Они шли по контролируемой моджахедами территории, выходя на заложенные для них тайники и не зная, какой будет конечная цель. Выход к исходной точке, и наконец ясные инструкции о дальнейших действиях. И выполнение боевой задачи — в тот раз она была диверсионного характера. Взрывались радиоуправляемые мины, горели склады с боеприпасами. Корежилась от взрыва спутниковая антенна. И был захвачен целым и невредимым электронный блок спутниковой системы связи — то, из-за чего все это затевалось… После таких операций удачей считалось, если вернется пятнадцать процентов личного состава. Они вернулись все. Рокотов не любил терять людей. И очень редко терял их.
— Неважно выглядишь, — сказал генерал.
— Неважно, — согласился полковник.
— В командировку не хочешь? Тебе нужно проветриться.
— Нет… Мне нужен отпуск.
— Та-ак, — Рокотов посмотрел на него испытующе. Он слишком хорошо знал своих людей и представлял, как все будет. — Мы надавим на органы. Они лягут костьми, но найдут убийц.
— Никто костьми сейчас не ляжет. Это только мы можем ложиться костьми. А эти… — Гурьянов отмахнулся.
— Я подниму всех наших «безопасников». Это их стихия, — сказал Рокотов. — Они раскопают.
— Они не сделают это лучше меня.
В подразделении по обеспечению собственной безопасности Службы, конечно, ребята ушлые и умелые, они способны утрясать самые деликатные проблемы. Но тут счеты пойдут другие.
— Здесь не Афган и не Ангола, Никита.
— Я понимаю.
— Ты понимаешь, что я не должен тебя отпускать, — вздохнул Рокотов устало.
— Понимаю. Но вы должны понять, что я не могу не идти.
Шеф видел — боевая ракета вышла на курс.
— Хорошо. Какие ресурсы нужны? — резко произнес Рокотов. — Выкладывай расчет. Люди. Оснащение.
Рокотов не имел права ни предлагать, ни даже заикаться о этом. Использование сил и средств отряда «Буран» внутри страны запрещено категорически. Но бросать в такой ситуации своего сотрудника на произвол судьбы он не мог. Как только бойцы перестанут верить, что в их закрытом коллективе, больше напоминающем некий религиозный орден, один за всех и все за одного, неважно, чего это будет стоить, — тогда отряду конец. Тогда это будет всего лишь одна из многочисленных военизированных структур, каковых выросло на Руси, как грибов после дождя.
— Нет, — отрезал Гурьянов. — Это мое дело. Личное…
— Личное, — кивнул Рокотов. — Ты — в Службе. И личных дел у тебя быть не может.
— Не было… А теперь есть.
Генерал покрутил меж пальцев пластмассовую авторучку. фактически начальник одного из его основных отделов просил разрешения на личную вендетту.
— Как знаешь… Пиши рапорт. Месяц отпуска. При осложнении ситуации сразу на контакт, — ручка хрустнула в пальцах Рокотова, и он бросил ее в корзину.
— Только не надо за мной присматривать..
— Обещаю.
Через пару часов Гурьянов разделался со служебными делами, оформил отпуск.
Еще один визит — в опустевшую четырехкомнатную квартиру Константина.
Гурьянов сорвал бумажную ленточку с печатью прокуратуры, отпер замок, открыл тяжелую дверь и вошел в квартиру. Еще недавно она была наполнена жизнью. Здесь звучали голоса, смех, велись беспечные разговоры, на плите жарилась яичница, в прихожей на полке накапливались прочитанные или так и не прочитанные газеты, которые каждый день подбрасывали в почтовый ящик.
Теперь квартира никогда не будет такой. Он был здесь после убийства. Тогда толпились оперативки, понятые. Они осматривали квартиру с видом старьевщиков, разглядывающих ставшие никому не нужными вещи. У вещей такая судьба — они часто переживают своих хозяев. Когда он вышел из прихожей последним и видел, как следователь закрывает дверь и опечатывает ее. После обыска он здесь не появлялся.
Что-то толкнуло его, когда он вошел в большую комнату. Что-то сразу насторожило. И он сразу понял, что именно.
Когда он оставлял квартиру, порядок в ней был несколько иной. И вещи были разбросаны по-другому.
Здесь кто-то был. Тот, кто имел ключ.
Кто? Милиция? Они говорили, что не появлялись больше здесь.
