— Почему ее похитили? Зачем спрятали в бордели и превратили в примитивную проститутку?
Стулов переглянулся с Гулькиным. Рассказывать этому недоумку всю подоплеку совершенного преступления или воздержаться — прочитал я на их лицах. Значит, короли сыска считают меня недоумком? Ну, что ж, возражать не стану, пусть упиваются своими знаниями и опытом. Ради Бога, могу и помолчать.
Василий разрешающе кивнул. Гулькин откашлялся.
— Видите ли, Павел Игнатьевич, здесь смешались, как в коктейле, разные интересы. Из"ятие дорогой колекции, по убеждению организаторов грабежа, дело будущего. Пока подготовишься, пока внедришься в квартиру. А «заработать» хочется. Не завтра-послезавтра — сегодня. Вот и продали похищенную дремовскую королеву, получили немалые денежки от владелицы дома терпимости, которая заказала похищение. Заодно получили от Гнесиной дедов альбом, который пред"явили потенциальному покупателю… Теперь поняли?
— Говоришь ты, Федя, прямо по писанному. Будто читаешь молитву. А вот я уверен, что похищение организовано не только для «заработка» — оно имело далеко идущую цель: заставить старика отдать коллекцию. В обмен на заложницу — его внучку. «Продажа» квартиры — запасной вариант. Празднование юбилея торгашки — еще один… Павел Игнатьевич, вы согласны со мной?
Да, я все понял, со всем согласен но… не успокоился.
— А как же быть со стариками? Они тоже — в опасности?
— Скорей — в безопасности, — тягуче усмехнулся раненный сыщик. Судя по его поведению — главное действующее лицо на этом совещании. — Без помощи старика грабителям придется долго искать спрятанную… коллекцию.
Мне показалось, что слово «коллекция» Василий взял в иронические кавычки. Почему? Неужели сомневается в ее существовании? Зачем тогда это совещание с разработкой плана операции?
Стулов передохнул, снова растер правую половину груди.
— Любое промедление чревато для грабителей серьезной опасностью. Скажем, услышат шум соседи — вызовут милицию. А вот оставить в живых старика, пытать его, или его престарелую супругу, выбить из них признание — они вполне могут. Похоже, и рассчитывают на такое развитие событий. Если взять этот вариант за основу, трупы — не в их интересах.
То ликвидация возможна, то она не в интересах бандитов? Окончательно запутался «профессор». Вон как ехидно ухмыляется Костя, как отводит обиженный взгляд «студент».
— И все же нужно подстраховаться от любых неожиданностей…
Я переводил взгляд с одного сыщика на лругого. Все же профессия накладывает свои несмываемые отпечатки. Взять участников этого совещания. Как легко, играючись, они обсуждают «ликвидацию» и «выдавливание»! Будто решают: пообедать сегодня дома или в ресторане? А речь-то идет о человеческих жизнях, не о еде и отдыхе!
Даже я, несмотря на то, что в своих произведениях почти каждую страницу мараю кровью невинных жертв, слыша доводы сыщиков, невольно ощущаю нервный озноб. До такой степени, что зубы начинают выбивать «чечетку».
А они совершенно спокойно попивают чай, покуривают. Привыкли.
В конце концов, спорщики пришли к окончательному решению.
Костя остается в моей комнате, пригласят его учавствовать в застолье — согласится. Я исчезаю. С помощью преступников или без их помощи, но — уйду. Гулькин вместе с группой омоновцев притаится неподалеку от дома и ожидает костиного сигнала. Потом — как сложатся события.
Стулов, по причине «нетрудоспособности», находится в резерве, то-есть будет сидеть в уголовке, «охраняя» телефонный аппарат и сейф Гулькина. Он же — главный «консультант» намеченной операции…
Все — по науке! Фронтальный удар и обходной маневр, засадный полк и Главный Штаб. Тщательно проработанная и утвержденая войсковая операция на коммунальном уровне.
Смешно? Еще как — до горьких слез.
Ибо в этой диспозции отсутствоало, на мой взгляд, самое важное звено. Верочка. С точки зрения сыскарей, похищение успешно отработано: девушка освобождена и сейчас находится под надежной охраной правоохранительных органов. За решеткой. В компании проституток, воровок, наркоманок и прочего отребья.
Обидно!
Ну, погодите же профессора сыска, сейчас я вас раскочегарю!
— Ваш дружок что-нибудь сделал?
