— Отставить!
Младший лейтенант Ковшов стащил «ночку» с потной физиономии и удивленно сказал:
— Здорово. А ты что тут делаешь?
— Да так, — ответил я. — Ничего особенного. Оказался здесь по чистой случайности.
* * *
И это была святая правда.
Глава XV
— Почему классическая трагедия состоит из пяти актов? — спросил Боцман, рассеянно поигрывая пистолетом-пулеметом АЕК919К «Каштан» калибра 9 миллиметров с начальной скоростью пули 315 метров в секунду и темпом стрельбы 900 — 1000 выстрелов в минуту. Артист объяснил:
— Я так думаю, потому что больше зрители не выдерживали. Вникни, каково было древним грекам: лавки каменные, солнце печет, посиди-ка. — Он подумал и самокритично добавил:
— Возможно, есть и более научное объяснение. Но я до него не доучился. Поэтому многое осталось загадкой. Вот, например, разницу между комедией, драмой и трагедией я понял, а чем отличается фабула от сюжета, до сих пор точно не знаю. Догадываюсь, конечно, но очень смутно. В искусстве вообще много загадочного.
Боцман обдумал его слова и сказал:
— Насчет комедии — ясно. Это когда смешно. А какая разница между драмой и трагедией? Артист разъяснил:
— В драме все может быть и так, и эдак. В последнюю минуту могут примчаться менты и вызволить героя и трепетную героиню из рук бандитов. Может, как в нашем случае, подоспеть спецподразделение антитеррористического центра и в лице младшего лейтенанта Ковшова поставить финальную точку в драме, произнеся универсальное выражение «ексель-моксель». Или, как в добрые старые времена, о которых в театральном мире ходят легенды, на партсобрании может встать седоусый токарь-многостаночник и сказать: «А вот я, товарищи, считаю, дык, что это не по-партейному». А в трагедии — без вариантов. Герою обязательно придет п….ц. И он это знает. Но он клал на это с прибором. Поэтому он и герой.
Артист немного помолчал и заключил:
— Жизнь, в сущности, — это трагедия. Ибо финал ее предрешен. И сколько бы ты ни прожил, от этого черточка между датой рождения и датой смерти не станет длинней.
Нет, не станет.
Сделав это обобщение, Артист глубоко задумался, словно бы пытаясь понять, что же, собственно, он сказал и как это соотносится с реальной жизнью, которая окружала нас в виде просторной подземной лаборатории с компьютерами на стендах и осколками винных и водочных бутылок на бетонном полу. В дальнем от нас углу в кресле-коляске сидел, нахохлясь, как сыч, генерал-лейтенант Ермаков, похожий сейчас не на президента Рузвельта, а скорей на Наполеона Бонапарта в ожидании отправки на остров Святой Елены.
Но Боцмана в силу его практического склада ума больше интересовали вопросы не бытия, а быта. Поэтому он спросил:
— А у нас сейчас что? Не комедия, ясно. Драма или трагедия?
— Не знаю, — сказал Артист. — Не знаю. Посмотрим. Надеюсь, что для нас уже не трагедия. Из главных действующих лиц мы перешли в разряд греческого хора. Не путать с греческим залом. Функция хора — при сем присутствовать и выражать свое отношение к действию. Возвещать: «Почувствовавши к творчеству влеченье, поэт одну задачу положил себе — чтоб нравилось его созданье публике. Но видит, что. совсем наоборот». Дальше не помню.
Не знаю, как насчет греческого хора, но то, что из арестантов мы превратились в охрану, это точно. Освобожденный из темницы полковник Голубков сразу же развил бурную деятельность. Вместе с прибывшим на место ЧП генерал-майором Дьяковым Николаем Дементьевичем, под началом которого мы два года воевали в Чечне, он быстро вник в обстановку, сложившуюся на борту «Руслана» в момент несостоявшегося взлета, и сделал вывод, что мои действия были правомерными.
Он, правда, указал на то, что мне вовсе не обязательно было стрелять на поражение, достаточно было ранить террориста в руку, а не засаживать ему пулю в глаз, но генерал-майор Дьяков похлопал полковника Голубкова по плечу и сказал:
«Нормально, Константин. Нормальный выстрел». Чем и отпустил мне грех за нарушение какой-то заповеди со скрижалей строителя коммунизма (если она была на этих скрижалях). Впрочем, никакого греха и не было. Была работа. Я ее сделал. И все. И точка.