Тогда кто?
Недолго Художнику пришлось править в камере следственного изолятора. Дело в отношении его передали в суд, ему дали копию обвинительного заключения.
Потом был суд. Упираться смысла не было, так что Художник признал свою вину, попросил прощения у честных людей и умолял не лишать свободы. Но почему-то навстречу ему не пошли. И получил он два года в шестой исправительно-трудовой колонии в Калачевском районе области. Так как он умел прекрасно рисовать, то устроился на блатную должность в клубе, где рисовал плакаты с изображениями счастливо улыбающихся заключенных, вставших на путь исправления.
Общая зона — не строгая. Там сидят те, у кого первая ходка. И в девяностом году правил там не воровской закон и даже не понятия, а просто беспредел. В то время любимой темой журналистов было бесправное положение зеков, так что в ИТК-6 повадились правозащитники и корреспонденты. Для смеха Художник продемонстрировал молоденькой, напористой и наивной сотруднице «Комсомольской правды» свои рисунки и наплел о своей нелегкой судьбе, о том, как он, молодое дарование, хотел есть, поэтому полез за чужой вещью, чтобы мать, оставшаяся без работы, не умерла с голоду. Самое интересное — вышла в газете история один к одному, как он наговорил, даже с его фотографией.
Удивительное дело — чем больше в зоне появлялось правозащитников и журналистов, тем хуже становилось положение и тем выше взлетал беспредел, который нравится только полным дуракам, кому надоело жить на белом свете. Администрацию колонии так прижали, что она предпочитала не связываться ни с чем, в зоне воцарялся невиданный бардак, предприятие, обеспечивавшее ИТК-6 работой, почти остановилось деньги платили с перебоями, работы не было.
Беспределыциков приходило на зону все больше. Шпана и психи в последние годы будто с цепи сорвались. Наевшиеся наркотиков и дихлофоса, с напрочь вышибленными мозгами, они на воле творили неописуемые вещи. Продолжали они так жить и на зоне. Треть сидела за насилие — таких раньше опускали, а теперь всех не опустишь. И они тоже пытались взять верх. Правильные ребята, те, кто пришли в зону не по залету, а по велению сердца и по направлению своих наставников, пытались держать оборону, кучковались друг с другом. В этой компании Художник обнаружил и Хошу, который принял его с радостью.
В каких только переделках не побывал Художник. И с каждым днем только набирался холодной ярости и уверенности в себе. Вот он стоит напротив одного из психов. Хищнику надо смотреть в глаза. У противника — заточка. У Художника — ничего.
— Режь, — кричит Художник.
В горло вдавливается острие заточки. Но Художник, не обращая на нее внимания, двигается вперед. Лезвие упирается в шею, и появляется кровь.
Но в глазах противника Художник видит страх. Он знает, что тот не ударит его в шею ножом.
— Давай… — снова кричит он, зная, что противник отступит.
И тот отступает.
Художник же быстро понял, что отступать нельзя никогда. Через два месяца с новым своим корешем — тоже слегка чеканутым, сидевшим за наркотики и готовым за пачку чая подписаться на что угодно, — он душит своего врага подушкой.
Самое смешное — врачи дали заключение, что тот умер от сердечного приступа. Администрации было не до незапланированных жмуриков. Лишнее ЧП — это комиссия из управления, разборы, а Хозяину полковника получать. И у оперчасти и так было полно забот. В это время верх на зоне как раз начал брать Боксер. Да, тот самый предводитель боксерской бригады, терроризировавшей Ахтумск. Всю жизнь Боксера учили бить по мордам и грушам, и освоил он главную науку — бей первым. И всегда вставай на ноги на счет восемь и уж тогда, движимый яростной жаждой мести, не давай спуска. Бей пока противник дышит.
Постепенно Боксер брал в кулак отморозков. С некоторыми блатными заключил пакт о ненападении. Другие пробовали катить на него бочку.
— Ты же Крота пришил, подручного Тимохи, — сказа ему однажды. — За это отвечать надо.
— Я убил? Обоснуй.