Вопрос — Гулькину. Тот заворочался на скрипучем стуле.
— Какой… Ах, да, вспомнил! Просил перезвонить на неделе. У него, как всегда, запарка…
Понятно. Теперь на очереди Стулов. Ишь как ухмыляется! Наверно, предвидит вопрос и изобретает достойный ответ. Как всегда, окутанный туманом.
— А твой приятель? Тоже просил перезвонить?
— Условно так. Не обещает, но и не отказывает.
Оба собеседника морщатся. Будто своими глупыми вопросами я наступил им на гордо поднятые хвосты. Костя попрежнему контролирует поведение мух. Его я не спросил, понимал, что при успехе обязательно проинформировал бы.
Когда я возвратился домой, обстановка в коммуналке не изменилась. Но после совещания в угрозыске я стал смотреть на знакомые действующие лица другими глазами.
Дед Пахом не просто шкандыбает по коридору или восседает на сундуке — он охраняет свои сокровища. Сидя в туалете, будто петух на насесте, держит дверь приоткрытой. За тарелкой любимого супругой и нелюбимого им борща сидит обязательно лицом к покинутому коридору. Послеобеденный отдых — на неудобной, болезненной для стариковских костей рубчатой крышке сундука.
Поминутно выглядывающая из кухни баба Феня бдительно следит за безопасностью мужа. Как бы его не похитили вместе с пенсией и разными доплатами областной администрации! Слух у бабки далеко не старческий, не успеет кто-нибудь появиться на лестничной площадке — тут как тут! Вытирает вечно мокрые руки фартуком, прищуривает глаза и — бдит!
Надин в своей комнате не спит и не занимается шитьем или вязанием — наверняка, притаилась возле двери и контролирует любое мое передвижение. Будто хищник возле норки беззащитного зверька. Обычное занятие коротышки, когда она не торгует умопомрачительными дезодорантами и всеизлечивающими лекарствами.
Каждый поступок, каждое слово и жест жильцов коммуналки нашли свое об"яснение. Подтверждающее доводы многоопытных сыщиков и мои собственные умозаключения. Или отвергающее их. Я выслеживал мельчайшие нюансы в поведении окружающих меня персонажей готовящейся трагедии, анализировал их и тут же придумывал соответствующие противоядия.
Наивно и отдает глупостью, как деревенский клозет ароматом дерьма.
Так недолго свихнуться, попытался я вернуть себя в обычное состояние. Похоже, первый сдвиг «по фазе» уже обозначен. Прекрати беситься, дерьмовый писака! Это тебе не наспех придуманные идиотские стычки и разборки, над которыми настоящие сыщики, тот же Васька Стулов, откровенно посмеиваются — в грязную коммуналку и, одновременно, в твое существование ворвалась самая настоящая жизнь. Настоящая, а не придуманная. С кровью и трупами, с настоящими бандитами и продавшимися им ментами. Главное — с неизвестным лично для меня исходом.
Есть не хотелось. Работать — тем более. Не снимая праздничного костюма, завалился на диван, он же — спальное место, и принялся перебирать четки своих неприятностей и бед.
Одна из неприятностей — упорное молчание Груши. Ни одного звонка! Обиделся, болтун? Есть за что! Продырявили парня фактически по моей вине, спутали журналиста и писателя, теперь валяется на постели, глотает осточертевшие таблетки и микстуры, а виновник этого не желает навестить, развеять хандру.
Как только завершится крутоверть с юбилеем и поимкой бандитов, поеду в Москву, целую неделю буду покорно слушать самые «свежие» новости и заскорузлые от старости анекдоты. Повеселю болящего друга…
Часа через полтора в коридоре появился веселый и шумный Костя. Интересно, о чем так долго говорили сыскари после моего ухода? Искали новые версии или дорабатывали план операции?
Я прислушался к происходящему в корилоре. Даже дверь осторожно приоткрыл.
— Добрый день, дед! — громко провозгласил Костя. Будто Сидоров находился на Дальнем Востоке. — Как дела, как успехи на ниве «поесть-опростаться»?
Старик плохо слышит… или делает вид, что плохо? Сейчас, наверно, приложил согнутую ладошку к заросшему седыми волосами уху и вопросительно взметнул полысевшие брови… Дескать, что говоришь? Прости, то то и оно, не слышу… Будь ласков, повтори… енто самое
Нет, кажется, расслышал и понял. Без повторения.