До прибытия борта, вызванного из Читы, жирного араба и двух оставшихся у него секьюрити заперли на гарнизонной губе, экипажу велели сидеть в гарнизонной гостинице и ждать прибытия военного прокурора, чтобы дать ему свидетельские показания, а инженера Фалина положили под капельницу в санчасть. Туда же перевезли Муху, хотя он уверял, что уже здоров, и рвался в родной коллектив. А нам вернули наши «каштаны» и приказали обеспечить безопасность генерал-лейтенанта Ермакова. После чего полковник Голубков оставил нас наедине с подопечными и убежал заниматься другими делами.
Я понимал, чем вызвано такое решение Голубкова. Солдатам гарнизона он доверить это не мог, так как генерал формально не был арестован. «Черные» для этой роли тем более не годились. Сивопляс, за лояльность которого мы клятвенно поручились, горячо вызвался постеречь своего шефа, но полковник решительно отверг его предложение. И правильно, между прочим, сделал. Он, конечно, не знал, что и у нас к этому господину есть свой счет, но в конечном итоге оказался прав: под нашей опекой генерал-лейтенант был в полной безопасности. Хотя атмосферу, окружавшую его, вряд ли можно было назвать дружественной.
Но он был не из тех, кто обращает внимание на флюиды. Как и подполковник Тимашук, генерал-лейтенант запаса Ермаков был твердо убежден, что материя первична.
Неужели она в самом деле первична?
* * *
Антракт между четвертым и пятым актами начал затягиваться. Наконец появился полковник Голубков, закончивший неотложные дела на поверхности, и придал действию импульс.
— Гражданин Ермаков, — официально обратился он к генерал-лейтенанту. — Я получил санкцию военной прокуратуры на ваш арест.
— В чем же меня обвиняют? — высокомерно поинтересовался Наполеон Бонапарт.
— В попытке продать иностранному государству оборудование и техническую документацию, составляющую государственную тайну.
— Чушь. Это собственность коммерческой фирмы. Я сам вправе решать, кому и что продавать. Документация не имеет грифа секретности.
— Вас также обвиняют в попытке похищения российского гражданина Фалина.
— Чушь, — повторил генерал-лейтенант. — Он дал согласие. Если он об этом не помнит, это не мои проблемы. Я протестую против моего задержания. Требую немедленно известить о нем представителя президента в «Госвооружении» генерала армии Г.
— Кого еще? — спросил Голубков.
— Что значит — кого еще?
— Кого еще вы требуете известить о вашем аресте? — повторил полковник. — Кого-нибудь из администрации президента? Может быть, бывшего председателя правительства?
— Это провокация. Вам она не удастся. Я не намерен продолжать разговор в присутствии посторонних.
— Вы имеете в виду этих молодых людей? — уточнил Голубков, показывая на нас. — Они не посторонние. Они свидетели. Их показания будут нужны. Пока же могу сообщить следующее. О вашем аресте извещен премьер-министр. Не бывший, а нынешний. Он выразил удовлетворение тем, что попытка угона самолета с ценным стратегическим оборудованием пресечена. Он сомневался в необходимости задействовать антитеррористическое подразделение, так как агентурные данные о готовящемся преступлении не были подтверждены документально. Но он все же дал согласие и сделал соответствующие распоряжения. Вы по-прежнему настаиваете, чтобы я известил о вашем аресте генерала армии Г.?
— Я не желаю отвечать на ваши вопросы, — заявил Ермаков. — Если это и все обвинения, можете вытереть ими задницу.
— Не все, — ответил Голубков. — Вы обвиняетесь в преступном сговоре с группой установленных лиц с целью угона российского транспортного самолета. Вы доставили угонщиков на военный аэродром, по вашему приказу для них были созданы все условия для успешного проведения террористического акта. Вместе с ними вы намеревались нелегально покинуть страну, что может явиться основанием для обвинения вас в измене Родине.
От возмущения генерал-лейтенант даже дернулся в кресле, но тут же болезненная гримаса исказила его лицо.
— Поразительно, полковник, — сказал он. — Я считал вас умным человеком. Ваши свидетели могут подтвердить, что в самолет меня затащили против моей воли.
Голубков повернулся к нам:
— Подтверждаете?
— Я не могу, — ответил я. — Не видел, был уже там, когда его привезли.
— Кто видел?
— Мы видели, — сказал Док. — У нас не создалось впечатления, что он протестовал, когда его катили арабы.
— Протестовал или не протестовал? — уточнил Голубков. — Кричал, отбивался, звал на помощь?
— Нет, — сказал Док.