Блатные погорячились, поскольку обвинения обосновывать было нечем. Зато Боксер, воспользовавшись возможностями своей бригады на свободе, накопал компру на основных блатных заводил ИТК и двоим сделал «предъяву по понятиям» — уж в чем, в чем, а в хитрости и изворотливости Боксер не откажешь. В результате Боксер стал некоронованным королем зоны. А Художник в очередной раз убедился, что будущее за новой волной, гангстерами, денежными, уверенными в себе, лишенными предрассудков, соблюдающими воровски законы тогда, когда им это выгодно, и отбрасывающими их когда те начинали тяготить.
— Ну а ты, волчонок? — однажды вызвал Художника на разговор Боксер, присматривавшийся к этому молодому, серьезному парню. — Ты тоже мной недоволен?
— Главное, не мешаю, — сказал Художник.
— Умно поступаешь, — кивнул Боксер.
— Но и не помогаю. Я в клубе картинки рисую. Мне все разборы по барабану.
— Ну смотри, Художник. Как бы не было худо.
Ему это напомнило фразу шестерок Бузы «от слова худо», и его передернуло немного.
Боксер оставил его в покое, хотя и неуютно ощутил себя, поймав быстрый, как удар ножом, взгляд. Боксер видел, что парень очень непрост, что он как сгусток злой, целеустремленной воли.
Постепенно Боксер все круче заправлял зоной. И решил однажды, что настало время показать себя. Главная проблема была в том, чтобы «оглушить» оперчасть, перекрыть поток информации от ее негласного аппарата.
— Кто в административную зону пойдет — того удавлю, — пустил однажды Боксер указивку.
Теперь каждый, кто лез к административной зоне, записывался в стукачи. Так что зеки по возможности обходили ее, как чумной барак. Доверенные Боксера секли все контакты оперативников, и оперчасть осталась без ушей и глаз.
Боксера поместили в штрафной изолятор, и прапорщики-контролеры отработали его от души дубинками, сковав для верности сильные руки наручниками. На ринге Боксера так не били никогда. Но он выдержал. Ему, здоровенному лосю, все было нипочем.
— Сочтемся, — прошептал он.
Он привык держать удары. И опять поднялся на счет девять. И нанес ответный удар.
Через пять дней на зоне поднялся бунт. Кто был его заправилой — догадаться нетрудно. Сценарий был примерно как на броненосце «Потемкин» — бросили клич типа «честных зеков мясом с червями кормят!». Слово за слово, тарелкой по столу, и зона встала на дыбы. ВВ-шников со щитами и дубинками зеки быстро выкинули за пределы зоны, забаррикадировались мебелью, вытащили заготовленные заранее металлические пруты, холодное оружие и стали требовать представителей ООН из комиссии по правам человека и помощника Горбачева для того, чтобы донести о не праведных порядках на зоне. Заодно отметелили до потери пульса всех, кого подозревали в сотрудничестве с операми, при этом в большинстве случаев били не тех.
Бунт разрастался. Зеки захватили одно из административных зданий, взяли в заложники медперсонал санчасти.
Длилось противостояние три дня. Руководство УВД и прокуратура Ахтумска боялись применять силу. Наконец на зону вели ОМОН. И пришел час расплаты. Битва была, как в средние века. Закованные в бронежилеты, в касках, с плексигласовыми и металлическими щитами омоновцы шли вперед. По щитам барабанили камни, железные острые болванки, кто-то поджег бензин. Цвела «черемуха» — но слезогонка не особенно помогала. И случилось то, чего не могло не случиться, — прозвучали выстрелы.
Хоша хотел было тоже двинуть в гущу драки, проучить от души волков-омоновцев, но Художник осадил его:
— Ты за Боксера бока под ментовские дубинки подставлять будешь?
Они еще с парой пацанов забились в каптерку в закутке клуба и в битве участия не принимали. Так что под основную раздачу, когда омоновские дубинки гуляли по ребрам и выбивали дух у особо строптивых, они не попали. Их омоновцы выудили, когда все закончилось. Боевой угар у милиционеров уже вышел, и досталось укрывавшимся всего несколько ударов дубинками, что по сравнению с другими было просто поглаживанием.
Уже когда бунт подавили, Боксера отправили в другую зону — для строптивых, где участь его ждала не сладкая, некоторых осудили за сопротивление, накрутили срок и перевели на иной режим. Художнику и Хоше последователи Боксера пробовали сделать предъяву — мол, прятались за спинами, когда даже опущенные бились не щадя живота за правое дело.
— Бунт был не правильный по всем понятиям. Никакие целей он не преследовал, кроме того, чтобы Боксера потешить, — сказал Художник. — Вот за такое надо держать ответ.