— Норма… то-то оно, — отозвался старик. — Живем… енто самое… хлеб жуем.
— А желудок как? — заботливо продолжил издевательскую беседу Костя. — Работает или ленится?
— Енто самое… не жалуюсь пока…
— Молоток, дед! Продолжай в том же направлении… Баба Феня!
Старуха выглянула из кухни, как солдат — из блиндажа. В одной руке, вместо автомата — сковорода, во второй — тесаком — ложка. Основное оружие нападения и защиты. Однажды, влепила поварешкой по лбу матерщинику, живущему этажем выше, одновременно, сковородой отбила ответный удар. Мужик побежал в трампункт, потребовал оформления больничного листа. В милицию с жалобой не обратился — струсил, там его отлично знают.
— Здравствуй, милый. Оголодал, небось. Поесть не желаешь? Каша гречневая с маслицем больно уж хороша. Язык проглотишь.
— Спасибо, бабушка, пообедал. Держи презент.
Каждое возвращение с «работы» общительного парня ознаменовывается раздачей «презентов». Надин, как правило, вручается несколько цветков, бабе Фене — дешевая мелочь кухонного назначения, деду Пахому — приветливое слово и шутливые медрекомендации.
И все довольны. «Брат» писателя пользуется несомненным авторитетом и даже любовью. Теперь баба Феня по утрам приносит поднос с пропитанием на двоих, когда Костя собирается уходить «по делам», норовит сунуть ему в карман сверток с бутербродами. По вечерам заманивает на кухню продегустировать кефир больно уж подозрительного вкуса. На самом деле, свежайший, собственоручно изготовленный.
Точно так же ведет себя Надин. Я теперь получаю от нее одни полуулыбки, ибо вторая их половина предназначена Косте. Прибираясь в моей комнате, коротышка особое внимание уделяет раскладушке: по четверть часа разглаживает одеяло, взбивает подушку, шепчет что-то умилительное, похожее на соловьиные трели.
Войдя в комнату, сыщик многозначительно подмигнул и в обнимку с газетой развалился на раскладушке. Через несколько минут газетный лист очутился на полу, Костя издал первый храп. Предупредительный. Я не обиделся, обсуждать что либо нет необходимости — все решено в кабинете Гулькина.
В пять вечера меня вызвали к телефону. Конечно, вездесущая баба Феня, которая успевала повсюду: на кухне, возле замочной скважины соседки, у сундука, на котором восседал муж… Короче, везде.
Звонил… Виталий. По моему, трезвый.
— Павел Игнатьевич, случилось несчастье…
Голос истеричный: то повышается до визга, то падает до глухого бормотания. Явно прослушиваются сдерживаемые рыдания. У меня замерло сердце… Неужели, Машенька?
— … у мамы — сердечный приступ… Вызвал Скорую… Сейчас — в больнице… Просит вас приехать… Срочно…
Просьба Мащеньки равнозначна приказу. Не выполнить ее просто немыслимо.
— Какая больница?
— Кунцевская… Скорей! Возьмите такси, наймите частника… Мама очень вас ждет…
Я бросил трубку. Не прощаясь и ничего не обещая. Сердечный приступ — слишком серьезная болезнь, чтобы терять время на распросы и уточнения. Такси или частник — не получится, целого гонорара за книгу не хватит. Сейчас побегу на вокзал. Первой же электричкой — в Москву. Подниму на ноги врачей, использую все знакомства.
Переодеваясь, разбудил Костю и передал страшную для меня новость. Жена в больнице, сердечный приступ… Просит приехать…
— «Новость» шита белыми нитками, — безаппеляционно заявил сыщик. — Как мы и предполагали, вас пытаются выманить из квартиры. Хотите убедиться — позвоните жене. Только не отсюда — телефон может прослушиваться. По дороге на вокзал зайдите на переговорный пункт…
Дыщать стало легче. Действительно, Виталий, основательно изучив отчима, изобрел самый простой и надежный способ удалить из квартиры нежелательного свидетеля. Знает, подонок, как я люблю Машеньку, вот и с присущим ему артистизмом сыграл на этом святом для каждого порядочного человека чувстве.
И это — Человек? Дерьмо собачье, мозгляк, мерзавец, твердил я про себя торопясь к переговорному пункту. Понадобится — подставит под нож убийцы родную мать, продаст отца, переступит через их тела и спокойно станет удовлетворять скотские свои желания.
