среди чеченцев Рушан не встречал ни трусливых, ни малодушных. Когда они в последний раз стояли на перроне вокзала Актюбинска и станционный колокол по старинной традиции отбивал последние пять минут до отхода проходящего скорого, увозившего Хакимова в Грозный, тот сказал на прощание:
-- Я желаю, чтобы среди твоих друзей хоть один был чеченец. Ты знаешь, на нас можно положиться...
Жизнь проходит, но больше чеченцев у Рушана в друзьях не было, а с Лом-Али они прожили в одной комнате почти четыре прекрасных года, о которых он когда-то страстно мечтал, сидя на крыше скорого поезда "Москва --Ташкент".
А еще, когда он слышит слово "кукуруза", оно ассоциируется у него не с Хрущевым, как у большинства, а с чеченцами, как у всех в Мартуке, ведь это они завезли в степные края удивительный злак, широко привили его на казахской земле. Двухметровая росла у чеченцев кукуруза, и все шло в дело: початки на зерно, а стебли на корм скоту, ими же отапливались дома и даже использовали их как строительный материал, когда крыли крыши.
Мартук не знал вавилонского смешения языков, но в те давние годы звучала в нем и калмыцкая, и ногайская, и ингушская, и еврейская, и немецкая речь...
Немцы появились в поселке раньше всех, их ссылали сюда из разных мест: и из Поволжья, где некогда у них была своя республика, о которой с похвалой отзывался еще Ленин, и с Кубани, и из Краснодара и Ставрополя... Немцев вывезли много, гораздо больше, чем чеченцев, и они очень быстро прижились --в ту пору ни о какой эмиграции, возвращении на историческую Родину не могло быть и речи. Они обустраивались основательно, всерьез и надолго. Их, наверное, тоже снимали с мест в двадцать четыре часа, и потому людям приходилось начинать на новом месте буквально с нуля.
Семьи российских немцев многодетны, но они, несмотря на бедность, жадно тянулись к образованию, хотя им всячески преграждали путь в высшие учебные заведения, не говоря уже о науке. И сегодня, когда идет мощный отток советских немцев в Германию, к сожалению, приходится признать, что Россия, в которую некогда позвали их предков, за двести с лишним лет так и не стала им родиной, хотя их заслуги перед новым отечеством преогромны. Оставили они свой благодатный след и в далеком степном поселке, где жил Рушан.
Это нынешние пятилетки были одна безрадостней другой, особенно три самые последние, когда стали исчезать элементарные предметы быта и товары первой необходимости, не говоря уже о скудном ассортименте питания, а тогда, после войны, каждая пятилетка поднимала страну на определенную высоту.
Уже в начале пятидесятых годов Мартук начал расстраиваться. Какие интересные дома стали возводить немцы! С просторными застекленными верандами, большими окнами, с приусадебными пристройками, банями -- их сразу окрестили "немецкими" домами, и ни один не повторял другой, каждый хозяин находил для своего жилища что-то особенное. Глядя на пришлых, и местные начали перенимать новый архитектурный стиль.
До немцев существовало твердое убеждение, что тут ни деревья, ни цветы толком не растут, а с ними, как только наладилась жизнь, появились и цветники в каждом дворе, и даже яблони зацвели, а позже и собственный виноград поднялся. А уж помидоры, огурцы, болгарский перец, ранняя капуста и лучок -- считай, были в каждом дворе, где жили толковые хозяева.
Никто не стал бы отрицать, что немцы преобразили неказистый степной Мартук. Это с их приездом появились в округе коровы голландской породы и беконные свиньи. И до этого в каждом русском подворье держали поросят, но только с немцами появились коптильни и люди узнали вкус и запах колбасы. РТС -- самое крупное предприятие поселка, где ремонтировали сельхозтехнику всего района, -- на долгие годы стала одним из передовых хозяйств республики. Там трудились в основном немцы -- люди, склонные к технике и не привыкшие работать спустя рукава.
Очередной строительный бум охватил Мартук в самом начале шестидесятых, когда там начали строить крупнейший в области элеватор. Народ дружно потянулся на стройку -- платили там хорошо, а главное, появилась возможность разжиться строительными материалами. Единственным прорабом из местных на стройке оказался Рушан, это у него на участке трудились две комплексные бригады из немцев -- отцы и старшие братья тех ребят, с которыми он учился в школе. Так что понятие "немецкий труд", утвердившееся во всем мире, Рушан было известно не понаслышке.
