Второй воин маховыми движениями кисти зачернил то, что было отвергнуто стратегическим планом министра обороны.
Некоторое время спустя солдат, нарисовавший белый прямоугольник, держа кисть у ноги, как карабин, доложил своему командиру:
— Товарищ лейтенант, ваше приказание выполнил!
Лейтенант, поправив опояску, повернулся к майору:
— Товарищ майор, ваше приказание выполнено!
Майор, полный подобострастия и служебного рвения, прищелкнул каблуками и доложил о том же полковнику. Полковник — генералу Колесникову.
Колесников — огромный и громоздкий, рыкающим басом обратился к Москаленко:
— Товарищ генерал армии…
Жуков, стоявший рядом и видевший все, что происходило, махнул рукой:
— Все свободны.
Прохождение приказа от министра до солдата, которое произошло на глазах сотен слушателей военных академий, выглядело довольно комичным, но комизм, на мой взгляд — это одна из неотъемлемых сторон всей военной жизни.
«БЕРИЯ, В ЦЕПИ ЗАКУЮ!»
Мой коллега и приятель военный журналист Алексей Котенев, рассказывал о случае, свидетелем которого он был сам. Генерал П. Батицкий, в 1953 году обеспечивал охрану бункера, в котором содержался арестованный сталинский сатрап Лаврентий Берия. Генерал дневал и ночевал на охраняемом объекте. И вот однажды ему доложили, что Берия отказался от пищи и пытается объявить голодовку. Батицкий рассвирепел. Он отправился в бункер. Перед ним открыли стальные тяжелые двери. Батицкий спускался по лестнице в чрево подземного командного пункта Московского военного округа широкими нервными шагами, и его басовитый командирский рык разносился под сводами бункера:
— Берия, етвоюмать! Не будешь жрать, в цепи закую!
Позже Котенев признавался, что угроза Батицкого произвела впечатление даже на него — вольного человека. Особенно угроза «заковать в цепи», смысл которой увязывался только с далеким прошлым, когда арестантов заковывали в кандалы. Почему именно эта мысль пришла на ум советскому генералу, сказать трудно. Но Берия продолжать голодовку не рискнул.
НАУКА И ПРАКТИКА
Смелый кандидат военных наук опубликовал в журнале статью, со строгим разбором оборонительной операции, против танковой группировки немецкого генерал-фельдмаршала Манштейна, старавшейся деблокировать войска генерал-фельдмаршала Паулюса, зажатые в Сталинградском котле. Противостоявшими ему силами руководил Маршал Советского Союза Р. Малиновский Кандидат наук делал вывод, что если бы Малиновский проявил больше смелости, то можно было нанести Манштейну куда более значительные потери, чем те, что были ему в действительности нанесены.
Малиновскому, который в то время являлся министром обороны, показали статью. Он ее прочитал. Подумал и сказал:
— Большой умник, этот историк: положил с одной стороны бумаги Манштейна, с другой — мои и все тут же за нас обоих решил. Немного труднее быть смелым, когда работаешь со скудными разведанными и не имеешь о противнике полного представления. Впрочем, пусть пишет. Как это там говорят? Каждый мнит себя стратегом, видя бой со стороны. Это именно тот случай…
ПАРОЛЬ ЧЕСТНОСТИ
Однажды, вспоминая военные годы, Павел Иванович Батов в беседе со мной сказал: «Горький говорил, что всем лучшим в себе обязан книгам. А я вот всем лучшим обязан Константину Константиновичу Рокоссовскому. Мы были почти одногодки. Это обычно дает людям право считать, что каждый сам с усам. А я учился у Рокоссовского и не хочу этого скрывать. Причем не по-школярски учился, а смотрелся в него, как в зеркало, и старался хоть в чем-то, но походить. Вот один случай. Это было в боях под Москвой. Мы обедали с Рокоссовским в его блиндаже. Вдруг зазвонил телефон ВЧ. Поскольку звук у него был сильный, при разговоре трубку приходилось держать подальше от уха. Так я и услыхал весь разговор. „Товарищ Рокоссовский?“ — спросили с того конца провода. „Слушаю вас, товарищ Сталин“, — ответил Константин Константинович. „Чем вы сейчас заняты?“ — „Обедаю, товарищ Сталин“. — „Хорошо, позвоните мне минут через двадцать“. И трубку повесили.