Вокруг переговорного пункта — тишина и покой. Люди, конечно, ходят, занимаются привычными делами. В стороне на траве газона мирно спит пьяный алкаш, рядом ползают на четьвереньках два его собутыльника. Если бы мне поручили изобразить герб новой России, нарисовал бы бутылку водки и присосавшегося к ней грязного бомжа. А внизу написал: свобода с законом и демократией.
К тротуару прижалась шикарная иномарка. «Бмв» либо «волво» не разглядел: нет ни времени, ни настроения. Заметил только в салоне расфуфыренную красотку годков шестнадцати, не больше. Либо дочь «нового русского», либо его любовница. Может быть, элитная проститутка. Совмещающая занятие сексуальным бизнесом с занятиями в престижном учебном заведении или в школе.
Что мне сейчас до иномарок и проституток, когда Машенька может быть находится между жизнью и смертью? Вдруг все, что отчаянно прокричал в трубку пасынок — правда? Успокоительные заверения Кости перестали действовать на меня, возвратилась прежнее паническое желание — вскочить в первую же электричку и…
Сработал заложенный родителями и школой механизм обязательности: пообещал — выполни. Еще раз внимательно осмотревшись и не заметив ничего подозрительного, я бросился к московскому телефону. Сейчас только он способен решить дальнейшие мои действия: ответит Машенька — отправлюсь в уголовный розыск к Стулову, не ответит — помчусь в больницу.
А вдруг возле телефона сидит Виталий? Обычно отвечает Машенька, если ее нет, значит, в больнице. Разговаривать с пасынком не стану.
Протяжные гудки напоминают болезненные стоны… Один… второй… третий… Неужели Виталий сказал правду?
— Вас слушают.
Мелодичный машенькин голос ласково погладил натянутые нервы, освежил пылающую голову.
— Как ты себя чувствуешь? — машинально спросил я, нарушив данный год тому назад запрет на общение с бывшей женой. Во всех видах и формах. — Как сердце?
— Павлик? — обрадовалась Машенька. — Наконец-то, появился… Почему не звонишь, не приезжаешь? — и тихо, едва слышно, прошептала. — Мне плохо без тебя…
Плохо? А мне разве хорошо? Но я — один, без ежедневных проблем и взрывов, для удовлетворения плотских желаний имею под боком сдобную коротышку, никто не мешает работать, не поливает матом, не размахивает перед лицом кулаками.
Машенька живет с сыном, родным и поэтому — любимым. Все его недостатки окупаются одним единственным словом — сын. Все остальное прощается, отбрасывается, как нечто второстепенное, малосущественное. И грубость, и предательство, и манеры завзятого преступника…
— Мне тоже нелегко, — признался я, глотая заершенный ком. — Ты должна понять…
Что именно Машенька должна понимать, осталось за кадром. На большее я сейчас неспособен — губы беззвучно шевелятся, на язык будто надели кандалы.
Несколько долгих минут мы с Машенькой молчали, но это молчание было таким красноречивым, таким сердечным, что «наговорились» досыта. Осторожно, будто боясь принести жене боль, я, не прощаясь, положил трубку.
Итак, Виталий добился своего: выманил отчима из коммуналки, освободил «поле деятельности» для преступных своих дружков. Великое спасибо, мерзкий алкаш, благодарю тебя, бандитский пособник, низко кланяюсь, садист и предатель.
А что можно ожидать от так называемого человека, который ради удовлетворения низменных желаний играет на материнской любви? Для того, чтобы получить от меня деньги, придумал трюк с поджидающими его убийцами, расчищая дорожку дружанам, разыграл фарс с инфарктом у матери.
Последние сомнения в причастности пасынка к готовящемуся преступлению исчезли. Но почему-то уменьшились гнев и брезгливость. Все заслонила Машенька. Я представил ее стоящей возле следственного изолятора с тяжеленными сумками в руках, унижение, которое она испытывает, уговаривая раскормленную приемщицу принять для сына лишнюю палку копченной колбасы, лишние граммы масла либо сахара. Ощутил на своем лице материнские слезы.
Виновником всех ее страданий станет муж. Нет, не Айвазян — Павел Бодров. Ведь именно я учавствую в операции задержания Виталия, фактически с моей подачи на него наденут наручники, отвезут в Бутырку.