В ту пору в ходу был монолитный бетон, который отливали на месте в деревянных опалубках. По техническим условиям отработанная опалубка должна идти на списание, сжигаться, а если распорядиться по-хозяйски, ее можно было использовать еще на что угодно, только приложи руки. Рушан на свой страх и риск разрешил забирать доски из-под опалубки на домашнее строительство. Помнится, он и себе во двор завез машину такого материала -- нужно было перекрыть крышу сарая и заменить давно сгнивший забор. Эти два куба списанного пиломатериала запомнились Рушану на всю жизнь.
Как только бортовая трехтонка, свалив груз, уехала со двора, его тихая мать закатила неожиданный скандал -- требовала сейчас же, немедленно отвезти все обратно на стройку. Поначалу он не понял, чего она так всполошилась, но когда она упомянула фамилию немцев Грабовских с соседней улицы, почувствовал тревогу и обещал больше никогда ничего не привозить с объекта. Рушан ощутил засевший в ней на всю жизнь страх, который нельзя было вытравить ничем, и даже время тут оказалось бессильным.
В одном классе с ним учился Коля Грабовский, тихий, прилежный немецкий мальчик. Был у него старший брат Юра, погибший чуть позже странным образом на Чудном озере, и младшая сестра Ольга. Сейчас Рушан знает, что тысячи советских немцев умерли или погибли под бомбежками, в трудовых лагерях, а в то время безотцовщина являлась как бы нормой, и он никогда не интересовался, где Колин отец. И вот теперь, запоздало, он узнал историю отца одноклассника.
В войну, когда немцев привезли в Мартук, Грабовский-старший работал грузчиком на элеваторе, -- годы были холодные, голодные, трое детей на руках, такую ораву и в мирное время прокормить не просто. И вот однажды вечером мать Рушана с еще одной соседкой вызывают в землянку к Грабовским "понятыми" -- малограмотная женщина на всю жизнь запомнила это слово. Как только Грабовский-старший вернулся с работы, за ним следом в дом вошли двое из НКВД с понятыми, и заставили хозяина вывернуть карманы прямо в руки свидетелей...
Мать со слезами на глазах рассказывала, что в обоих карманах ватной фуфайки не набралось даже полной горсти пшеницы. За эту неполную горсть, что она держала в собственных ладонях, соседу-немцу дали пятнадцать лет, и он отбыл их в тюрьме день в день, как говорят, от звонка до звонка.
Рушана потрясла та давняя история -- пятнадцать лет за горсть пшеницы! -- и он сразу понял и оценил страхи матери.
Случай этот долго не шел у него из головы. Ну ладно, война, сгоряча дали на всю катушку, но почему же сразу после войны, хотя бы в честь Победы, не пересмотрели подобные дела? Ведь дома осталось трое детей! Поистине низвели человеческую жизнь до жизни раба, от которого требовалось одно --дармовая работа. Грабовского, наверное, и выпускать из тюрьмы не хотели, уж слишком честны и безотказны немцы в работе...
Грабовский-старший вернулся домой из Сибири в ноябре 1959 года и работал плотником в одной из бригад Рушана. Прораб всегда чувствовал перед этим безотказным мужиком, у которого от немца осталось лишь одно --трудолюбие (у него даже фамилию давно переделали на русский лад), какую-то вину за жестокость государства и никогда не загонял его ни в ночные смены, ни на разгрузку цемента и вагонов с лесом: понимал, что тот свое отработал сполна...
От родных Рушан слышал, что семейство Грабовских с престарелым отцом уехало на жительство в ФРГ, и часто думал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
Камил вдруг протер грязным рукавом заслезившиеся глаза и произнес убежденно, как давно выстраданное:
-- Какое счастье, что она не вышла за меня замуж! Этому я радуюсь каждый день. Понимаешь, радуюсь...
-- Почему? -- опешил Рушан. -- Возможно, с нею ты был бы счастлив, и у тебя по-иному сложилась бы жизнь.
