— У меня есть странное желание, — призналась Катя. — Не могу понять, с чем это связано, но мне до смерти хочется спать.
— Хамка, — констатировал Гоша. — Как и все бабы. Раба своих желаний и страстей. Была у лисы избушка ледяная, а у зайца лубяная... Спи, Патри-кеевна.
Катя закрыла дверь на задвижку, проверив, надежно ли та привинчена и нет ли возможности открыть ее снаружи, и тяжело опустилась на кушетку. Откуда-то издалека доносились зычные вопли Гоши. Видимо, его «священные коровы» уже собрались и настало время начинать репетицию. На стене приглушенно бормотал репродуктор. Катя дотянулась до шнура, выдернула вилку репродуктора из розетки, сняла кроссовки и легла, с наслаждением вытянув гудящие ноги. Зеленоватая полутьма мягко навалилась на нее, гася сознание, но Катя успела сделать последнее усилие — вынув из сумки пистолет, засунула его под подушку.
— Москва слезам не верит, — пробормотала она, засыпая.
* * *
Возвращаясь с работы, Катя, как обычно, вышла из автобуса за три остановки до своей — во-первых, она обнаружила, что здорово отвыкла от общественного транспорта, и душные жестяные коробки, до отказа набитые обильно потеющими и язвительно переругивающимися телами, всякий раз вызывали у нее острые приступы клаустрофобии, а во-вторых, после ночи, проведенной в грохочущем аду «Омикрона», ей просто необходимо было пройтись, чтобы хоть немного проветрить и голову, и легкие.
Район, в котором она снимала квартиру, был из дальних, добираться до центра приходилось больше полутора часов, а эта прогулка еще больше удлиняла и без того неблизкую дорогу, но Катя вполне резонно полагала, что торопиться ей некуда — дома ее никто не ждал, кроме радиоточки. Репродуктор с проломленной пластмассовой решеткой висел на стене кухни и круглые сутки что-то неразборчиво бормотал себе под нос, время от времени принимаясь петь. Катя не трогала регулятор громкости — это невнятное бормотание создавало иллюзию присутствия в квартире кого-то еще — пусть не вполне вменяемого, но живого.
Дома... Шагая через рельсы, Катя перешла железнодорожную ветку и стала подниматься по невысокому откосу, не замечая, что улыбается немного грустной улыбкой человека, вернувшегося в город своего детства и обнаружившего, что здесь его никто не помнит. Плевать, что не помнят, подумала она. Зато я их помню.
Если отвлечься от неприятностей, это было все-таки здорово — снова ощутить себя частью окружающего мира. Не соринкой в постели, не палкой в колесе и не камешком в ботинке, а именно органичной и неотъемлемой частью большого целого.
Между прочим, это оказалось еще и очень трудно. Там, в Калифорнии, одиночество казалось вполне закономерным, более того — желанным, в то время как здесь все неожиданно оказалось по-другому.
Катя никогда не была болтуньей и не понимала, как можно, к примеру, битых два часа висеть на телефоне, переливая из пустого в порожнее и перемывая косточки знакомым, — это была крайность... но разве тот вакуум, в котором она очутилась сейчас, не был крайностью? Старые знакомства можно было считать аннулированными, а новые пока что были слишком новыми для того, чтобы перерасти во что-то более фундаментальное. Попросту говоря, Катя не видела, с кем она могла бы поговорить по душам, а то и просто помолчать без оглядки на свои «интересные обстоятельства».
Хнычешь, Скворцова, сказала она себе, прибедняешься.
От добра добра ищешь... И ничего я не прибедняюсь, немедленно обиделась она. А хныкать имею полное право, поскольку я все-таки где-то женщина, а не боевой робот... И не просто женщина, а женщина, как выражаются коллеги-охранники, «на расслабоне». Жизнь, вроде, пошла налаживаться, деньжата завелись...
Лизку жалко, подумала она. Мысль была привычной, почти обыденной — человек, увы, устроен так, что рано или поздно привыкает ко всему.
Пыльная тропинка тянулась между откосом, полого спускавшимся к железнодорожному полотну, и кирпичной стеной гаражного кооператива. Откос слева от Кати желтел от одуванчиков, а справа, в вечной тени под стеной росла какая-то лебеда пополам с репейником — тоскливая растительность пустырей и свалок, повсюду следующая за человеком, где бы он ни поселился. Там, где стена кончалась, тропинка круто сворачивала направо, наискосок пересекала какой-то запущенный, совершенно одичавший сад, где на корявых от старости яблонях болтались твердые, как камни, и такие же несъедобные редкие зеленые яблоки, и вскоре благополучно выбегала на тихую окраинную улицу, застроенную девятиэтажками образца семидесятых годов. Поначалу Катя все время путалась в этих типовых трущобах, но в конце концов запомнила: ее дом — тот, у которого от крыши до середины бокового фасада протянулась извилистая, неопрятно замазанная трещина.