Отказаться, придумать «смягчающие обстоятельства»? Я будто увидел на лицах сыщиков удивление и брезгливость.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
Стулов переглянулся с Гулькиным. Рассказывать этому недоумку всю подоплеку совершенного преступления или воздержаться — прочитал я на их лицах. Значит, короли сыска считают меня недоумком? Ну, что ж, возражать не стану, пусть упиваются своими знаниями и опытом. Ради Бога, могу и помолчать.
Василий разрешающе кивнул. Гулькин откашлялся.
— Видите ли, Павел Игнатьевич, здесь смешались, как в коктейле, разные интересы. Из"ятие дорогой колекции, по убеждению организаторов грабежа, дело будущего. Пока подготовишься, пока внедришься в квартиру. А «заработать» хочется. Не завтра-послезавтра — сегодня. Вот и продали похищенную дремовскую королеву, получили немалые денежки от владелицы дома терпимости, которая заказала похищение. Заодно получили от Гнесиной дедов альбом, который пред"явили потенциальному покупателю… Теперь поняли?
— Говоришь ты, Федя, прямо по писанному. Будто читаешь молитву. А вот я уверен, что похищение организовано не только для «заработка» — оно имело далеко идущую цель: заставить старика отдать коллекцию. В обмен на заложницу — его внучку. «Продажа» квартиры — запасной вариант. Празднование юбилея торгашки — еще один… Павел Игнатьевич, вы согласны со мной?
Да, я все понял, со всем согласен но… не успокоился.
— А как же быть со стариками? Они тоже — в опасности?
— Скорей — в безопасности, — тягуче усмехнулся раненный сыщик. Судя по его поведению — главное действующее лицо на этом совещании. — Без помощи старика грабителям придется долго искать спрятанную… коллекцию.
Мне показалось, что слово «коллекция» Василий взял в иронические кавычки. Почему? Неужели сомневается в ее существовании? Зачем тогда это совещание с разработкой плана операции?
Стулов передохнул, снова растер правую половину груди.
— Любое промедление чревато для грабителей серьезной опасностью. Скажем, услышат шум соседи — вызовут милицию. А вот оставить в живых старика, пытать его, или его престарелую супругу, выбить из них признание — они вполне могут. Похоже, и рассчитывают на такое развитие событий. Если взять этот вариант за основу, трупы — не в их интересах.
То ликвидация возможна, то она не в интересах бандитов? Окончательно запутался «профессор». Вон как ехидно ухмыляется Костя, как отводит обиженный взгляд «студент».
— И все же нужно подстраховаться от любых неожиданностей…
Я переводил взгляд с одного сыщика на лругого. Все же профессия накладывает свои несмываемые отпечатки. Взять участников этого совещания. Как легко, играючись, они обсуждают «ликвидацию» и «выдавливание»! Будто решают: пообедать сегодня дома или в ресторане? А речь-то идет о человеческих жизнях, не о еде и отдыхе!
Даже я, несмотря на то, что в своих произведениях почти каждую страницу мараю кровью невинных жертв, слыша доводы сыщиков, невольно ощущаю нервный озноб. До такой степени, что зубы начинают выбивать «чечетку».
А они совершенно спокойно попивают чай, покуривают. Привыкли.
В конце концов, спорщики пришли к окончательному решению.
Костя остается в моей комнате, пригласят его учавствовать в застолье — согласится. Я исчезаю. С помощью преступников или без их помощи, но — уйду. Гулькин вместе с группой омоновцев притаится неподалеку от дома и ожидает костиного сигнала. Потом — как сложатся события.
Стулов, по причине «нетрудоспособности», находится в резерве, то-есть будет сидеть в уголовке, «охраняя» телефонный аппарат и сейф Гулькина. Он же — главный «консультант» намеченной операции…
Все — по науке! Фронтальный удар и обходной маневр, засадный полк и Главный Штаб. Тщательно проработанная и утвержденая войсковая операция на коммунальном уровне.
Смешно? Еще как — до горьких слез.
Ибо в этой диспозции отсутствоало, на мой взгляд, самое важное звено. Верочка. С точки зрения сыскарей, похищение успешно отработано: девушка освобождена и сейчас находится под надежной охраной правоохранительных органов. За решеткой. В компании проституток, воровок, наркоманок и прочего отребья.
Обидно!
Ну, погодите же профессора сыска, сейчас я вас раскочегарю!
— Ваш дружок что-нибудь сделал?
Вопрос — Гулькину. Тот заворочался на скрипучем стуле.