Уж на что я хорошо знал Рокоссовского, все равно был удивлен. Мне казалось, что обед, — это не то дело, о котором надо сообщать Верховному. Можно же было сказать что-нибудь другое, нейтральное. Верно? Но потом понял: гордость не позволяла Рокоссовскому говорить неправду о самых мелких мелочах. Он не мог унизить себя неточностью. Его спросили, чем он занят. И ответ последовал точный. Именно это делало Константина Константиновича человеком надежным, кому можно было верить во всем — в большом и малом.
«Я обедаю». Это осталось во мне на всю жизнь, как пароль. Пароль честности. Пароль гордости».
Новый командир дивизии, вступив в должность, отдал приказ:
«Впредь руководствоваться такими положениями:
а) Генерал всегда прав.
б) Если генерал ошибся, то руководствоваться пунктом «а».
МАРШАЛЬСКИЙ АВТОГРАФ
Начальник Главного политуправления Маршал Советского Союза Филипп Иванович Голиков проводил совещание молодых армейских литераторов. Как водится, был доклад, который маршалу написали ретивые спецы из отдела культуры и печати. Хороший доклад, как тогда считалось, должен был быть остро критическим. Поскольку у «молодых армейских литераторов» за плечами не мелось крупных литературных трудов, в центре внимания Голикова оказался роман подполковника Ильи Миксона, изданный в Москве военным издательством. Книга была средней по уровню, высоких похвал не заслуживала, но и той критики, которую на нее обрушил маршал, тем более.
После окончания совещания в зале, где оно проходило, начали продавать недавно вышедшую в свет книгу воспоминаний Голикова о гражданской войне. Если не ошибаюсь, называлась она «Красные орлы». В числе других купил книгу и Миксон. Подошел к Голикову, чтобы тот поставил автограф.
Маршал надел очки, почесал авторучкой за ухом. Спросил:
— Скажите, а фамилия Миксон склоняется?
— Товарищ Маршал Советского Союза, — ответил подполковник. — Вы ее склоняли не менее получаса, а теперь спрашиваете…
Голиков что-то шваркнул ручкой на титульном листе и отшвырнул книгу к Миксону.
ГЕНЕРАЛЫ — ВЗГЛЯД СО СТОРОНЫ
Генерал решил поговорить по душам со своим водителем.
— Ты женат, Ваня?
— Так точно, женат.
— И давно живешь с женой?
— С моёй?
— Не с моёй, а с моей.
— С вашей? Уже второй месяц, товарищ генерал.
Без генералов и полковников армия невозможна. Отмени эти звания и у офицеров пропадет главный стимул службы: зачем тянуть лямку, если при всех стараниях ни полковником ни генералом не станешь? Из ста офицеров полковниками стают двое, из ста полковников в генералы пробивается один. Но это статистика, которая не отменяет мечты: «Как хорошо быть генералом, как хорошо быть генералом…»
Тем, кому не удается пробиться к заветным широким погонам, остается язвить в адрес тех, кто сумел их урвать.
Кто такой полковник? Недоучившийся генерал.
Кто такой генерал? Выживший из ума полковник.
Долгое время полковников и генералов в Советской Армии помимо погон отличало от других офицеров право носить папаху. Затем список форменных отличий расширили, выдав для повседневного ношения ботинки коричневого цвета. Все остальные офицеры остались в черных. Это сразу породило злую, враз ставшую известной офицерскому корпусу эпиграмму:
Полковников и генералов не внове,
Нам узнавать по признакам избитым:
Зимой по их бараньей голове,
А летом — по коричневым копытам.
Папаха для офицера — не просто головной убор. Она была талисманом и символом высокого положения, этаким гетманским бунчуком, овладеть которым стремились все, кто получал лейтенантские звездочки.
Командиру полка — подполковнику — присвоили долгожданное полковничье звание. Тут же он решил продемонстрировать свое новое положение: снял офицерскую шапку, надел папаху и пошел обходом по ротам. В первой же казарме его с рапортом встретил дежурный по роте.
— Товарищ подполковник! За время вашего отсутствия никаких происшествий не случилось.
Молодой полковник ощутил разочарование.
— Случилось, — сказал он укоризненно. — Ты мне доложил как подполковнику, а теперь подумай, кто носит папахи?
— Гуцулы, товарищ подполковник! — радостно доложил сержант.