— Нет, — повторили Артист и Боцман.
— Я требовал выпустить меня из самолета. Я требовал остановить самолет. В самых резких выражениях. Это может подтвердить Пастухов. Он был свидетелем моего разговора с Джаббаром.
— Вы уверены, что он подтвердит? — спросил Голубков.
— Если он честный человек — да.
— Давай, Пастухов, — сказал полковник. — Арабы говорят в один голос, что он сам согласился лететь. Бортмеханик ничего не слышал, лежал далеко. Экипаж тоже не в курсе.
Я походил вокруг последнего трона поверженного императора и сказал ему с прямотой маршала Мюрата:
— Не могу сказать, что мало в жизни видел сволочей. Не слишком много, но и не мало. Среди них попадались даже мерзавцы. Но с такой тварью сталкиваюсь первый раз. Ну? И как я должен ответить? После того как ты приказал нас убить при попытке к бегству. После того как ты убил ребят Сивопляса. Которые, тварь, в афганской войне уцелели. После того как ты подписал самого Сивопляса! Что ты хочешь от меня услышать?
— Что за дела? — вмешался Голубков. — Доложить!
— Давай, — сказал я Боцману. — Докладывай без эмоций.
Он доложил. У него получилось без эмоций. У меня бы не получилось. У Дока и Артиста тоже. А у него получилось. Голубков вызвал Сивопляса. Он изложил то, что знал. И тоже без эмоций, хотя это далось ему нелегко.
— Что скажете? — спросил Голубков.
— Бред, — отрезал генерал-лейтенант. — Голословные домыслы. А свидетель у вас только один.
— Твое слово, Пастух, — обернулся ко мне Голубков. — Подтверждаешь, что он согласился лететь добровольно?
— Что за бодягу вы здесь разводите? — разозлился я. — Нет. Он орал как резаный.
Требовал выпустить. Но араб его не послушал.
— Ты понимаешь, что сейчас сказал?
— А что я сказал? Пусть отвечает за то, что сделал. Ему и этого выше крыши! Три убийства — мало?
— Да не ответит он за это! — гаркнул полковник. — Понял? Не ответит!
— Не понял, — сказал я. — Это почему?
— Да потому что нет доказательств! Прямых! А один свидетель — не свидетель! Это еще в римском праве записано!
— А мы что, живем в Риме? — спросил я. — Это для меня новость.
В нашу перепалку решительно вмешался Ермаков:
— Полковник, вы принуждаете свидетеля к даче ложных показаний. Порядочные люди так не поступают.
Голубков кивнул мне:
— Объясни ему насчет порядочности. Как джентльмен джентльмену. А я не могу. Я не джентльмен. В контрразведке джентльмены не служат.
Голубков закурил и сделал вид, что все остальное его не касается.
— Выходит, ему за это ничего не обломится? — спросил Сивопляс.
Голубков промолчал. Пиратский шрам на лице Сивопляса покраснел. Он неловко потоптался на месте, сказал:
— А я видеокамеру принес. Думал, мало ли. Ту пленку я стер, — объяснил он мне.
Положил камеру на стенд и спросил:
— Разрешите идти, товарищ полковник?
— Идите.
Сивопляс сгорбился и двинулся к выходу. Неожиданно походка его стала скользящей, тигриной. Он развернулся в прыжке с мгновенным взмахом руки, в воздухе что-то свистнуло, мелькнуло блесной. И прежде чем я успел сообразить, что к чему, Артист уже словил этот блеск ладонью левой руки перед самым лбом генерал-лейтенанта.
По инерции прыжка он перекатился по полу и схватился за руку, из которой хлестнула кровь. Мы кинулись к Артисту. Док разжал его пальцы и вырвал из ладони окровавленную блесну.
Это был мини-нож «Робинзон» из комплекта ножа выживания «Оборотень-2». Тот самый, который Муха потерял в помещении дизельной электростанции. И сейчас «Робинзон» был использован не как отвертка или пила по металлу, а в своей функции метательной пластины «сякэн». И если бы не ладонь Артиста, эта пластина сидела бы у генерал-лейтенанта в голове. Не в смысле в уме, а в смысле в мозгах.
— Флибустьер, твою мать! — взревел Артист. — У меня от тебя сплошные неприятности и никаких удовольствий!
— Я тебя все равно достану, — пообещал Сивопляс генералу. — Ты от меня и на том свете не скроешься! Там тебя уже ждут! Понял?