— Какой… Ах, да, вспомнил! Просил перезвонить на неделе. У него, как всегда, запарка…
Понятно. Теперь на очереди Стулов. Ишь как ухмыляется! Наверно, предвидит вопрос и изобретает достойный ответ. Как всегда, окутанный туманом.
— А твой приятель? Тоже просил перезвонить?
— Условно так. Не обещает, но и не отказывает.
Оба собеседника морщатся. Будто своими глупыми вопросами я наступил им на гордо поднятые хвосты. Костя попрежнему контролирует поведение мух. Его я не спросил, понимал, что при успехе обязательно проинформировал бы.
Когда я возвратился домой, обстановка в коммуналке не изменилась. Но после совещания в угрозыске я стал смотреть на знакомые действующие лица другими глазами.
Дед Пахом не просто шкандыбает по коридору или восседает на сундуке — он охраняет свои сокровища. Сидя в туалете, будто петух на насесте, держит дверь приоткрытой. За тарелкой любимого супругой и нелюбимого им борща сидит обязательно лицом к покинутому коридору. Послеобеденный отдых — на неудобной, болезненной для стариковских костей рубчатой крышке сундука.
Поминутно выглядывающая из кухни баба Феня бдительно следит за безопасностью мужа. Как бы его не похитили вместе с пенсией и разными доплатами областной администрации! Слух у бабки далеко не старческий, не успеет кто-нибудь появиться на лестничной площадке — тут как тут! Вытирает вечно мокрые руки фартуком, прищуривает глаза и — бдит!
Надин в своей комнате не спит и не занимается шитьем или вязанием — наверняка, притаилась возле двери и контролирует любое мое передвижение. Будто хищник возле норки беззащитного зверька. Обычное занятие коротышки, когда она не торгует умопомрачительными дезодорантами и всеизлечивающими лекарствами.
Каждый поступок, каждое слово и жест жильцов коммуналки нашли свое об"яснение. Подтверждающее доводы многоопытных сыщиков и мои собственные умозаключения. Или отвергающее их. Я выслеживал мельчайшие нюансы в поведении окружающих меня персонажей готовящейся трагедии, анализировал их и тут же придумывал соответствующие противоядия.
Наивно и отдает глупостью, как деревенский клозет ароматом дерьма.
Так недолго свихнуться, попытался я вернуть себя в обычное состояние. Похоже, первый сдвиг «по фазе» уже обозначен. Прекрати беситься, дерьмовый писака! Это тебе не наспех придуманные идиотские стычки и разборки, над которыми настоящие сыщики, тот же Васька Стулов, откровенно посмеиваются — в грязную коммуналку и, одновременно, в твое существование ворвалась самая настоящая жизнь. Настоящая, а не придуманная. С кровью и трупами, с настоящими бандитами и продавшимися им ментами. Главное — с неизвестным лично для меня исходом.
Есть не хотелось. Работать — тем более. Не снимая праздничного костюма, завалился на диван, он же — спальное место, и принялся перебирать четки своих неприятностей и бед.
Одна из неприятностей — упорное молчание Груши. Ни одного звонка! Обиделся, болтун? Есть за что! Продырявили парня фактически по моей вине, спутали журналиста и писателя, теперь валяется на постели, глотает осточертевшие таблетки и микстуры, а виновник этого не желает навестить, развеять хандру.
Как только завершится крутоверть с юбилеем и поимкой бандитов, поеду в Москву, целую неделю буду покорно слушать самые «свежие» новости и заскорузлые от старости анекдоты. Повеселю болящего друга…
Часа через полтора в коридоре появился веселый и шумный Костя. Интересно, о чем так долго говорили сыскари после моего ухода? Искали новые версии или дорабатывали план операции?
Я прислушался к происходящему в корилоре. Даже дверь осторожно приоткрыл.
— Добрый день, дед! — громко провозгласил Костя. Будто Сидоров находился на Дальнем Востоке. — Как дела, как успехи на ниве «поесть-опростаться»?
Старик плохо слышит… или делает вид, что плохо? Сейчас, наверно, приложил согнутую ладошку к заросшему седыми волосами уху и вопросительно взметнул полысевшие брови… Дескать, что говоришь? Прости, то то и оно, не слышу… Будь ласков, повтори… енто самое
Нет, кажется, расслышал и понял. Без повторения.
