когда началась агония – а она была ужасающей, – мы остановились, и целых десять минут перед нашими жадно блестевшими глазами происходили жуткие конвульсии, а Екатерина неистово мастурбировала в продолжение всего спектакля. Потом каждого из оставшихся юношей крепко привязывали к ее телу, она щекотала и ласкала его в то время, как палачи, подставив мне свои задницы, кромсали несчастного как котлету, а он судорожно дергался, извивался и испускал душераздирающие вопли, покрывая своей кровью белое царицыно тело. Обе девушки, которых я оставил себе на закуску, погибли в не менее страшных мучениях, чем юноши, и я, не хвастаясь, скажу, что придумал пытку, которая не пришла бы в голову и самой императрице. Я широко раскрыл влагалище одной из них и воткнул в нежные стенки несколько десятков крошечных булавок с гладкими плоскими головками, потом совокупился с нею. Каждый толчок моего органа загонял булавки все глубже и исторгал из бедняжки истошный крик; Екатерина призналась, что она никогда не видела столь возбуждающего зрелища.
Трупы вынесли, и мы с царицей сели за маленький стол, где был сервирован приватный ужин на двоих. Оба мы были обнажены, и моя собеседница в самых восторженных выражениях отозвалась о необыкновенной твердости моего члена и моих принципов и предсказала мне блестящее будущее при ее дворе после того, как я расправлюсь с ее отпрыском. Тут же за столом она вручила мне яд и взяла с меня обещание применить его не далее, чем завтра. Я еще два раза прочистил зад Екатерине Великой, на чем мы и расстались.
Еще прежде я успел познакомиться с юным принцем; Екатерина намеренно поощряла наши отношения, она даже пожелала, чтобы я развлекался в обществе юноши и возбуждал ее мерзкую похоть, передавая ей подробности сладострастных утех человека, которого ее порочность обрекла на смерть. Мы не раз встречались с ним наедине, а однажды царица, спрятавшись, своими глазами наблюдала, как мы предаемся содомии. Словом, эта связь облегчала наш план. Однажды утром царевич, как было уговорено накануне, пришел ко мне на завтрак. И мы решили воспользоваться благоприятным моментом и нанести удар. Однако никто из нас не знал, что юноша давно подозревал свою мать в том, что рано или поздно она совершит покушение на его жизнь, и взял себе за правило принимать противоядие, когда обедал в чужом доме. Таким образом, наш коварный замысел рухнул, и деспотичная Екатерина немедленно обвинила меня в отсутствии должной решимости и приказала взять под арест, как только на следующее утро я появился во дворце. Вам известно, что местом пребывания всех политических противников этой жестокой женщины служила Сибирь, куда меня и отправили под конвоем, предварительно конфисковав все мое состояние, вплоть до личных вещей. В том жутком и морозном краю я ежемесячно должен был добывать и сдавать властям по дюжине звериных шкур, а если мне это не удавалось, меня секли до бесчувствия. Сибирь стала для меня суровой школой, где такое наказание превратилось в нечто вроде телесной потребности, которая постепенно сделалась настолько сильной, что ради своего здоровья мне приходилось просить аборигенов, чтобы они пороли меня каждый день.
Приехав под конвоем в те удаленные места, я получил деревянную хижину, принадлежавшую человеку, который незадолго до того умер после пятнадцатилетней ссылки. Она была разделена на три комнатки, свет проникал через окошки, затянутые промасленной бумагой. Она была построена из сосновых бревен, пол представлял собой толстый слой рыбьей чешуи, которая сверкала, как отполированная слоновая кость. Особенно живописное зрелище представляла собой крыша из густых зеленых веток. В целях защиты от диких зверей двор был окружен глубоким рвом и частоколом из толстых столбов, усиленных горизонтальными рейками; верхние концы столбов были остро затесаны и напоминали собой воткнутые в землю мощные копья, поэтому, когда ворота были заперты, обитатели чувствовали себя словно в маленькой крепости. Осматривая хижину, я обнаружил припасы прежнего хозяина: кусочки высушенного хлеба, подсохшее соленое мясо северного оленя, несколько глиняных кувшинов с крепкими напитками и больше ничего. Таким было безрадостное жилище, куда я каждый день возвращался после тяжелых скитаний по лесу в поисках пушного зверя, чтобы в одиночестве пожаловаться самому себе на несправедливость монархов и жестокость фортуны. Почти десять лет я провел в этом ужасном заточении, не видя никого, кроме нескольких товарищей по несчастью, живших поблизости.