Он круто развернулся и двинулся к выходу. У двери обернулся:
— Так и будет! А если не так, то все равно так! И вышел.
— Я должен вас поблагодарить, — сказал Ермаков Артисту. — Вы спасли мне жизнь.
— Я нечаянно, — ответил Артист, пока Док перевязывал его руку подвернувшимся полотенцем. — Если бы успел подумать, не стал бы.
— Двигай, — сказал Док. — Мы в санчасть. Док и Артист ушли. Голубков повертел в руках черную пачку с золотым двуглавым орлом.
— Все. Меняю, к чертовой матери, эти сигареты. Для меня они слишком патриотичные.
— Что-то не получилось? — спросил я. Он только рукой махнул:
— Да ничего не получилось. Все эти обвинения — семечки. Отмажут его в два счета.
И все наши дела впустую.
— Ваши?
— Да, наши. И ваши. Зря Артист руку изуродовал.
Он докурил сигарету и сказал:
— Ладно. У меня для вас плохая новость, господин Ермаков. Сегодня в пять утра по московскому времени на вашей даче в Архангельском произошел взрыв газа.
— Взорвался не газ, — возразил генерал-лейтенант. — И вы это прекрасно знаете.
— Да, не газ, — согласился Голубков. — Взорвался заряд, эквивалентный двум килограммам тротила. Вы знаете, каким образом он оказался в подвале вашего дома.
Этот подарок был предназначен вам. Но достался не вам. При взрыве погибли два неустановленных мужчины и ваш сын, лейтенант Юрий Ермаков.
Генерал-лейтенант подался вперед:
— Вы… Этого не может быть! Его, не было на даче!
— Был. Он приехал туда в третьем часу ночи. Через час после того, как уехали вы.
— Нет! Не верю! Скажите, что это не правда!
— Это правда.
— Он должен был сидеть дома! Я приказал ему сидеть дома! Зачем он туда поехал?!
— Этого я не знаю, — ответил Голубков. На Ермакова трудно было смотреть. Он долго молчал, потом проговорил пустым, мертвым голосом:
— Я знаю. Он поехал, потому что я ему сказал… Потому что я ему сказал, что я его люблю… И он решил, что мне плохо. Что мне нужна его помощь… Грязь и кровь. Это ко мне вернулось… За что? За что?! Я же служил России!
— Оставьте, Ермаков, — сухо сказал полковник Голубков. — Вы служили не России.
Вы служили мерзавцам, которые думают не о России, а только о власти. Вы и сейчас продолжаете им служить. Даже после того, как они убили вашего сына. Примите мои соболезнования. Мне нравился ваш сын.
— Будьте вы прокляты! — сказал генерал-лейтенант. — Будьте вы все прокляты!
В лабораторию заглянул полковник Тулин.
— Борт прибыл, — доложил он.
— Идем, — сказал Голубков и кивнул нам:
— Везите.
— Минутку, — остановил я его. — Вы сказали, что ничего не получилось. Что нужно, чтобы все получилось?
— Чтобы он ответил на мои вопросы. Я взял видеокамеру, установил ее на кронштейне и включил запись. Потом приказал Боцману:
— Придержи.
Он понял. Взял генерала за плечи и вжал в кресло. Я поднял с пола мини-нож «Робинзон», стер с него кровь Артиста и располосовал рукав генеральского кителя, использовав еще одну функцию этого высшего достижения человеческой цивилизации.
Потом достал шприц-тюбик «Ангельского пения», который не успел употребить подполковник Тимашук.
* * *
А я употребил.
Через три минуты плечи генерала расслабились.
Я обернулся к полковнику Голубкову и сказал:
— Спрашивайте.
Эпилог. Прошлогодние новости Лето 1998 года еще долго будет вспоминаться жителям России как самая благостная пора последнего десятилетия двадцатого века. По привычке поругивали правительство, бесстрашно смеялись над президентом, почесывали затылки перед пунктами обмена валюты, глядя, как доллар подползает к критической отметке — к шести рублям, жуткое дело! Но барахолки бурлили, магазинные витрины ломились от импорта, в пригородах росли не только мрачные коттеджи «новых русских», но и сквозь старые постройки пробивались свежие срубы и стены из белого силикатного кирпича. На черноморских пляжах яблоку негде было упасть, снять комнату стало проблемой.
Казалось, что так будет всегда. И лишь очень немногие знали, что всегда так не будет, что это всего лишь затишье перед наступлением новых времен.