-- Нет, -- ответил тот с удивительной твердостью. -- Все, что случилось со мной, должно было случиться. От пьяницы рождается только пьяница, и наука должна говорить об этом громко и настойчиво, хотя многим это будет не по нутру.
-- Ну, это спорное утверждение, -- не согласился Рушан, не надеясь, однако, разубедить друга.
Они расстались уже затемно, у метро, и уговорились обязательно встретиться тут же, в сквере, через день. Идя домой, Рушан все время мысленно возвращался к Камилу и девушке из Оренбурга, которая наверняка уже давно забыла о бедном студенте из Акбулака. В прекрасную пору молодости и удач влюбленный Камил инстинктивно почувствовал, что принесет девушке беду, -- поистине, в большой любви столько тайн...
В назначенный день Камил в парк не пришел, и, ощущая смутную тревогу в душе, Рушан поехал на Куйлюк, где тот приютился у какой-то бывшей буфетчицы. Здесь ожидала его еще более страшная картина, чем спившийся парень, бывший некогда таким щеголем: за два часа до его прихода Камил повесился.
Рушан понял, что неведомая всевышняя сила привела его в чужой и неопрятный дом, чтобы по-человечески схоронить старого друга. Он чувствовал, что в гибели Камила есть и его косвенная вина: кто знает, не появись он в "Лотосе", не напомни ему о прежней жизни, возможно, тот и продолжал бы жить, если, конечно, это можно назвать жизнью.
Смерть Камила долго не шла у него из головы. Он пытался навести справки о его жизни в Намангане: может, парню не повезло с женой? Может, корни этой трагедии кроются в семье? Люди, хорошо знавшие семью Камила, говорили, что дело вовсе не в Замире и не в семье, и что спился бывший прораб незаметно, не сразу, и пить начал на работе, как многие строители...
Вот так судьба милостиво отвела беду от девушки из Оренбурга, но задела страшным крылом ни в чем не повинную Замиру. Грустная история, так счастливо начинавшаяся на глазах у Рушана. И для Дасаева остается по сей день загадкой, почему Камил на краю жизни думал о девушке, не ответившей на его любовь, и ни слова не сказал о бедной Замире, матери его детей.
VII
Теперь трудно сказать, кто или что из прожитой жизни натолкнуло Рушана на мысль о "вечной книге", что заставляло простаивать вечера у окна. Несомненно одно: судьба близких людей, друзей, так тесно переплетенная с его собственной, и явились причиной каждодневных экскурсов в прошлое. Он поражался возможностям памяти, ее способности хранить в своих кладовых события, которые впрямую не касались его, о которых знал понаслышке, и которые спустя столько лет вдруг освещались ярким и ясным светом.
Разменяв пятый десяток, он узнал, что любимый вождь не только насажал лесополосы, но и пересажал целые народы, и деяния генералиссимуса коснулись даже такого захолустного уголка, как степной Мартук...
Чеченцев выселяли осенью сорок четвертого года, значит, в Мартуке они появились в октябре-ноябре, когда в степные края приходит зима. Рушану было чуть больше трех лет.
В памяти всплывали, как размытые кадры фильма или фотографии, фигуры женщин в черных платках, с высокими кувшинами из красной меди, и стариков в необычных для этих мест кудлатых папахах, очень напоминавших силуэт всадника, что изображен на коробке папирос "Казбек". Бабушка говорила, что чеченцы вымерли бы в ту лютую зиму, если б не оказались одной веры с казахами и татарами, старожилами степного полустанка, -- сами голодные и замерзшие, те, по велению властной слепой старухи Мамлеевой, разобрали слабых и немощных по домам, помогли выжить в трудную первую зиму. А весной пришлые взялись за обустройство, насадили в пустых полях вокруг степного Мартука неведомую доселе тут кукурузу, дружно ставили всем миром дома --работящими и крепкими на удивление оказались горцы.
Отправляя на зиму в степь голых и босых людей из теплых краев, вождь, видимо, не рассчитывал, что народ, всегда носивший на Кавказе самую высокую папаху, выживет. Не учел, что сохранились еще в сердцах людей сострадание и милосердие, как жива была и вера, безуспешно вытравляемая маузерами и тюрьмами...
Такой вот осколочек жизненного калейдоскопа вдруг осветился в памяти Рушана. Позже к нему добавился другой, более существенный, также касавшийся "чехов", как иногда называли чеченцев.