После всех этих баталий на зоне гайки подзавернули. Урока хватило. А тут на зону подоспел Валуй — признанный блатарь. Одного из шустрых последователей Боксера, пытавшегося держать масть, удавили и подвесили в сортире — якобы сам повесился. Еще двоих сделали дамами легкого поведения…
Хоша вышел на год раньше Художника.
— Мы теперь братья, — сказал он ночью перед выходом, резанув по руке и накапав крови в стакан с водкой.
Художник не верил в братство до гроба. Не верил и Хеше — балагуру и истерику, с головой, забитой самыми дурными фантазиями и прожектами типа ограбить Алмазный фонд или смыться в Америку и "дать просраться всей их «Коза Ностра»… По большому счету, Хоша был ребенок, только сильно испорченный.
— Я тебя встречу, как выходить будешь. Мы теперь до грoба — пообещал Хоша, выпив водку с кровью.
— До гроба, — кивнул Художник, последовав его примеру, но что-то зловещее прозвучало в этих словах. Его передернуло, как от дурного предчувствия.
Художник был уверен, что никто его по выходе не встретит. Знал, что год на воле Хоша просто не выдержит. Первый план, который он задумает реализовать, приведет его или опять в тюрьму, или прямиком в могилу.
К удивлению своему, Художник, выйдя со справкой об освобождении за порог ИТК-6, застал комитет по встрече на «жигуле» и подержанном «Форде-Фиесте». Хоша был в кожаной куртке, с золотой цепью поверх майки «Пума», с бритым затылком — эти прически только вошли в моду. В общем, выглядел типичным бандитом новых времен.
— Художник, брат, — Хоша распахнул объятия.
Они обнялись.
Было еще четверо, которых Хоша представил освободившемуся корешу. Один — тупомордый жлоб с угрожающим взором, эдакая туша весом на сто кило — носил кличку Блин. Пожимая руку, он сжал ее так, что Художнику показалось — кости треснут, но он не показал вида. Армен — смугловатый, кавказистого типа парень, говоривший без намека на акцент — скорее всего из давно обрусевших армян. Третий — широкоплечий, с набитыми каратистскими кулаками — Брюс. И еще один, выпадавший из этой молодежной компании красномордый мужичонка лет сорока пяти, в дорогом пальто, ондатровой шапке, его представили как дядю Лешу, и отношение к нему было ироничное, но вместе с тем уважительное.
— Это наши парни, — указал Хоша на своих спутников. — веселые ребята, — он гыкнул. — Ладно, ныряй в тачку — и в путь. Пить, гулять, потом говорить. Годится?
— Ничего, — кивнул Художник.
Хоша сидел за рулем «Форда-Фиесты» и вел его лихо, как водят водители первогодки, каждую секунду рискуя не справиться с управлением и врезаться в лоб мчащемуся на всех парах бензовозу.
Хоша, казалось, был искренне рад происходящему. Чего не скажешь о Художнике. Он не представлял, чего ждать от этого комитета по торжественной встрече.
— Пацаны — кремень, — комментировал на ходу Хоща. — Мы — команда.
— Из Рудни?
— Да. Земляки все. С детства знаю.
— Расисты?
— Чего?
— Ты с ними желтомордиков чистил?
— С Арменом и Блином.
— А ты — командир?
— Ну не шестерка же. Тут не все. Но самые лучшие пацаны — со мной.
— И чем занимаетесь?
— Деньги собираем, — Хоша потрогал золотую цепь полез за пазуху и вытащил из-за рубашки еще две — потоньше. Он походил на наряженную елку.
— И где собираете?
— Где плохо лежат. — Хоша помолчал, потом спросил:
— Художник, ты об автобусе на Ельневской трассе слышал?
— Слышал.
В газете прошла информация об этом «преступлении века». Комментарии были однотипными: уголовники распоясались, власть бессильна, такое встречалось только во времен махновцев. Действительно, атаковать на трассе автобус с челноками и развести их на тридцать тысяч баксов — это лихо.
— Так наша работа, — с гордостью сообщил Хоша.
— Что?
— То-то…
Рапорт подмахнули моментально. Быстро сдав дела, пройдя медкомиссию и получив расчет, Влад опять запил. Пил он три дня. На четвертый к нему заявились гости. Точнее — один гость. Но какой…
— Ба, разведка! — Влад, с утра уже слегка поддатый, рас пахнул объятия.