Один из них, венгерского происхождения, в высшей степени беспринципный человек, по имени Терговиц, показался мне единственным соседом, с которым у меня было что-то общее. По крайней мере у него был рациональный подход к преступлению – остальные смотрели на него так же, как дикие звери, на которых мы охотились в глубоких сибирских лесах. Терговиц единственный, вместо того, чтобы молить о снисхождении Бога, которого обыкновенно считают причиной человеческих несчастий, ограничивался тем, что ежедневно проклинал Творца; хотя под солнцем не существовало преступлений, в которых он не был бы виновен, в его твердокаменной душе не оставалось места для сожалений; если он и жалел о чем-то, вернее, если о чем-то ему и. приходилось жалеть, учитывая плачевные обстоятельства, в которых он оказался, так о том –лишь, что в этой глуши не представлялось возможностей удовлетворять свои наклонности. Возраст Терговица приближался к тридцати годам; у него была располагающая внешность, и в первый же день нашего знакомства мы долго содомировали друг друга.
– Заметь, – сказал мне венгр, когда мы утолили свою страсть, – что не отсутствие женщин заставляет меня заниматься этим, а просто мои вкусы. Я обожаю мужчин и ненавижу самок; даже если бы здесь было три миллиона этих существ, я бы ни к одной не прикоснулся.
– А нет ли в этом распроклятом месте еще кого-нибудь, кто мог бы составить нам компанию? – спросил я своего «Нового товарища.
– Есть, – ответил Терговиц, – недалеко отсюда живет поляк Волдомир, симпатичный тридцатишестилетний мужчина и заядлый содомит; он уже пятнадцать лет живет в этой глуши и очень ко мне привязался, – я уверен, он с превеликой охотой познакомится с тобой, Боршан, так что мы втроем можем объединиться и скрасить свою жизнь.
Он жил в пятидесяти верстах – обычное в Сибири расстояние между двумя соседями. Волдомир, сосланный за ужасные преступления, совершенные в России, показался мне очень привлекательным человеком, но грубым, желчным и жестоким, и мизантропия сквозила в каждой черточке его лица. Только после того, как Терговиц сообщил ему несколько красноречивых подробностей из моей жизни, он стал смотреть на меня не так враждебно. После небогатого ужина мы по привычке начали снимать с себя панталоны. Волдомир обладал великолепным членом, но такого твердого и заскорузлого зада, как у него, я не встречал в своей жизни.
– Он очень мало добывает мехов, – объяснил мне Терговиц, – и каждый день получает порку.
– Действительно, – заявил поляк, – порка доставляет мне большее удовольствие, чем любая другая вещь на свете, и если захотите поупражняться на моей заднице, я к вашим услугам.
Он протянул нам с Терговицем розги, и мы целый час обхаживали поляка, который, казалось, не ощущал ровным счетом ничего. Однако в конце концов, пришедши в сильное возбуждение, блудодей схватил меня за бока, и его колоссальный, совершенно сухой орган вторгся в мой зад; Терговиц тут же пристроился к нему сзади, и в таком сочлененном положении мы вышли из дымной хижины и продолжали содомию прямо на снегу, несмотря на жестокий мороз. Здоровенная колотушка поляка причиняла мне сильную боль, но негодяй только посмеивался, похлопывая меня по бокам. Через некоторое время он оставил мои потроха и слился с Терговицем, а я начал содомировать его самого; прошло почти два часа, но этот мрачный содомит так и не сбросил сперму. Я же, будучи моложе его – мне было тогда тридцать, – кончил в его потрохах.
– К сожалению, – проворчал поляк, наконец успокоившись и вкладывая свой член на место, – я должен отказываться от этого удовольствия или предаваться ему в одиночестве; дело в том, что я не могу дойти до оргазма, пока не пролью чужую кровь, очень много крови… Поскольку под рукой нет людей, которых можно убивать, я режу животных и мажу себя их кровью. Но когда страсти разыгрываются не на шутку, бывает очень тяжело обманывать себя такой заменой…
– Думаю, надо объяснить нашему новому товарищу, – вмешался Терговиц, – что мы не всегда ограничиваемся лисами, волками и медведями.