* * *
Новые времена всегда приносят с собой новые слова, а старым придают новый смысл:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
Младший лейтенант Ковшов стащил «ночку» с потной физиономии и удивленно сказал:
— Здорово. А ты что тут делаешь?
— Да так, — ответил я. — Ничего особенного. Оказался здесь по чистой случайности.
* * *
И это была святая правда.
Глава XV
— Почему классическая трагедия состоит из пяти актов? — спросил Боцман, рассеянно поигрывая пистолетом-пулеметом АЕК919К «Каштан» калибра 9 миллиметров с начальной скоростью пули 315 метров в секунду и темпом стрельбы 900 — 1000 выстрелов в минуту. Артист объяснил:
— Я так думаю, потому что больше зрители не выдерживали. Вникни, каково было древним грекам: лавки каменные, солнце печет, посиди-ка. — Он подумал и самокритично добавил:
— Возможно, есть и более научное объяснение. Но я до него не доучился. Поэтому многое осталось загадкой. Вот, например, разницу между комедией, драмой и трагедией я понял, а чем отличается фабула от сюжета, до сих пор точно не знаю. Догадываюсь, конечно, но очень смутно. В искусстве вообще много загадочного.
Боцман обдумал его слова и сказал:
— Насчет комедии — ясно. Это когда смешно. А какая разница между драмой и трагедией? Артист разъяснил:
— В драме все может быть и так, и эдак. В последнюю минуту могут примчаться менты и вызволить героя и трепетную героиню из рук бандитов. Может, как в нашем случае, подоспеть спецподразделение антитеррористического центра и в лице младшего лейтенанта Ковшова поставить финальную точку в драме, произнеся универсальное выражение «ексель-моксель». Или, как в добрые старые времена, о которых в театральном мире ходят легенды, на партсобрании может встать седоусый токарь-многостаночник и сказать: «А вот я, товарищи, считаю, дык, что это не по-партейному». А в трагедии — без вариантов. Герою обязательно придет п….ц. И он это знает. Но он клал на это с прибором. Поэтому он и герой.
Артист немного помолчал и заключил:
— Жизнь, в сущности, — это трагедия. Ибо финал ее предрешен. И сколько бы ты ни прожил, от этого черточка между датой рождения и датой смерти не станет длинней.
Нет, не станет.
Сделав это обобщение, Артист глубоко задумался, словно бы пытаясь понять, что же, собственно, он сказал и как это соотносится с реальной жизнью, которая окружала нас в виде просторной подземной лаборатории с компьютерами на стендах и осколками винных и водочных бутылок на бетонном полу. В дальнем от нас углу в кресле-коляске сидел, нахохлясь, как сыч, генерал-лейтенант Ермаков, похожий сейчас не на президента Рузвельта, а скорей на Наполеона Бонапарта в ожидании отправки на остров Святой Елены.
Но Боцмана в силу его практического склада ума больше интересовали вопросы не бытия, а быта. Поэтому он спросил:
— А у нас сейчас что? Не комедия, ясно. Драма или трагедия?
— Не знаю, — сказал Артист. — Не знаю. Посмотрим. Надеюсь, что для нас уже не трагедия. Из главных действующих лиц мы перешли в разряд греческого хора. Не путать с греческим залом. Функция хора — при сем присутствовать и выражать свое отношение к действию. Возвещать: «Почувствовавши к творчеству влеченье, поэт одну задачу положил себе — чтоб нравилось его созданье публике. Но видит, что. совсем наоборот». Дальше не помню.
Не знаю, как насчет греческого хора, но то, что из арестантов мы превратились в охрану, это точно. Освобожденный из темницы полковник Голубков сразу же развил бурную деятельность. Вместе с прибывшим на место ЧП генерал-майором Дьяковым Николаем Дементьевичем, под началом которого мы два года воевали в Чечне, он быстро вник в обстановку, сложившуюся на борту «Руслана» в момент несостоявшегося взлета, и сделал вывод, что мои действия были правомерными.
Он, правда, указал на то, что мне вовсе не обязательно было стрелять на поражение, достаточно было ранить террориста в руку, а не засаживать ему пулю в глаз, но генерал-майор Дьяков похлопал полковника Голубкова по плечу и сказал:
«Нормально, Константин. Нормальный выстрел». Чем и отпустил мне грех за нарушение какой-то заповеди со скрижалей строителя коммунизма (если она была на этих скрижалях). Впрочем, никакого греха и не было. Была работа. Я ее сделал. И все. И точка.