У них в классе с самого начала училось несколько чеченцев, с одним из них, Гани Цуцаевым, они вместе сидели за партой. Как-то Рушан пришел к приятелю домой договориться насчет воскресной рыбалки. Входные двери оказались распахнутыми, и он вошел в низкую избу без стука. В передней комнате, служившей и кухней, и прихожей, сидел отец товарища, Махмуд-ага, фронтовик, пулеметчик, отыскавший в Мартуке свою семью после войны.
Вот этот человек, с впалой грудью и печальными глазами, сидел за грубо сколоченным столом, и перед ним высилась груда денег -- такого количества их Рушан представить себе не мог. В ту пору мальцы не были столь инфантильными, как нынче, и знали, что за 250-350 рублей отцы и матери гнулись от зари до зари, а о пятидневке тогда и не помышляли.
На миг оторвавшись от денег, хозяин дома увидел остолбеневшего Рушана и крикнул из соседней комнаты сына. Вдвоем, как ошпаренные, они выскочили на улицу. Во дворе Рушан, еще не совладав с волнением, спросил:
-- Откуда у вас столько денег?
Гани как-то взросло глянул на него и сказал:
-- Это не наши деньги, и тебе лучше забыть о них, иначе у нас будут крупные неприятности, -- и ничего больше, как отрезал.
Рушан понял, что стал свидетелем какой-то тайны, и никогда никому не обмолвился об этом случае, хотя тему о Павлике Морозове они с Гани в школе уже проходили...
Ворох денег в бедном чеченском доме однажды всплыл в памяти, и Дасаев, кажется, сумел, хоть и запоздало, разгадать их тайну. Но в ту пору он не мог поделиться ни с кем своим открытием, да и вряд ли кто понял бы его или придал этому факту такое значение, какое придал Рушан. Сегодня, когда открываются и не такие секреты, можно говорить и об этой тайне, тем более что за эти деньги молодые чеченцы заплатили сполна, и вряд ли кому-нибудь можно теперь предъявить счет, разве что товарищу Сталину. А отгадка пришла случайно...
В семидесятые годы советская пресса и телевидение уделяли много внимания всяким национально-освободительным движениям и левым партиям и, как героические страницы борьбы, преподносили экспроприацию денег и ценностей в пользу той или иной партии. Тактика, в общем-то, не новая, она использовалась и анархистами, и большевиками, были в ней и свои герои, вошедшие в историю: Кропоткин, Камо, Савинков.
Когда в очередной раз по телевидению показывали молодых латиноамериканцев, рисковавших жизнью из-за денег для повстанческого движения, Дасаев припомнил частые суды у них в Мартуке, да и по всей области -- то банк очистят, то сберкассу, то ограбят ювелирный магазин подчистую, до последней серебряной ложки. Почти каждый раз грабителей задерживали, и ими оказывались молодые чеченцы. Но вот что странно: ни деньги, ни ценности никогда не находились, и шли юнцы на долгие годы в тюрьму -- меньше десяти лет никому не давали, несмотря на малолетство. Некоторых из этих ребят Рушан хорошо знал...
После телепередачи он понял, откуда такая гора денег и драгоценностей оказалась некогда в доме Цуцаевых. Тогда он уже знал, что в Москву от чеченцев постоянно направлялись ходоки, добивающиеся возвращения на родину переселенцев, а любая политическая борьба требует денег. Ценой собственной свободы добывали их молодые чеченцы. Как живется им теперь, уцелевшим в сибирских тюрьмах, куда они отправлялись безусыми юнцами и откуда возвращались седыми мужчинами?
В техникуме в одной группе с Рушаном учился чеченец из-под Алги Лом-Али Хакимов -- умный, способный, крайне рассудительный парень, увлекавшийся политикой. Его постоянно можно было видеть с кипой газет в руках, ему поручались разные политинформации. Все, кто его знал, не сомневались, что быть Хакимову когда-нибудь дипломатом или крупным политическим деятелем. Воспитывал Лом-Али дядя, частенько наезжавший в общежитие, -- видимо, с этим парнем и родня связывала большие надежды.