– Тогда где же вы, черт побери, находите жертв? – искренне удивился я.
– Среди наших друзей по несчастью, среди ссыльных.
– Даже несмотря на то, что они разделяют вашу горькую участь? Выходит, у вас нет жалости к людям, которые, как и вы сами, страдают в этом аду?
– Что вы называете жалостью? – с вызовом спросил поляк. – То идиотское чувство, которое убивает все желания и которому нет места в сердце настоящего человека? Неужели, когда мне хочется совершить преступление, я должен поддаться глупейшему и бесполезнейшему порыву жалости? Ну уж нет, никогда я не был способен на такое чувство, и нисколько не слукавлю, если скажу, что искренне и безгранично презираю человека, который может, хотя бы на миг, уступить ему. Жажда, потребность проливать кровь – самая сильная из всех потребностей – не терпит никаких запретов; перед вами человек, который убил своего отца, мать, жену, своих детей и ни в чем не раскаивается и не чувствует ни грамма сожаления. Имея минимум мужества, освободившись от предрассудков, человек может делать все, что подсказывает ему его сердце и совесть. Все решает привычка, и нет ничего легче, чем выработать в себе привычку, которая больше всего вам подходит: для этого достаточно преодолеть самый первый барьер, и если у вас есть хоть капля энергии, вы обязательно добьетесь успеха. Поднимите выше член, привыкните к мысли, которая поначалу пугает вас, и скоро она будет доставлять вам удовольствие; именно этот рецепт помог мне спокойно относиться к любым преступлениям; я жаждал их, но в глубине души их боялся, тогда я начал мастурбировать, думая о них, и сегодня убить человека для меня все равно, что высморкаться. Помехой в злодейских делах служит наше неверное отношение к другим людям; полученное в детстве воспитание заставляет принижать свое «я» и придавать слишком большое значение другим. В результате любая несправедливость по отношению к окружающим представляется нам великим злом, хотя нет ничего более естественного, чем причинить зло соседу, и мы в точности исполняем закон Природы, когда ставим себя выше других и, мучая их, получаем удовольствие. Если правда заключается в том, что мы ничем не отличаемся от прочих продуктов Природы, зачем упорно придумывать для себя какие-то особые законы? Разве растения и животные знакомы с чувством благодарности, жалости, братской любви и с общественными обязанностями? Разве закон Природы не состоит в эгоизме и инстинкте самосохранения? Вся беда в том, что человеческие законы суть плоды невежества и предрассудка; люди, которые их придумали, руководствовались только своей глупостью, своими узкими интересами и близорукостью. Законодатель любой страны не должен быть местным уроженцем, иначе он просто-напросто выразит в своих установлениях детские глупости, которые впитал в себя среди прочего народа, а его законы, лишенные истинного величия и чувства реальности, никогда не смогут внушать благоговения, ибо как можно требовать, чтобы люди уважали то, что противоречит заложенным в них инстинктам и порывам?
– Ах, друг мой, – обрадованно вскричал я, обнаружив в собеседнике чувства, настолько схожие с моими, и обнимая поляка, – ваша доктрина во всем совпадет с моими давними взглядами, и вы найдете во мне родственную душу, не менее закаленную и твердую, чем ваша.
– Я, конечно, не столь опытен, как вы, – смиренно вставил венгр, – я никого не убил, не считая сестры и племянницы, да еще нескольких товарищей по несчастью, в чем мне помог Волдомир, но у меня уже сейчас чешутся руки, и я молю судьбу, чтобы она дала мне возможность каждый день творить зло.
– Друзья, – заявил я со всей торжественностью, – люди, у которых столько общего и в судьбе, и во взглядах, никогда не должны расставаться, а если их к тому же объединяет участь пленников, они должны сообща разорвать свои цепи, которые надела на них человеческая несправедливость.
– Лучше не скажешь, – заметил Волдомир, – и я полностью разделяю ваше мнение.
– Я тоже, – добавил Терговиц.