— Норма… то-то оно, — отозвался старик. — Живем… енто самое… хлеб жуем.
— А желудок как? — заботливо продолжил издевательскую беседу Костя. — Работает или ленится?
— Енто самое… не жалуюсь пока…
— Молоток, дед! Продолжай в том же направлении… Баба Феня!
Старуха выглянула из кухни, как солдат — из блиндажа. В одной руке, вместо автомата — сковорода, во второй — тесаком — ложка. Основное оружие нападения и защиты. Однажды, влепила поварешкой по лбу матерщинику, живущему этажем выше, одновременно, сковородой отбила ответный удар. Мужик побежал в трампункт, потребовал оформления больничного листа. В милицию с жалобой не обратился — струсил, там его отлично знают.
— Здравствуй, милый. Оголодал, небось. Поесть не желаешь? Каша гречневая с маслицем больно уж хороша. Язык проглотишь.
— Спасибо, бабушка, пообедал. Держи презент.
Каждое возвращение с «работы» общительного парня ознаменовывается раздачей «презентов». Надин, как правило, вручается несколько цветков, бабе Фене — дешевая мелочь кухонного назначения, деду Пахому — приветливое слово и шутливые медрекомендации.
И все довольны. «Брат» писателя пользуется несомненным авторитетом и даже любовью. Теперь баба Феня по утрам приносит поднос с пропитанием на двоих, когда Костя собирается уходить «по делам», норовит сунуть ему в карман сверток с бутербродами. По вечерам заманивает на кухню продегустировать кефир больно уж подозрительного вкуса. На самом деле, свежайший, собственоручно изготовленный.
Точно так же ведет себя Надин. Я теперь получаю от нее одни полуулыбки, ибо вторая их половина предназначена Косте. Прибираясь в моей комнате, коротышка особое внимание уделяет раскладушке: по четверть часа разглаживает одеяло, взбивает подушку, шепчет что-то умилительное, похожее на соловьиные трели.
Войдя в комнату, сыщик многозначительно подмигнул и в обнимку с газетой развалился на раскладушке. Через несколько минут газетный лист очутился на полу, Костя издал первый храп. Предупредительный. Я не обиделся, обсуждать что либо нет необходимости — все решено в кабинете Гулькина.
В пять вечера меня вызвали к телефону. Конечно, вездесущая баба Феня, которая успевала повсюду: на кухне, возле замочной скважины соседки, у сундука, на котором восседал муж… Короче, везде.
Звонил… Виталий. По моему, трезвый.
— Павел Игнатьевич, случилось несчастье…
Голос истеричный: то повышается до визга, то падает до глухого бормотания. Явно прослушиваются сдерживаемые рыдания. У меня замерло сердце… Неужели, Машенька?
— … у мамы — сердечный приступ… Вызвал Скорую… Сейчас — в больнице… Просит вас приехать… Срочно…
Просьба Мащеньки равнозначна приказу. Не выполнить ее просто немыслимо.
— Какая больница?
— Кунцевская… Скорей! Возьмите такси, наймите частника… Мама очень вас ждет…
Я бросил трубку. Не прощаясь и ничего не обещая. Сердечный приступ — слишком серьезная болезнь, чтобы терять время на распросы и уточнения. Такси или частник — не получится, целого гонорара за книгу не хватит. Сейчас побегу на вокзал. Первой же электричкой — в Москву. Подниму на ноги врачей, использую все знакомства.
Переодеваясь, разбудил Костю и передал страшную для меня новость. Жена в больнице, сердечный приступ… Просит приехать…
— «Новость» шита белыми нитками, — безаппеляционно заявил сыщик. — Как мы и предполагали, вас пытаются выманить из квартиры. Хотите убедиться — позвоните жене. Только не отсюда — телефон может прослушиваться. По дороге на вокзал зайдите на переговорный пункт…
Дыщать стало легче. Действительно, Виталий, основательно изучив отчима, изобрел самый простой и надежный способ удалить из квартиры нежелательного свидетеля. Знает, подонок, как я люблю Машеньку, вот и с присущим ему артистизмом сыграл на этом святом для каждого порядочного человека чувстве.
И это — Человек? Дерьмо собачье, мозгляк, мерзавец, твердил я про себя торопясь к переговорному пункту. Понадобится — подставит под нож убийцы родную мать, продаст отца, переступит через их тела и спокойно станет удовлетворять скотские свои желания.