— Привет, ментовская душа, — Гурьянов похлопал его по плечам.
Влад вздохнул и покачал головой. Господи, как вчера все. Почти четырнадцать лет прошло.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
— Неважно выглядишь, — сказал генерал.
— Неважно, — согласился полковник.
— В командировку не хочешь? Тебе нужно проветриться.
— Нет… Мне нужен отпуск.
— Та-ак, — Рокотов посмотрел на него испытующе. Он слишком хорошо знал своих людей и представлял, как все будет. — Мы надавим на органы. Они лягут костьми, но найдут убийц.
— Никто костьми сейчас не ляжет. Это только мы можем ложиться костьми. А эти… — Гурьянов отмахнулся.
— Я подниму всех наших «безопасников». Это их стихия, — сказал Рокотов. — Они раскопают.
— Они не сделают это лучше меня.
В подразделении по обеспечению собственной безопасности Службы, конечно, ребята ушлые и умелые, они способны утрясать самые деликатные проблемы. Но тут счеты пойдут другие.
— Здесь не Афган и не Ангола, Никита.
— Я понимаю.
— Ты понимаешь, что я не должен тебя отпускать, — вздохнул Рокотов устало.
— Понимаю. Но вы должны понять, что я не могу не идти.
Шеф видел — боевая ракета вышла на курс.
— Хорошо. Какие ресурсы нужны? — резко произнес Рокотов. — Выкладывай расчет. Люди. Оснащение.
Рокотов не имел права ни предлагать, ни даже заикаться о этом. Использование сил и средств отряда «Буран» внутри страны запрещено категорически. Но бросать в такой ситуации своего сотрудника на произвол судьбы он не мог. Как только бойцы перестанут верить, что в их закрытом коллективе, больше напоминающем некий религиозный орден, один за всех и все за одного, неважно, чего это будет стоить, — тогда отряду конец. Тогда это будет всего лишь одна из многочисленных военизированных структур, каковых выросло на Руси, как грибов после дождя.
— Нет, — отрезал Гурьянов. — Это мое дело. Личное…
— Личное, — кивнул Рокотов. — Ты — в Службе. И личных дел у тебя быть не может.
— Не было… А теперь есть.
Генерал покрутил меж пальцев пластмассовую авторучку. фактически начальник одного из его основных отделов просил разрешения на личную вендетту.
— Как знаешь… Пиши рапорт. Месяц отпуска. При осложнении ситуации сразу на контакт, — ручка хрустнула в пальцах Рокотова, и он бросил ее в корзину.
— Только не надо за мной присматривать..
— Обещаю.
Через пару часов Гурьянов разделался со служебными делами, оформил отпуск.
Еще один визит — в опустевшую четырехкомнатную квартиру Константина.
Гурьянов сорвал бумажную ленточку с печатью прокуратуры, отпер замок, открыл тяжелую дверь и вошел в квартиру. Еще недавно она была наполнена жизнью. Здесь звучали голоса, смех, велись беспечные разговоры, на плите жарилась яичница, в прихожей на полке накапливались прочитанные или так и не прочитанные газеты, которые каждый день подбрасывали в почтовый ящик.
Теперь квартира никогда не будет такой. Он был здесь после убийства. Тогда толпились оперативки, понятые. Они осматривали квартиру с видом старьевщиков, разглядывающих ставшие никому не нужными вещи. У вещей такая судьба — они часто переживают своих хозяев. Когда он вышел из прихожей последним и видел, как следователь закрывает дверь и опечатывает ее. После обыска он здесь не появлялся.
Что-то толкнуло его, когда он вошел в большую комнату. Что-то сразу насторожило. И он сразу понял, что именно.
Когда он оставлял квартиру, порядок в ней был несколько иной. И вещи были разбросаны по-другому.
Здесь кто-то был. Тот, кто имел ключ.
Кто? Милиция? Они говорили, что не появлялись больше здесь.
Тогда кто?
Недолго Художнику пришлось править в камере следственного изолятора. Дело в отношении его передали в суд, ему дали копию обвинительного заключения.