– Отлично, – резюмировал я, – тогда давайте выбираться вместе из этой проклятой страны. Я знаю, что границы хорошо охраняются, но мы постараемся проскочить, а вот когда окажемся на свободе, чужие жизни и чужие богатства с лихвой вознаградят нас за все лишения и за всю коварную жестокость венценосной потаскухи, которая держит нас здесь.
Мы выпили несколько бутылок водки за успех нашего предприятия и уже собирались скрепить торжественную клятву содомитскими утехами, как вдруг на пороге появился подросток лет пятнадцати. Он пришел передать, что его отец просит у Волдомира несколько шкурок взаймы и обещает вернуть их через два-три дня.
– Кто этот мальчик? – спросил , у друзей.
– Сын одного русского вельможи, – ответил Волдомир, – который попал в немилость императрицы и тоже сослан в Сибирь; он живет в сотне верст отсюда. – Потом, отведя меня в сторону и понизив голос, продолжал: – Раз уж мы собираемся бежать и будем далеко, пока его хватится отец, я думаю, можно позабавиться с ним, если вы не возражаете…
– Ну конечно, какой может быть разговор, – ответил я и, не теряя времени, крепко схватил юного визитера и быстро спустил с него штаны. – Сначала Мы насладимся им, а потом съедим, а то мне уже надоело питаться куницами и ласками. Я первым совершил содомию, пока мои товарищи держали ребенка; вторым был Терговиц, последним пристроился Волдомир, как обладатель самого массивного члена. Мы еще раз повторили всю процедуру и, насытившись телом маленького посланника, зажарили его живьем на костре и с удовольствием съели.
– Как глубоко заблуждается тот, – заметил венгр, – кто брезгует этим мясом, ведь в целом мире нет ничего вкуснее и ароматнее, и это понимают мудрые дикари-людоеды.
– Это еще одна из наших европейских глупостей, – сказал Волдомир. – Европейцы сделали убийство тяжким преступлением и теперь брезгливо воротят нос от этой пищи, да еще готовы плюнуть в лицо человеку, который предпочитает ее. Та же самая непомерная гордыня заставляет полагать, что нет ничего дурного в том, чтобы зарезать на обед поросенка, но что нет ничего греховнее, чем проделать то же самое с человеческим существом. Вот они, пагубные результаты вашей цивилизации, которую я ненавижу и которая наводит меня на мысль, что это вырождающееся человечество представляет собой скопище идиотов.
Закончив сытный ужин, мы втроем забрались в громадную кровать поляка, а на рассвете, вооружившись до зубов, отправились в тяжелый путь с твердым намерением следовать примеру разбойников и убийц и слушать голос только своих страстей и своего эгоизма.
Мы плохо знали, по какой дороге идти, поэтому направились в сторону китайской границы, надеясь как можно скорее покинуть Московию и соседние с ней края, где властвовала русская императрица и где нас наверняка бы схватили. Однако до Китая было далеко, и, поразмыслив, мы решили идти через прикаспийские пустыни; через несколько месяцев изнурительного похода мы подошли к Астрахани, так и не встретив никого, кто мог бы помешать нам.
Из Астрахани мы двинулись на Тифлис, убивая, грабя, насилуя и опустошая все на своем пути, и пришли в этот город, оставив за собой добрую часть страны в руинах. Нас одолевало властное желание – после стольких лет, проведенных в дикой глуши, обрести приличный и спокойный приют, где с приятностью и в удобствах можно было удовлетворить свои страсти. В этом смысле распутство и красота грузин предоставляли нам все, о чем можно было только мечтать.
Тифлис раскинулся у подножия горы на берегах реки Куры, которая пересекает всю Грузию, и мы увидели в нем довольно много красивых дворцов. Ограбив по дороге немало путешественников, мы имели по две-три тысячи рублей на человека и немедленно сняли роскошное жилище. Потом купили красивых служанок, а поляк, который наотрез отказался иметь дело с женским полом, выбрал для себя здоровенного грузина вместе с двумя юными рабами-греками в придачу, и скоро мы несколько оправились после долгого и мучительного путешествия. В Тифлисе торгуют главным образом женщинами. Они открыто продаются для гаремов Азии и Константинополя, как скот на рынке;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72