До прибытия борта, вызванного из Читы, жирного араба и двух оставшихся у него секьюрити заперли на гарнизонной губе, экипажу велели сидеть в гарнизонной гостинице и ждать прибытия военного прокурора, чтобы дать ему свидетельские показания, а инженера Фалина положили под капельницу в санчасть. Туда же перевезли Муху, хотя он уверял, что уже здоров, и рвался в родной коллектив. А нам вернули наши «каштаны» и приказали обеспечить безопасность генерал-лейтенанта Ермакова. После чего полковник Голубков оставил нас наедине с подопечными и убежал заниматься другими делами.
Я понимал, чем вызвано такое решение Голубкова. Солдатам гарнизона он доверить это не мог, так как генерал формально не был арестован. «Черные» для этой роли тем более не годились. Сивопляс, за лояльность которого мы клятвенно поручились, горячо вызвался постеречь своего шефа, но полковник решительно отверг его предложение. И правильно, между прочим, сделал. Он, конечно, не знал, что и у нас к этому господину есть свой счет, но в конечном итоге оказался прав: под нашей опекой генерал-лейтенант был в полной безопасности. Хотя атмосферу, окружавшую его, вряд ли можно было назвать дружественной.
Но он был не из тех, кто обращает внимание на флюиды. Как и подполковник Тимашук, генерал-лейтенант запаса Ермаков был твердо убежден, что материя первична.
Неужели она в самом деле первична?
* * *
Антракт между четвертым и пятым актами начал затягиваться. Наконец появился полковник Голубков, закончивший неотложные дела на поверхности, и придал действию импульс.
— Гражданин Ермаков, — официально обратился он к генерал-лейтенанту. — Я получил санкцию военной прокуратуры на ваш арест.
— В чем же меня обвиняют? — высокомерно поинтересовался Наполеон Бонапарт.
— В попытке продать иностранному государству оборудование и техническую документацию, составляющую государственную тайну.
— Чушь. Это собственность коммерческой фирмы. Я сам вправе решать, кому и что продавать. Документация не имеет грифа секретности.
— Вас также обвиняют в попытке похищения российского гражданина Фалина.
— Чушь, — повторил генерал-лейтенант. — Он дал согласие. Если он об этом не помнит, это не мои проблемы. Я протестую против моего задержания. Требую немедленно известить о нем представителя президента в «Госвооружении» генерала армии Г.
— Кого еще? — спросил Голубков.
— Что значит — кого еще?
— Кого еще вы требуете известить о вашем аресте? — повторил полковник. — Кого-нибудь из администрации президента? Может быть, бывшего председателя правительства?
— Это провокация. Вам она не удастся. Я не намерен продолжать разговор в присутствии посторонних.
— Вы имеете в виду этих молодых людей? — уточнил Голубков, показывая на нас. — Они не посторонние. Они свидетели. Их показания будут нужны. Пока же могу сообщить следующее. О вашем аресте извещен премьер-министр. Не бывший, а нынешний. Он выразил удовлетворение тем, что попытка угона самолета с ценным стратегическим оборудованием пресечена. Он сомневался в необходимости задействовать антитеррористическое подразделение, так как агентурные данные о готовящемся преступлении не были подтверждены документально. Но он все же дал согласие и сделал соответствующие распоряжения. Вы по-прежнему настаиваете, чтобы я известил о вашем аресте генерала армии Г.?
— Я не желаю отвечать на ваши вопросы, — заявил Ермаков. — Если это и все обвинения, можете вытереть ими задницу.
— Не все, — ответил Голубков. — Вы обвиняетесь в преступном сговоре с группой установленных лиц с целью угона российского транспортного самолета. Вы доставили угонщиков на военный аэродром, по вашему приказу для них были созданы все условия для успешного проведения террористического акта. Вместе с ними вы намеревались нелегально покинуть страну, что может явиться основанием для обвинения вас в измене Родине.
От возмущения генерал-лейтенант даже дернулся в кресле, но тут же болезненная гримаса исказила его лицо.
— Поразительно, полковник, — сказал он. — Я считал вас умным человеком. Ваши свидетели могут подтвердить, что в самолет меня затащили против моей воли.
Голубков повернулся к нам:
— Подтверждаете?
— Я не могу, — ответил я. — Не видел, был уже там, когда его привезли.
— Кто видел?
— Мы видели, — сказал Док. — У нас не создалось впечатления, что он протестовал, когда его катили арабы.
— Протестовал или не протестовал? — уточнил Голубков. — Кричал, отбивался, звал на помощь?
— Нет, — сказал Док.