Было время, когда Рушан, листая газеты, ожидал наткнуться на знакомую фамилию этого талантливого парня, он тоже верил, что Хакимов поднимется или по дипломатической лестнице, или по партийной -- наблюдалась склонность у него к тому и другому. Но тот неожиданно пропал из виду, как и многие другие, подававшие надежды.
Помнится, гуляя однажды по двору общежития на Деповской, Хакимов сказал ему:
-- А знаешь, в чеченском языке нет слова "господин". Значит, и нет понятия "раб". Вот так-то...
Похоже, так оно и есть -- среди чеченцев Рушан не встречал ни трусливых, ни малодушных. Когда они в последний раз стояли на перроне вокзала Актюбинска и станционный колокол по старинной традиции отбивал последние пять минут до отхода проходящего скорого, увозившего Хакимова в Грозный, тот сказал на прощание:
-- Я желаю, чтобы среди твоих друзей хоть один был чеченец. Ты знаешь, на нас можно положиться...
Жизнь проходит, но больше чеченцев у Рушана в друзьях не было, а с Лом-Али они прожили в одной комнате почти четыре прекрасных года, о которых он когда-то страстно мечтал, сидя на крыше скорого поезда "Москва --Ташкент".
А еще, когда он слышит слово "кукуруза", оно ассоциируется у него не с Хрущевым, как у большинства, а с чеченцами, как у всех в Мартуке, ведь это они завезли в степные края удивительный злак, широко привили его на казахской земле. Двухметровая росла у чеченцев кукуруза, и все шло в дело: початки на зерно, а стебли на корм скоту, ими же отапливались дома и даже использовали их как строительный материал, когда крыли крыши.
Мартук не знал вавилонского смешения языков, но в те давние годы звучала в нем и калмыцкая, и ногайская, и ингушская, и еврейская, и немецкая речь...
Немцы появились в поселке раньше всех, их ссылали сюда из разных мест: и из Поволжья, где некогда у них была своя республика, о которой с похвалой отзывался еще Ленин, и с Кубани, и из Краснодара и Ставрополя... Немцев вывезли много, гораздо больше, чем чеченцев, и они очень быстро прижились --в ту пору ни о какой эмиграции, возвращении на историческую Родину не могло быть и речи. Они обустраивались основательно, всерьез и надолго. Их, наверное, тоже снимали с мест в двадцать четыре часа, и потому людям приходилось начинать на новом месте буквально с нуля.
Семьи российских немцев многодетны, но они, несмотря на бедность, жадно тянулись к образованию, хотя им всячески преграждали путь в высшие учебные заведения, не говоря уже о науке. И сегодня, когда идет мощный отток советских немцев в Германию, к сожалению, приходится признать, что Россия, в которую некогда позвали их предков, за двести с лишним лет так и не стала им родиной, хотя их заслуги перед новым отечеством преогромны. Оставили они свой благодатный след и в далеком степном поселке, где жил Рушан.
Это нынешние пятилетки были одна безрадостней другой, особенно три самые последние, когда стали исчезать элементарные предметы быта и товары первой необходимости, не говоря уже о скудном ассортименте питания, а тогда, после войны, каждая пятилетка поднимала страну на определенную высоту.
Уже в начале пятидесятых годов Мартук начал расстраиваться. Какие интересные дома стали возводить немцы! С просторными застекленными верандами, большими окнами, с приусадебными пристройками, банями -- их сразу окрестили "немецкими" домами, и ни один не повторял другой, каждый хозяин находил для своего жилища что-то особенное. Глядя на пришлых, и местные начали перенимать новый архитектурный стиль.
До немцев существовало твердое убеждение, что тут ни деревья, ни цветы толком не растут, а с ними, как только наладилась жизнь, появились и цветники в каждом дворе, и даже яблони зацвели, а позже и собственный виноград поднялся. А уж помидоры, огурцы, болгарский перец, ранняя капуста и лучок -- считай, были в каждом дворе, где жили толковые хозяева.
Никто не стал бы отрицать, что немцы преобразили неказистый степной Мартук. Это с их приездом появились в округе коровы голландской породы и беконные свиньи. И до этого в каждом русском подворье держали поросят, но только с немцами появились коптильни и люди узнали вкус и запах колбасы. РТС -- самое крупное предприятие поселка, где ремонтировали сельхозтехнику всего района, -- на долгие годы стала одним из передовых хозяйств республики. Там трудились в основном немцы -- люди, склонные к технике и не привыкшие работать спустя рукава.