ЧТОБЫ ВСЕ ВИДЕЛИ
Полковник Сергейко, командующий артиллерией кавалерийской дивизии, в которой мне довелось служить, появлялся в папахе даже в бане. Причина такого, на первый взгляд странного поведения, была предельно проста.
Единственное на весь гарнизон банно-прачечное учреждение работало по плотному графику, на протяжение всей недели обслуживая солдат. В воскресные дни баня становилась женской.
Естественно, что в таких условиях офицеры мылись вместе со своими подразделениями, не испытывая при этом особых неудобств.
Что такое солдатская баня представить нетрудно. В большом помывочном зале в густом парном тумане при каждом заходе собиралось сорок-пятьдесят голых жеребцов с болтавшимися между ног причиндалами разных размеров, форм, висения и стояния. Естественно, под гулкими сводами то и дело пушечно ухали взрывы хохота, разносился забористый мат. А еще каждый моющийся старался приколоться и отмочить на удовольствие всем шуточку посмешнее.
Однажды полковник Сергейко, солидный, пузатенький, пышнотелый, сидел на скамейке в дальнем углу зала, поставив рядом с собой шайку, тер себе грудь мочалкой и от удовольствия сексуально постанывал и сопел. В этот момент к нему сзади подобрался солдат с шайкой, полной ледяной воды. Знал шутник с кем имеет дело или не знал — судить трудно. Скорее всего догадывался, поскольку жирненьких с солидным брюшком солдат в те годы найти было невозможно. Однако это не остановило шутника. Он поднял шайку над головой и окатил полковника холодным водопадом.
Трудно сказать, что бы было, если бы полковнику удалось схватить наглеца на месте преступления. Но тот, сделав мокрое дело, мгновенно скрылся в банном тумане. С тех пор Сергейко входил в помывочный зал в старой папахе, которую ему не было жалко намочить. Так он и мылся в своем углу, а папаху снимал и клал на скамейку рядом с собой лишь когда мылил и ополаскивал голову.
Сожалею — не было в нашем гарнизоне ни Питера Пауэла Рубенса, ни Александра Максовича Шилова, которым всего одно живописное полотно «Возвращение полковника с помывки», обеспечило бы вечную славу. Зрелище это являло собой нечто потрясающее, и незабываемое.
Через банный, курившийся паром зал, прикрывая причинное место цинковым тазиком, в папахе, чуть сбитой на бок, потряхивая белыми титьками под бюстгальтер третьего номера, в раздевалку шагал полковник. Шагал, как воплощение командирской нерушимой власти. Мывшиеся солдаты и офицеры провожали глазами, как знамя, которое проносят перед полковым строем, до тех пор пока прыщавые половинки подрагивавшей на ходу казенной части не скрывались за дверью предбанника…
Дверь закрывалась, и банный зал словно могучее приветственное «ура!» потрясал взрыв здорового хохота.
Нет, папаха не просто головной убор!
Слава тем, кто ее чину носил по чину и праву! И о них мой дальнейший рассказ.
«БЛАКИТНОЕ» ПРИСТРАСТИЕ
Генерал армии П. К. Кошевой обожал голубой — блакитный цвет. В бытность его командующим войсками Киевского военного округа в гарнизонах все — от заборов до стен сортиров — красили голубой краской. Пришло время, и округ принял генерал армии И. И. Якубовский. Своего предшественника он, мягко говоря, на дух не терпел, и это проявлялось в разных формах. Вот только два случая.
Якубовский приехал в гарнизон, огляделся и с видом человека несведущего спросил:
— Какой болван догадался перекрасить все в этот дурацкий голубой цвет?
Командир дивизии был человеком опытным и оправдываться не стал. Только спросил:
— В какой прикажете перекрасить?
— В человеческий! — бросил новый командующий.
Приехав в другой гарнизон, генерал Якубовский вошел в кабинет командира полка и увидел сейф. Стальной ящик подготовили к окраске и загрунтовали суриком. Он стоял, сияя алым заревом в голубом царстве. Генерал сел, снял фуражку и сказал:
— Наконец-то в этом округе вижу самостоятельного командира!
«ПРИНЯЛ СЕМЬСОТ — ЗАМРИ!»
Генерал армии, позже Маршал Советского Союза Иван Игнатьевич Якубовский первую Золотую Звезду Героя получил в звании полковника в январе, а вторую — уже в сентябре сорок четвертого года. Командуя танковой бригадой, в боях он действовал решительно, напористо, смело. После войны, поднявшись на большие командные высоты, он остался в памяти многих, служивших под его началом офицеров, человеком, который не понимал, как можно вусмерть упиться водкой.