Вокруг переговорного пункта — тишина и покой. Люди, конечно, ходят, занимаются привычными делами. В стороне на траве газона мирно спит пьяный алкаш, рядом ползают на четьвереньках два его собутыльника. Если бы мне поручили изобразить герб новой России, нарисовал бы бутылку водки и присосавшегося к ней грязного бомжа. А внизу написал: свобода с законом и демократией.
К тротуару прижалась шикарная иномарка. «Бмв» либо «волво» не разглядел: нет ни времени, ни настроения. Заметил только в салоне расфуфыренную красотку годков шестнадцати, не больше. Либо дочь «нового русского», либо его любовница. Может быть, элитная проститутка. Совмещающая занятие сексуальным бизнесом с занятиями в престижном учебном заведении или в школе.
Что мне сейчас до иномарок и проституток, когда Машенька может быть находится между жизнью и смертью? Вдруг все, что отчаянно прокричал в трубку пасынок — правда? Успокоительные заверения Кости перестали действовать на меня, возвратилась прежнее паническое желание — вскочить в первую же электричку и…
Сработал заложенный родителями и школой механизм обязательности: пообещал — выполни. Еще раз внимательно осмотревшись и не заметив ничего подозрительного, я бросился к московскому телефону. Сейчас только он способен решить дальнейшие мои действия: ответит Машенька — отправлюсь в уголовный розыск к Стулову, не ответит — помчусь в больницу.
А вдруг возле телефона сидит Виталий? Обычно отвечает Машенька, если ее нет, значит, в больнице. Разговаривать с пасынком не стану.
Протяжные гудки напоминают болезненные стоны… Один… второй… третий… Неужели Виталий сказал правду?
— Вас слушают.
Мелодичный машенькин голос ласково погладил натянутые нервы, освежил пылающую голову.
— Как ты себя чувствуешь? — машинально спросил я, нарушив данный год тому назад запрет на общение с бывшей женой. Во всех видах и формах. — Как сердце?
— Павлик? — обрадовалась Машенька. — Наконец-то, появился… Почему не звонишь, не приезжаешь? — и тихо, едва слышно, прошептала. — Мне плохо без тебя…
Плохо? А мне разве хорошо? Но я — один, без ежедневных проблем и взрывов, для удовлетворения плотских желаний имею под боком сдобную коротышку, никто не мешает работать, не поливает матом, не размахивает перед лицом кулаками.
Машенька живет с сыном, родным и поэтому — любимым. Все его недостатки окупаются одним единственным словом — сын. Все остальное прощается, отбрасывается, как нечто второстепенное, малосущественное. И грубость, и предательство, и манеры завзятого преступника…
— Мне тоже нелегко, — признался я, глотая заершенный ком. — Ты должна понять…
Что именно Машенька должна понимать, осталось за кадром. На большее я сейчас неспособен — губы беззвучно шевелятся, на язык будто надели кандалы.
Несколько долгих минут мы с Машенькой молчали, но это молчание было таким красноречивым, таким сердечным, что «наговорились» досыта. Осторожно, будто боясь принести жене боль, я, не прощаясь, положил трубку.
Итак, Виталий добился своего: выманил отчима из коммуналки, освободил «поле деятельности» для преступных своих дружков. Великое спасибо, мерзкий алкаш, благодарю тебя, бандитский пособник, низко кланяюсь, садист и предатель.
А что можно ожидать от так называемого человека, который ради удовлетворения низменных желаний играет на материнской любви? Для того, чтобы получить от меня деньги, придумал трюк с поджидающими его убийцами, расчищая дорожку дружанам, разыграл фарс с инфарктом у матери.
Последние сомнения в причастности пасынка к готовящемуся преступлению исчезли. Но почему-то уменьшились гнев и брезгливость. Все заслонила Машенька. Я представил ее стоящей возле следственного изолятора с тяжеленными сумками в руках, унижение, которое она испытывает, уговаривая раскормленную приемщицу принять для сына лишнюю палку копченной колбасы, лишние граммы масла либо сахара. Ощутил на своем лице материнские слезы.
Виновником всех ее страданий станет муж. Нет, не Айвазян — Павел Бодров. Ведь именно я учавствую в операции задержания Виталия, фактически с моей подачи на него наденут наручники, отвезут в Бутырку.
Отказаться, придумать «смягчающие обстоятельства»? Я будто увидел на лицах сыщиков удивление и брезгливость.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34