— Нет, — повторили Артист и Боцман.
— Я требовал выпустить меня из самолета. Я требовал остановить самолет. В самых резких выражениях. Это может подтвердить Пастухов. Он был свидетелем моего разговора с Джаббаром.
— Вы уверены, что он подтвердит? — спросил Голубков.
— Если он честный человек — да.
— Давай, Пастухов, — сказал полковник. — Арабы говорят в один голос, что он сам согласился лететь. Бортмеханик ничего не слышал, лежал далеко. Экипаж тоже не в курсе.
Я походил вокруг последнего трона поверженного императора и сказал ему с прямотой маршала Мюрата:
— Не могу сказать, что мало в жизни видел сволочей. Не слишком много, но и не мало. Среди них попадались даже мерзавцы. Но с такой тварью сталкиваюсь первый раз. Ну? И как я должен ответить? После того как ты приказал нас убить при попытке к бегству. После того как ты убил ребят Сивопляса. Которые, тварь, в афганской войне уцелели. После того как ты подписал самого Сивопляса! Что ты хочешь от меня услышать?
— Что за дела? — вмешался Голубков. — Доложить!
— Давай, — сказал я Боцману. — Докладывай без эмоций.
Он доложил. У него получилось без эмоций. У меня бы не получилось. У Дока и Артиста тоже. А у него получилось. Голубков вызвал Сивопляса. Он изложил то, что знал. И тоже без эмоций, хотя это далось ему нелегко.
— Что скажете? — спросил Голубков.
— Бред, — отрезал генерал-лейтенант. — Голословные домыслы. А свидетель у вас только один.
— Твое слово, Пастух, — обернулся ко мне Голубков. — Подтверждаешь, что он согласился лететь добровольно?
— Что за бодягу вы здесь разводите? — разозлился я. — Нет. Он орал как резаный.
Требовал выпустить. Но араб его не послушал.
— Ты понимаешь, что сейчас сказал?
— А что я сказал? Пусть отвечает за то, что сделал. Ему и этого выше крыши! Три убийства — мало?
— Да не ответит он за это! — гаркнул полковник. — Понял? Не ответит!
— Не понял, — сказал я. — Это почему?
— Да потому что нет доказательств! Прямых! А один свидетель — не свидетель! Это еще в римском праве записано!
— А мы что, живем в Риме? — спросил я. — Это для меня новость.
В нашу перепалку решительно вмешался Ермаков:
— Полковник, вы принуждаете свидетеля к даче ложных показаний. Порядочные люди так не поступают.
Голубков кивнул мне:
— Объясни ему насчет порядочности. Как джентльмен джентльмену. А я не могу. Я не джентльмен. В контрразведке джентльмены не служат.
Голубков закурил и сделал вид, что все остальное его не касается.
— Выходит, ему за это ничего не обломится? — спросил Сивопляс.
Голубков промолчал. Пиратский шрам на лице Сивопляса покраснел. Он неловко потоптался на месте, сказал:
— А я видеокамеру принес. Думал, мало ли. Ту пленку я стер, — объяснил он мне.
Положил камеру на стенд и спросил:
— Разрешите идти, товарищ полковник?
— Идите.
Сивопляс сгорбился и двинулся к выходу. Неожиданно походка его стала скользящей, тигриной. Он развернулся в прыжке с мгновенным взмахом руки, в воздухе что-то свистнуло, мелькнуло блесной. И прежде чем я успел сообразить, что к чему, Артист уже словил этот блеск ладонью левой руки перед самым лбом генерал-лейтенанта.
По инерции прыжка он перекатился по полу и схватился за руку, из которой хлестнула кровь. Мы кинулись к Артисту. Док разжал его пальцы и вырвал из ладони окровавленную блесну.
Это был мини-нож «Робинзон» из комплекта ножа выживания «Оборотень-2». Тот самый, который Муха потерял в помещении дизельной электростанции. И сейчас «Робинзон» был использован не как отвертка или пила по металлу, а в своей функции метательной пластины «сякэн». И если бы не ладонь Артиста, эта пластина сидела бы у генерал-лейтенанта в голове. Не в смысле в уме, а в смысле в мозгах.
— Флибустьер, твою мать! — взревел Артист. — У меня от тебя сплошные неприятности и никаких удовольствий!
— Я тебя все равно достану, — пообещал Сивопляс генералу. — Ты от меня и на том свете не скроешься! Там тебя уже ждут! Понял?