Очередной строительный бум охватил Мартук в самом начале шестидесятых, когда там начали строить крупнейший в области элеватор. Народ дружно потянулся на стройку -- платили там хорошо, а главное, появилась возможность разжиться строительными материалами. Единственным прорабом из местных на стройке оказался Рушан, это у него на участке трудились две комплексные бригады из немцев -- отцы и старшие братья тех ребят, с которыми он учился в школе. Так что понятие "немецкий труд", утвердившееся во всем мире, Рушан было известно не понаслышке.
В ту пору в ходу был монолитный бетон, который отливали на месте в деревянных опалубках. По техническим условиям отработанная опалубка должна идти на списание, сжигаться, а если распорядиться по-хозяйски, ее можно было использовать еще на что угодно, только приложи руки. Рушан на свой страх и риск разрешил забирать доски из-под опалубки на домашнее строительство. Помнится, он и себе во двор завез машину такого материала -- нужно было перекрыть крышу сарая и заменить давно сгнивший забор. Эти два куба списанного пиломатериала запомнились Рушану на всю жизнь.
Как только бортовая трехтонка, свалив груз, уехала со двора, его тихая мать закатила неожиданный скандал -- требовала сейчас же, немедленно отвезти все обратно на стройку. Поначалу он не понял, чего она так всполошилась, но когда она упомянула фамилию немцев Грабовских с соседней улицы, почувствовал тревогу и обещал больше никогда ничего не привозить с объекта. Рушан ощутил засевший в ней на всю жизнь страх, который нельзя было вытравить ничем, и даже время тут оказалось бессильным.
В одном классе с ним учился Коля Грабовский, тихий, прилежный немецкий мальчик. Был у него старший брат Юра, погибший чуть позже странным образом на Чудном озере, и младшая сестра Ольга. Сейчас Рушан знает, что тысячи советских немцев умерли или погибли под бомбежками, в трудовых лагерях, а в то время безотцовщина являлась как бы нормой, и он никогда не интересовался, где Колин отец. И вот теперь, запоздало, он узнал историю отца одноклассника.
В войну, когда немцев привезли в Мартук, Грабовский-старший работал грузчиком на элеваторе, -- годы были холодные, голодные, трое детей на руках, такую ораву и в мирное время прокормить не просто. И вот однажды вечером мать Рушана с еще одной соседкой вызывают в землянку к Грабовским "понятыми" -- малограмотная женщина на всю жизнь запомнила это слово. Как только Грабовский-старший вернулся с работы, за ним следом в дом вошли двое из НКВД с понятыми, и заставили хозяина вывернуть карманы прямо в руки свидетелей...
Мать со слезами на глазах рассказывала, что в обоих карманах ватной фуфайки не набралось даже полной горсти пшеницы. За эту неполную горсть, что она держала в собственных ладонях, соседу-немцу дали пятнадцать лет, и он отбыл их в тюрьме день в день, как говорят, от звонка до звонка.
Рушана потрясла та давняя история -- пятнадцать лет за горсть пшеницы! -- и он сразу понял и оценил страхи матери.
Случай этот долго не шел у него из головы. Ну ладно, война, сгоряча дали на всю катушку, но почему же сразу после войны, хотя бы в честь Победы, не пересмотрели подобные дела? Ведь дома осталось трое детей! Поистине низвели человеческую жизнь до жизни раба, от которого требовалось одно --дармовая работа. Грабовского, наверное, и выпускать из тюрьмы не хотели, уж слишком честны и безотказны немцы в работе...
Грабовский-старший вернулся домой из Сибири в ноябре 1959 года и работал плотником в одной из бригад Рушана. Прораб всегда чувствовал перед этим безотказным мужиком, у которого от немца осталось лишь одно --трудолюбие (у него даже фамилию давно переделали на русский лад), какую-то вину за жестокость государства и никогда не загонял его ни в ночные смены, ни на разгрузку цемента и вагонов с лесом: понимал, что тот свое отработал сполна...
От родных Рушан слышал, что семейство Грабовских с престарелым отцом уехало на жительство в ФРГ, и часто думал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43