Однажды на совещании офицеров в Группе Советских войск в Германии он публично отчитал молодого лейтенанта. Тот, не рассчитав своих возможностей, саданул сто пятьдесят, захорошел, потом добавил еще одну сотку закосел и попал в комендатуру.
— Не понимаю, как так можно, — возмущался Якубовский. — Надо же все же норму знать. Ну принял пятьсот, ну, шестьсот, в конце концов — семьсот, и замри, остановись!
Свою норму Якубовский знал. Однажды в американском журнале я прочитал информацию о приеме в каком-то иностранном посольстве. Зарубежный корреспондент с изумлением оповещал читателей, что он все время следил за генералом Якубовским и тот на его глазах осушил семнадцать фужеров водки, причем уехал с приема трезвым.
Конечно, при таких боевых возможностях понять лейтенанта, который косел после двух стаканов, военачальнику было трудно.
СТРОГАЯ ДОБРОТА
Середина Европы. Старинный рыцарский замок на высокой зеленой горе. Холодные сводчатые коридоры. На стенах бесчисленные охотничьи трофеи — оленьи рога, кабаньи морды, чучела птиц и портреты, портреты. На почерненных временем холстах, оправленных в тяжелые золоченые рамы, люди в рыцарских латах, в генеральских мундирах, с саблями и кинжалами, в крестах и алмазных звездах.
Все здесь призвано подчеркнуть богатство, гордыню, властность: холодные взгляды, презрительно поджатые губы, жесткие подбородки.
Чем ничтожнее, чем тупее при жизни был обладатель титула и герба, тем настойчивее он добивался, чтобы подчеркивалось его величие. И художники, отрабатывая щедрый гонорар, старательно выписывали безжалостность и честолюбие своих заказчиков. Что поделаешь, наниматели, не сделавшие для человечества ничего доброго и полезного, были уверены, что это они творят историю и люди во веки веков будут видеть в их жестокости и надменности величайшую общественную добродетель.
Граф Рымникский, князь Италийский, генералиссимус Александр Васильевич Суворов отдал военной службе пятьдесят один год. Это была жизнь, проведенная в походах, в пороховом дыму, в крови и ужасах, среди которых смерть — не самое страшное.
Фанфарами славы звучит география суворовских побед: Козлуджа, Кинбурн, Фокшаны, Рымник, Измаил, Адда, Треббия, Нови, Чертов мост…
Жестокие, кровавые сражения, штыковые атаки, безжалостная рубка кавалерийских полков… И победы, победы…
За всю жизнь — ни одного поражения!
Тем не менее Суворова, графа, князя, генералиссимуса, беспокоило, будут ли потомки видеть в нем доброго сына Отечества, служившего ему верой и правдой, или холодного ландскнехта, добывавшего для себя шпагой славу, в кровопролитии удовлетворявшего честолюбие. Не потому ли, начав позировать живописцу курфюрста саксонского Шмидту, привыкшему придавать портретам военных облик жестокости и высокомерия, Суворов предварил первый сеанс такими словами:
— Вы собираетесь писать мое лицо; оно открыто вам, но мысли мои для вас тайна; скажу вам, что я проливал кровь потоками, и прихожу в ужас от этого, но я люблю моего ближнего и никого не сделал несчастным, я не подписал ни одного смертного приговора, не задавил ни одной козявки; я был мал и велик, — в счастии и несчастии уповал на бога и оставался непоколебимым; теперь призовите на помощь ваше искусство и начинайте!
И глядит на нас, потомков, с портретов Суворов, не завоеватель — защитник. Не холодный исполнитель воли царствующих особ, а полководец умный, самостоятельный, со взглядом живым, открытым и честным.
Суворость и человечность. Твердость и доброта. Совместимы ли эти качества? Могут ли они соседствовать в характере человека военного, по долгу службы посылающего в бой подчиненных, постоянно подверженного опасностям?
Однажды в откровенной беседе я спросил генерала армии Павла Ивановича Батова: «Чем вы больше всего сами гордитесь?»
Разговор строился так, что генерал, по замыслу журналиста, неизбежно должен был назвать какую-либо из многих боевых операций, проведенных под его руководством. Это хорошо ложилось в материал, схему которого я продумал заранее.
Павел Иванович своим ответом разочаровал меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34