Он круто развернулся и двинулся к выходу. У двери обернулся:
— Так и будет! А если не так, то все равно так! И вышел.
— Я должен вас поблагодарить, — сказал Ермаков Артисту. — Вы спасли мне жизнь.
— Я нечаянно, — ответил Артист, пока Док перевязывал его руку подвернувшимся полотенцем. — Если бы успел подумать, не стал бы.
— Двигай, — сказал Док. — Мы в санчасть. Док и Артист ушли. Голубков повертел в руках черную пачку с золотым двуглавым орлом.
— Все. Меняю, к чертовой матери, эти сигареты. Для меня они слишком патриотичные.
— Что-то не получилось? — спросил я. Он только рукой махнул:
— Да ничего не получилось. Все эти обвинения — семечки. Отмажут его в два счета.
И все наши дела впустую.
— Ваши?
— Да, наши. И ваши. Зря Артист руку изуродовал.
Он докурил сигарету и сказал:
— Ладно. У меня для вас плохая новость, господин Ермаков. Сегодня в пять утра по московскому времени на вашей даче в Архангельском произошел взрыв газа.
— Взорвался не газ, — возразил генерал-лейтенант. — И вы это прекрасно знаете.
— Да, не газ, — согласился Голубков. — Взорвался заряд, эквивалентный двум килограммам тротила. Вы знаете, каким образом он оказался в подвале вашего дома.
Этот подарок был предназначен вам. Но достался не вам. При взрыве погибли два неустановленных мужчины и ваш сын, лейтенант Юрий Ермаков.
Генерал-лейтенант подался вперед:
— Вы… Этого не может быть! Его, не было на даче!
— Был. Он приехал туда в третьем часу ночи. Через час после того, как уехали вы.
— Нет! Не верю! Скажите, что это не правда!
— Это правда.
— Он должен был сидеть дома! Я приказал ему сидеть дома! Зачем он туда поехал?!
— Этого я не знаю, — ответил Голубков. На Ермакова трудно было смотреть. Он долго молчал, потом проговорил пустым, мертвым голосом:
— Я знаю. Он поехал, потому что я ему сказал… Потому что я ему сказал, что я его люблю… И он решил, что мне плохо. Что мне нужна его помощь… Грязь и кровь. Это ко мне вернулось… За что? За что?! Я же служил России!
— Оставьте, Ермаков, — сухо сказал полковник Голубков. — Вы служили не России.
Вы служили мерзавцам, которые думают не о России, а только о власти. Вы и сейчас продолжаете им служить. Даже после того, как они убили вашего сына. Примите мои соболезнования. Мне нравился ваш сын.
— Будьте вы прокляты! — сказал генерал-лейтенант. — Будьте вы все прокляты!
В лабораторию заглянул полковник Тулин.
— Борт прибыл, — доложил он.
— Идем, — сказал Голубков и кивнул нам:
— Везите.
— Минутку, — остановил я его. — Вы сказали, что ничего не получилось. Что нужно, чтобы все получилось?
— Чтобы он ответил на мои вопросы. Я взял видеокамеру, установил ее на кронштейне и включил запись. Потом приказал Боцману:
— Придержи.
Он понял. Взял генерала за плечи и вжал в кресло. Я поднял с пола мини-нож «Робинзон», стер с него кровь Артиста и располосовал рукав генеральского кителя, использовав еще одну функцию этого высшего достижения человеческой цивилизации.
Потом достал шприц-тюбик «Ангельского пения», который не успел употребить подполковник Тимашук.
* * *
А я употребил.
Через три минуты плечи генерала расслабились.
Я обернулся к полковнику Голубкову и сказал:
— Спрашивайте.
Эпилог. Прошлогодние новости Лето 1998 года еще долго будет вспоминаться жителям России как самая благостная пора последнего десятилетия двадцатого века. По привычке поругивали правительство, бесстрашно смеялись над президентом, почесывали затылки перед пунктами обмена валюты, глядя, как доллар подползает к критической отметке — к шести рублям, жуткое дело! Но барахолки бурлили, магазинные витрины ломились от импорта, в пригородах росли не только мрачные коттеджи «новых русских», но и сквозь старые постройки пробивались свежие срубы и стены из белого силикатного кирпича. На черноморских пляжах яблоку негде было упасть, снять комнату стало проблемой.
Казалось, что так будет всегда. И лишь очень немногие знали, что всегда так не будет, что это всего лишь затишье перед наступлением новых времен.
* * *
Новые времена всегда приносят с собой новые слова, а старым придают новый смысл:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37