Потом был суд. Упираться смысла не было, так что Художник признал свою вину, попросил прощения у честных людей и умолял не лишать свободы. Но почему-то навстречу ему не пошли. И получил он два года в шестой исправительно-трудовой колонии в Калачевском районе области. Так как он умел прекрасно рисовать, то устроился на блатную должность в клубе, где рисовал плакаты с изображениями счастливо улыбающихся заключенных, вставших на путь исправления.
Общая зона — не строгая. Там сидят те, у кого первая ходка. И в девяностом году правил там не воровской закон и даже не понятия, а просто беспредел. В то время любимой темой журналистов было бесправное положение зеков, так что в ИТК-6 повадились правозащитники и корреспонденты. Для смеха Художник продемонстрировал молоденькой, напористой и наивной сотруднице «Комсомольской правды» свои рисунки и наплел о своей нелегкой судьбе, о том, как он, молодое дарование, хотел есть, поэтому полез за чужой вещью, чтобы мать, оставшаяся без работы, не умерла с голоду. Самое интересное — вышла в газете история один к одному, как он наговорил, даже с его фотографией.
Удивительное дело — чем больше в зоне появлялось правозащитников и журналистов, тем хуже становилось положение и тем выше взлетал беспредел, который нравится только полным дуракам, кому надоело жить на белом свете. Администрацию колонии так прижали, что она предпочитала не связываться ни с чем, в зоне воцарялся невиданный бардак, предприятие, обеспечивавшее ИТК-6 работой, почти остановилось деньги платили с перебоями, работы не было.
Беспределыциков приходило на зону все больше. Шпана и психи в последние годы будто с цепи сорвались. Наевшиеся наркотиков и дихлофоса, с напрочь вышибленными мозгами, они на воле творили неописуемые вещи. Продолжали они так жить и на зоне. Треть сидела за насилие — таких раньше опускали, а теперь всех не опустишь. И они тоже пытались взять верх. Правильные ребята, те, кто пришли в зону не по залету, а по велению сердца и по направлению своих наставников, пытались держать оборону, кучковались друг с другом. В этой компании Художник обнаружил и Хошу, который принял его с радостью.
В каких только переделках не побывал Художник. И с каждым днем только набирался холодной ярости и уверенности в себе. Вот он стоит напротив одного из психов. Хищнику надо смотреть в глаза. У противника — заточка. У Художника — ничего.
— Режь, — кричит Художник.
В горло вдавливается острие заточки. Но Художник, не обращая на нее внимания, двигается вперед. Лезвие упирается в шею, и появляется кровь.
Но в глазах противника Художник видит страх. Он знает, что тот не ударит его в шею ножом.
— Давай… — снова кричит он, зная, что противник отступит.
И тот отступает.
Художник же быстро понял, что отступать нельзя никогда. Через два месяца с новым своим корешем — тоже слегка чеканутым, сидевшим за наркотики и готовым за пачку чая подписаться на что угодно, — он душит своего врага подушкой.
Самое смешное — врачи дали заключение, что тот умер от сердечного приступа. Администрации было не до незапланированных жмуриков. Лишнее ЧП — это комиссия из управления, разборы, а Хозяину полковника получать. И у оперчасти и так было полно забот. В это время верх на зоне как раз начал брать Боксер. Да, тот самый предводитель боксерской бригады, терроризировавшей Ахтумск. Всю жизнь Боксера учили бить по мордам и грушам, и освоил он главную науку — бей первым. И всегда вставай на ноги на счет восемь и уж тогда, движимый яростной жаждой мести, не давай спуска. Бей пока противник дышит.
Постепенно Боксер брал в кулак отморозков. С некоторыми блатными заключил пакт о ненападении. Другие пробовали катить на него бочку.
— Ты же Крота пришил, подручного Тимохи, — сказа ему однажды. — За это отвечать надо.
— Я убил? Обоснуй.
Блатные погорячились, поскольку обвинения обосновывать было нечем. Зато Боксер, воспользовавшись возможностями своей бригады на свободе, накопал компру на основных блатных заводил ИТК и двоим сделал «предъяву по понятиям» — уж в чем, в чем, а в хитрости и изворотливости Боксер не откажешь. В результате Боксер стал некоронованным королем зоны. А Художник в очередной раз убедился, что будущее за новой волной, гангстерами, денежными, уверенными в себе, лишенными предрассудков, соблюдающими воровски законы тогда, когда им это выгодно, и отбрасывающими их когда те начинали тяготить.