Заросший сад был бы весьма приятным местечком, если бы не два обстоятельства: собачники и алкаши. Рано утром и поздно вечером сад наполнялся собаками всех мыслимых и немыслимых размеров и пород, в остальное же время здесь гнездились тихие, никому, в общем-то, не мешающие компании по два-три человека, попивающие дешевую бормотуху на свежем воздухе среди куч собачьего дерьма. Были они здесь и сегодня — во всяком случае, одна компашка наверняка.
Три потертые, небритые личности, чьи лица рдели заметным даже издали нездоровым румянцем, сидели буквально в нескольких метрах от тропинки и с самым сосредоточенным видом разливали на троих. Катя поморщилась и инстинктивно прижалась к левому краю тропинки, безотчетно стараясь обойти потертую троицу стороной, руководствуясь при этом скорее здоровой брезгливостью, чем страхом, — эти люди всю жизнь были ей непонятны, как инопланетяне. Впрочем, как уже было сказано, это ее движение было скорее инстинктивным — сейчас, среди бела дня, эти люди не представляли никакой опасности.
Катя поняла, что ошиблась, когда менять что-либо было уже поздновато. Завидев ее, троица заметно оживилась. Один из алкашей, длинный сутулый мужик в засаленном джинсовом костюме, поднял голову и, расплывшись в полупьяой ухмылке, обнажившей испорченные зубы, громко сказал, адресуясь к своим приятелям, но глядя при этом на Катю:
— О! Девушка. Симпатичная... Вся в синем.
Один из его коллег неприятно ржанул и, глядя вроде бы куда-то в сторону, но зачем-то поднимаясь с корточек, нараспев выдал сакраментальное:
— Девушка в синем, дай нам, красивым...
Это еще что такое, подумала Катя, скорее удивленная, чем напуганная таким странным поведением обычно тихих алкашей. Что это они еще выдумали? Она ускорила шаг, но сутулый уже, оказывается, стоял перед ней, широко расставив руки, и загораживал дорогу, а его веселый приятель, на испитой физиономии которого как-то нелепо и криво, словно наспех приклеенные, топорщились рыжеватые усы, начал заходить сзади, тоже расставив руки и даже слегка присев, словно кур ловил. Третий, коренастый тип в линялой футболке и норвежской бородке, остался сидеть, лениво жуя плавленый сырок и с интересом наблюдая за действиями своих собутыльников.
Катя почувствовала нехороший холодок в районе диафрагмы. Действия алкашей не поддавались разумному объяснению. Это что, попытка изнасилования? Утром-то, в двух шагах от тропинки, по которой день-деньской шляется туда-сюда масса народу? Ограбление? Тоже бред какой-то... Она запустила руку под куртку, но тут же уронила ее вдоль тела: пистолет остался в раздевалке «Омикрона» — ездить с ним в переполненных автобусах было опасно.
— Дай пройти, — негромко сказала она сутулому, но тот в ответ лишь ухмыльнулся, снова продемонстрировав зубы, от вида которых Катю замутило.
— Ну, филя вы там стали? — подал голос обладатель интеллигентной норвежской бородки, дожевав сырок и вытирая руки о свою заношенную майку. — Сюда ее волоките. Стол без женщины — это плохо, а женщина на столе — наоборот, хорошо...
Катя отскочила в сторону, уворачиваясь от подкравшегося сзади усатого, и тут чей-то звенящий — несомненно, от скрываемого испуга, — голос спросил:
— Эй, мужики, вы чего это здесь затеяли?
На секунду боевые действия приостановились, и Катя увидела на тропинке молодого парня в спортивных трусах, кроссовках и белой майке без рукавов, открывавшей сильные загорелые руки. «Бегун, — подумала Катя. — Психованный какой-то бегун. Ему что, жить надоело? Или он просто хочет присоединиться? Вопрос: можно ли изнасиловать женщину посреди площади? Ответ: нельзя, потому что толпа будет мешать советами...»
— А ну, вали отсюда, — коротко предложил бегуну сутулый.
— Оставьте девушку в покое, — сказал бегун. — Совсем озверели, братья по разуму?