— Ну а ты, волчонок? — однажды вызвал Художника на разговор Боксер, присматривавшийся к этому молодому, серьезному парню. — Ты тоже мной недоволен?
— Главное, не мешаю, — сказал Художник.
— Умно поступаешь, — кивнул Боксер.
— Но и не помогаю. Я в клубе картинки рисую. Мне все разборы по барабану.
— Ну смотри, Художник. Как бы не было худо.
Ему это напомнило фразу шестерок Бузы «от слова худо», и его передернуло немного.
Боксер оставил его в покое, хотя и неуютно ощутил себя, поймав быстрый, как удар ножом, взгляд. Боксер видел, что парень очень непрост, что он как сгусток злой, целеустремленной воли.
Постепенно Боксер все круче заправлял зоной. И решил однажды, что настало время показать себя. Главная проблема была в том, чтобы «оглушить» оперчасть, перекрыть поток информации от ее негласного аппарата.
— Кто в административную зону пойдет — того удавлю, — пустил однажды Боксер указивку.
Теперь каждый, кто лез к административной зоне, записывался в стукачи. Так что зеки по возможности обходили ее, как чумной барак. Доверенные Боксера секли все контакты оперативников, и оперчасть осталась без ушей и глаз.
Боксера поместили в штрафной изолятор, и прапорщики-контролеры отработали его от души дубинками, сковав для верности сильные руки наручниками. На ринге Боксера так не били никогда. Но он выдержал. Ему, здоровенному лосю, все было нипочем.
— Сочтемся, — прошептал он.
Он привык держать удары. И опять поднялся на счет девять. И нанес ответный удар.
Через пять дней на зоне поднялся бунт. Кто был его заправилой — догадаться нетрудно. Сценарий был примерно как на броненосце «Потемкин» — бросили клич типа «честных зеков мясом с червями кормят!». Слово за слово, тарелкой по столу, и зона встала на дыбы. ВВ-шников со щитами и дубинками зеки быстро выкинули за пределы зоны, забаррикадировались мебелью, вытащили заготовленные заранее металлические пруты, холодное оружие и стали требовать представителей ООН из комиссии по правам человека и помощника Горбачева для того, чтобы донести о не праведных порядках на зоне. Заодно отметелили до потери пульса всех, кого подозревали в сотрудничестве с операми, при этом в большинстве случаев били не тех.
Бунт разрастался. Зеки захватили одно из административных зданий, взяли в заложники медперсонал санчасти.
Длилось противостояние три дня. Руководство УВД и прокуратура Ахтумска боялись применять силу. Наконец на зону вели ОМОН. И пришел час расплаты. Битва была, как в средние века. Закованные в бронежилеты, в касках, с плексигласовыми и металлическими щитами омоновцы шли вперед. По щитам барабанили камни, железные острые болванки, кто-то поджег бензин. Цвела «черемуха» — но слезогонка не особенно помогала. И случилось то, чего не могло не случиться, — прозвучали выстрелы.
Хоша хотел было тоже двинуть в гущу драки, проучить от души волков-омоновцев, но Художник осадил его:
— Ты за Боксера бока под ментовские дубинки подставлять будешь?
Они еще с парой пацанов забились в каптерку в закутке клуба и в битве участия не принимали. Так что под основную раздачу, когда омоновские дубинки гуляли по ребрам и выбивали дух у особо строптивых, они не попали. Их омоновцы выудили, когда все закончилось. Боевой угар у милиционеров уже вышел, и досталось укрывавшимся всего несколько ударов дубинками, что по сравнению с другими было просто поглаживанием.
Уже когда бунт подавили, Боксера отправили в другую зону — для строптивых, где участь его ждала не сладкая, некоторых осудили за сопротивление, накрутили срок и перевели на иной режим. Художнику и Хоше последователи Боксера пробовали сделать предъяву — мол, прятались за спинами, когда даже опущенные бились не щадя живота за правое дело.
— Бунт был не правильный по всем понятиям. Никакие целей он не преследовал, кроме того, чтобы Боксера потешить, — сказал Художник. — Вот за такое надо держать ответ.
После всех этих баталий на зоне гайки подзавернули. Урока хватило. А тут на зону подоспел Валуй — признанный блатарь. Одного из шустрых последователей Боксера, пытавшегося держать масть, удавили и подвесили в сортире — якобы сам повесился. Еще двоих сделали дамами легкого поведения…
Хоша вышел на год раньше Художника.