— Ну ты смотри, какой козел, — с некоторым даже удивлением сказал усатый. — Обзывается, животное.
На время забыв о Кате, он двинулся к незнакомцу. Флегматичный бородач тоже встал и, топча бурьян, стал выбираться на тропинку.
Беги, бегун, подумала Катя. Сейчас самое время брать ноги в руки. Догнать тебя этим уродам слабо, да и не станут они за тобой гнаться... Что тебе — больше всех надо?
Бегун, однако, не побежал, оказавшись на поверку еще и драчуном. Коротко развернувшись, он врезал сутулому в солнечное сплетение, да так, что тот, коротко заорав, отлетел на несколько шагов и остановился, ударившись спиной о корявый ствол умирающей от старости яблони.
«Ого, — с невольным уважением подумала Катя. — Не перевелись еще богатыри на земле русской. Ископаемый какой-то бегун».
Сутулый лицом вниз возился под яблоней, а бегун уже общался с усатым. Получив прямо по усам, тот послушно нырнул головой в бурьян, где что-то немедленно отозвалось жестяным грохотом и дребезжанием. Флегматичный бородач, однако, оказался парнем крепким — небрежно уклонившись от бегунова кулака, он ударил сам, да так, что бегун не устоял на ногах.
«Вот сейчас начнется настоящая потеха, — подумала Катя с сочувствием. — Как насядут они на него все втроем...»
Она немедленно и без всякого удовольствия убедилась в своей правоте — алкаши действительно насели на ее избавителя со всех сторон, и, хотя тот держался стойко, ему пришлось туго. Кате вдруг стало по-настоящему страшно — мужики дрались озверело, и она поняла, что благородный порыв может стоить вступившемуся за нее парню жизни. Дико завизжав, она бросилась вперед и, забыв все, чему когда-то учил ее тренер, вцепилась обеими руками в чьи-то сальные волосы, изо всех сил рванув их на себя. Усатый издал громкий матерный вопль и выронил подобранный в бурьяне ржавый кусок стальной арматуры с присохшим к нему бесформенным обломком бетона. Немного придя в себя от этого вопля, Катя красиво и чисто, как в спортивном зале, провела подсечку, и усатый плашмя упал спиной на тропинку.
Временно перестав брать его в расчет, Катя подхватила арматурину и с размаха огрела по спине бородача куском бетона, делавшим ее дубину похожей на каменный топор. Бородач удивленно крякнул и прогнулся, словно закончивший упражнение гимнаст, и тогда бегун, к этому моменту выглядевший, как жертва автомобильной катастрофы, ударил его ногой в пах. Ноги у этого парня были сильные, мускулистые и жилистые, и удар получился, как у Пеле, — Кате даже почудилось, что драгоценное хозяйство бородача оторвалось и пулей унеслось куда-то в пространство, кувыркаясь на лету. Это, конечно, была оптическая иллюзия, хотя Катя предпочла бы, чтобы это было правдой. Бородач схватился за пострадавшее место обеими руками — похоже, что его посетило то же видение, что и Катю, — и упал на колени.
Сутулый взмахнул ножом, бегун увернулся, и Катя снова занесла свой каменный топор, со свистом — так ей, во всяком случае, показалось, — обрушив его вниз. Она совершенно сознательно целилась в голову, но тяжелый кусок бетона, по дороге ободрав сутулому ухо, опустился на его плечо. Катя услышала отчетливый негромкий хруст, с которым сломалась ключица, и последовавший за ним дикий вопль боли и удивления. Дешевый складной нож с ядовито-зеленой пластмассовой рукояткой выпал из руки сутулого, и Катя пинком отшвырнула его в траву. В ту же секунду в ее собственном ухе словно взорвалась начиненная ослепительной белой болью граната, и она рыбкой нырнула вслед за ножом, уже в полете сообразив, что напрасно сбросила со счетов усатого.
Приземлившись на живот, она сквозь надоедливый комариный звон в казавшемся ей огромным, как автомобильная шина, ухе, услышала серию глухих ударов — там, на тропинке, кто-то кого-то добивал. На глаза ей попался нож — отвратительная ярко-зеленая рукоятка прямо-таки горела сквозь спутанные стебли травы, — и она на всякий случай схватила его, содрогнувшись от отвращения, — зеленая пластмасса была теплой и влажной.
Катя с трудом села, тряся головой, как умирающая от чумки собака, — как раз вовремя, чтобы увидеть финал: бегун, который и сам не вполне твердо стоял на ногах, свалил усатого прямым ударом в подбородок.
— Ну, чего расселась? — хрипло спросил он, протягивая Кате руку. — Вставай, пошли отсюда.
— Лучше побежали, — сказала она, хватаясь за его ладонь и с трудом поднимаясь на ноги. — Второго раунда я уже не выдержу — убью кого-нибудь к чертовой матери.
— Урою, суки, — прорычал бородатый, тяжело вставая с колен и все еще держась за промежность.
Сутулый тихо выл, прижав ладонь к переломанной ключице, а усатый уже сидел на тропинке, бессмысленно моргая и ощупывая челюсть.
Бегун рванул Катю за руку, и они бросились бежать, оставив позади поле бранной славы. По дороге Катя с удивлением обнаружила, что у нее в ладони все еще зажат нож, и на ходу зашвырнула его подальше.
Выскочив из сада на улицу, по другой стороне которой тянулся длинный ряд поставленных торцами к дороге девятиэтажек, они остановились, переводя дыхание.
— Спасибо, — сказала Катя. — Как вас зовут, сэр рыцарь?
Бегун некоторое время молча смотрел на нее, шмыгая разбитым носом.
— Обалдеть можно, — сказал он наконец. — А где истерика?
— Истерика была там, — ответила Катя, кивая в сторону сада. — А теперь-то что же... Так ты предпочитаешь сохранить инкогнито?
— Да какое инкогнито, — отмахнулся бегун. — Обалдел просто... Андреем меня зовут.
— От чего же ты обалдел? — спросила Катя. — Вот я действительно обалдела, когда ты драться полез. Я думала, на самом деле так не бывает.
— Да черт его знает, бывает или нет, — пожав плечами, сказал Андрей. — Я, кстати, тоже удивился, когда ты не убежала. Добрые дела, как правило, наказуемы. По сценарию мне полагалось сейчас валяться, откинув копыта... так что это еще большой вопрос, кто кого должен благодарить.
— Ой, только давай без реверансов, — сморщилась Катя. — И давай куда-нибудь идти, а то стоим тут, как эти...
— Тут кафе неподалеку, — сказал Андрей. — Зайдем?
— В кафе? — переспросила Катя. — На чашечку кофе, значит?
— Можно даже с коньячком, — сказал ее спаситель. — Рановато, конечно, но ради такого случая...
— Слушай, — сказала Катя, — а штаны надеть ты не хочешь? Я уж не говорю про то, что у тебя вся физиономия в крови, но без штанов тебя в кафе просто не пустят.
Андрей посмотрел вниз и схватился обеими руками за свои синие спортивные трусы, словно опасаясь потерять и их.
— Мать моя, мамочка, — удивленно сказал он. — Вот так фокус...
Он вдруг принялся хохотать, охая и морщась от боли в разбитых губах, и Катя, не удержавшись, присоединилась к нему. Они стояли и хохотали, держась за животы, и случайные прохожие обходили стороной странную парочку.
— Вот черт, — сказал Андрей, отсмеявшись. — Как же мне теперь до дома добраться с таким фасадом? Два квартала...
— Пошли, — решительно сказала Катя.
— Куда?
— Куда надо. Йодом буду тебя мазать. Ты сам сказал, что добрые дела наказуемы.
— Ну, нет, — моментально становясь серьезным, сказал Андрей. — Йод — это уже лишнее.
— Поговори у меня, — с угрозой сказала Катя. — Я точно не помню, но зеленка у меня, кажется, тоже есть.
— О, Господи, — вздохнул Андрей. — Лучше бы они меня там убили... Ладно, веди... садистка.
Глава 8
Повреждения оказались поверхностными — глядя на них, трудно было поверить, что нанесены они озверевшими от боли и ярости мужчинами, совершенно утратившими контроль над собой. Когда Андрей вышел из ванной, где смывал с лица пот, кровь и грязь, Катя усадила его на табурет в кухне и принялась колдовать над его лицом.
Аптечка у нее была богатая — с некоторых пор она уделяла этому вопросу особое внимание. Взглянув на разложенные на кухонном столе зловещие причиндалы, Андрей сделал несчастное лицо.
— Может, все-таки не надо? — со слабой надеждой спросил он.
— Надо, Федя, — бессмертной цитатой ответила Катя, — надо.
— Слушай, — со вздохом сказал Андрей, покорно усаживаясь на придвинутый Катей табурет, — как тебя хоть зовут-то? А то помру во время операции, и жаловаться будет не на кого...
— Катя, — представилась она, поворачивая его голову к свету, чтобы получше рассмотреть разрушения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41