— Мы теперь братья, — сказал он ночью перед выходом, резанув по руке и накапав крови в стакан с водкой.
Художник не верил в братство до гроба. Не верил и Хеше — балагуру и истерику, с головой, забитой самыми дурными фантазиями и прожектами типа ограбить Алмазный фонд или смыться в Америку и "дать просраться всей их «Коза Ностра»… По большому счету, Хоша был ребенок, только сильно испорченный.
— Я тебя встречу, как выходить будешь. Мы теперь до грoба — пообещал Хоша, выпив водку с кровью.
— До гроба, — кивнул Художник, последовав его примеру, но что-то зловещее прозвучало в этих словах. Его передернуло, как от дурного предчувствия.
Художник был уверен, что никто его по выходе не встретит. Знал, что год на воле Хоша просто не выдержит. Первый план, который он задумает реализовать, приведет его или опять в тюрьму, или прямиком в могилу.
К удивлению своему, Художник, выйдя со справкой об освобождении за порог ИТК-6, застал комитет по встрече на «жигуле» и подержанном «Форде-Фиесте». Хоша был в кожаной куртке, с золотой цепью поверх майки «Пума», с бритым затылком — эти прически только вошли в моду. В общем, выглядел типичным бандитом новых времен.
— Художник, брат, — Хоша распахнул объятия.
Они обнялись.
Было еще четверо, которых Хоша представил освободившемуся корешу. Один — тупомордый жлоб с угрожающим взором, эдакая туша весом на сто кило — носил кличку Блин. Пожимая руку, он сжал ее так, что Художнику показалось — кости треснут, но он не показал вида. Армен — смугловатый, кавказистого типа парень, говоривший без намека на акцент — скорее всего из давно обрусевших армян. Третий — широкоплечий, с набитыми каратистскими кулаками — Брюс. И еще один, выпадавший из этой молодежной компании красномордый мужичонка лет сорока пяти, в дорогом пальто, ондатровой шапке, его представили как дядю Лешу, и отношение к нему было ироничное, но вместе с тем уважительное.
— Это наши парни, — указал Хоша на своих спутников. — веселые ребята, — он гыкнул. — Ладно, ныряй в тачку — и в путь. Пить, гулять, потом говорить. Годится?
— Ничего, — кивнул Художник.
Хоша сидел за рулем «Форда-Фиесты» и вел его лихо, как водят водители первогодки, каждую секунду рискуя не справиться с управлением и врезаться в лоб мчащемуся на всех парах бензовозу.
Хоша, казалось, был искренне рад происходящему. Чего не скажешь о Художнике. Он не представлял, чего ждать от этого комитета по торжественной встрече.
— Пацаны — кремень, — комментировал на ходу Хоща. — Мы — команда.
— Из Рудни?
— Да. Земляки все. С детства знаю.
— Расисты?
— Чего?
— Ты с ними желтомордиков чистил?
— С Арменом и Блином.
— А ты — командир?
— Ну не шестерка же. Тут не все. Но самые лучшие пацаны — со мной.
— И чем занимаетесь?
— Деньги собираем, — Хоша потрогал золотую цепь полез за пазуху и вытащил из-за рубашки еще две — потоньше. Он походил на наряженную елку.
— И где собираете?
— Где плохо лежат. — Хоша помолчал, потом спросил:
— Художник, ты об автобусе на Ельневской трассе слышал?
— Слышал.
В газете прошла информация об этом «преступлении века». Комментарии были однотипными: уголовники распоясались, власть бессильна, такое встречалось только во времен махновцев. Действительно, атаковать на трассе автобус с челноками и развести их на тридцать тысяч баксов — это лихо.
— Так наша работа, — с гордостью сообщил Хоша.
— Что?
— То-то…
Рапорт подмахнули моментально. Быстро сдав дела, пройдя медкомиссию и получив расчет, Влад опять запил. Пил он три дня. На четвертый к нему заявились гости. Точнее — один гость. Но какой…
— Ба, разведка! — Влад, с утра уже слегка поддатый, рас пахнул объятия.
— Привет, ментовская душа, — Гурьянов похлопал его по плечам.
Влад вздохнул и покачал головой. Господи, как вчера все. Почти четырнадцать лет прошло.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31