– А как насчет Альфонсо?
– Вот Альфонсо – совсем другое дело, пожалуй, ему это было даже интересно. Она рассказывала ему все, что видела по телевизору. Мы оставляли их вдвоем, пусть себе развлекаются как могут…
Вы, конечно, уже знаете, что мы захаживали в «Балто» почти каждый вечер – вплоть до дня убийства. Потом целых пять дней я туда не показывался, мне было слишком не по себе. Ей тоже не хотелось.
И вдруг через пять дней к вечеру, часов в семь, она является домой и говорит, что ей пришла охота сходить к Роберу.
– Это было в тот самый день, когда газеты впервые написали о виорнском убийстве?
– Нет, на другой. Мне показалось, будто она понемногу возвращается к жизни. Когда мы уже совсем было собрались выйти из дома, она предложила мне пойти вперед – мол, у нее еще есть какие-то дела, она меня догонит. Вы уже, конечно, догадались, что ей просто нужно было упаковать тот самый чемоданчик?
– Понятно.
– Должен признаться, когда она выбросила в колодец транзистор, я обратился к врачу и попросил его прийти осмотреть ее. Ей я об этом ничего не сказал. Он должен был зайти на этой неделе. Я подумал, что на сей раз мне придется принять какое-то решение.
– Эти пять дней, между убийством и ее признанием вечером тринадцатого, она с вами почти не разговаривала, ведь так?
– Практически нет. Даже не заметила, когда я проходил мимо нее через сад, возвращаясь с работы. Я стал для нее совершенно посторонним, будто мы никогда и не были знакомы.
– Она ведь и очки ваши выбросила в колодец?
– Да, и свои тоже… Уверен, там же исчез и ключ от погреба. Его так и не удалось отыскать.
– Это она сама призналась вам в этом?
– Да нет, просто я заметил из окна столовой, как она выбрасывала очки. А насчет ключа, этого я не видел.
– Как, по-вашему, почему она выбросила очки?
– Раньше мне казалось, будто она сделала это, чтобы помешать мне читать газеты, вернее, узнать из них о том, что в Виорне произошло убийство. Теперь же думаю, что у нее была еще и другая причина.
– Чтобы дополнить катастрофу, не так ли?
– Скорее, чтобы… изолировать себя от внешнего мира, что ли, вот слово, которое приходит мне на ум…
– Она сказала следователю, что якобы просила Альфонсо помочь ей выкинуть в колодец телевизор.
– Но вы ведь знаете, что это ложь?
– Да, знаю.
– Она тащила телевизор по коридору, мимо двери в комнату Марии-Терезы, закрыв его каким-то тряпьем, кажется, своей старой юбкой.
– Да, знаю. Но как, по-вашему, почему она выдумала эту историю насчет Альфонсо?
– Может, у нее была мысль обратиться к нему за помощью, а потом ей казалось, что так оно и было на самом деле? Или же она и вправду попросила его, а он, естественно, отказался. Других объяснений я не вижу. А сам Альфонсо, что он об этом говорил?
– Он сказал, что все это ее выдумки, что она сроду не обращалась к нему с просьбами такого рода. Но факт остается фактом: если уж ей и пришло бы в голову обратиться к кому-то с подобной просьбой, то только к Альфонсо и ни к кому другому, вы согласны?
– Да, это несомненно. До сих пор не пойму, откуда у нее взялись силы дотащить телевизор до коридора. Я вышел за хлебом. А когда вернулся, телевизор уже стоял в коридоре.
– А вы что-нибудь сказали ей об этом?
– Нет, просто поставил его на прежнее место. В тот день она даже не заметила. А на другой ее арестовали.
– А когда Альфонсо сказал, будто все это ее выдумки, как вы думаете, мог он солгать или нет?
– Мог.
– А Робер, и он тоже мог бы солгать таким же манером?
– Нет, так мог поступить только Альфонсо. Он относился к Клер с какой-то особой нежностью, что ли… Всякий раз, когда он видел ее, лицо у него расплывалось в такой улыбке, что тут уж не ошибешься…
– Так все-таки что это, по-вашему, было – нежность или любовь?
– Вот уж чего не знаю, того не знаю.
– Но если кто-то и мог догадаться, что она натворила, то это ведь он, согласны?
– Да нет, думаю, такое не пришло бы в голову никому. Но если в Виорне и был хоть один человек, кто мог понять, что она катится в пропасть, то это, конечно, Альфонсо – и никто другой. Будь Альфонсо поумней, может, он бы и догадался. Что говорить, он был ей ближе всех и уж, конечно, ближе, чем я… Что правда, то правда. Она все еще была ему интересна. А она уже знает, что он уехал из Франции?
– Нет, не думаю. А что еще вы думаете об этом убийстве?
– Да трудно объяснить словами, что я об этом думаю. По-моему, не убей тогда Клер Марию-Терезу, она все равно рано или поздно убила бы кого-нибудь другого.
– Вас?
– Да, меня. Ведь она шла к этому убийству в полном мраке, и ей было безразлично, кто окажется в конце туннеля – Мария-Тереза или я…
– А чем же вы отличались друг от друга?
– Просто уж я-то почувствовал бы ее приближение.
– А кого, по логике своего безумия, она должна была бы убить?
– Меня.
– Но вы ведь сами только что сказали: Марию-Терезу или меня.
– А я и сам только что понял, что все было совсем не так – вот здесь, сейчас.
– Но почему же именно вас?
– Это невозможно объяснить, но я знаю.
– А у вас не осталось никаких бумаг, написанных ее рукою, пусть даже давным-давно?
– Нет, никаких.
– У нас нет ни единой строчки, которую бы она написала своей рукой. Неужели вам так ни разу ничего и не попадалось?
– Года два-три назад я нашел черновики писем, она писала их в версальские газеты. Их и разобрать-то было невозможно, сплошные орфографические ошибки. Я бросил их в камин.
– И о чем же там шла речь?
– Да, честно говоря, я их даже не читал. Только одно и запомнилось. Она спрашивала советов насчет своего сада, вернее, насчет английской мяты, интересовалась, как содержать ее в доме, зимой, в горшке. Мяту она написала как «маята»… А вместо английской – «ангельская». Ангельская маята… Как сделать так, чтобы она росла дома, в земле, как в песке… Кстати, она ведь, кажется, написала что-то на теле убитой?
– Да, все те же два слова, что и на стенах погреба: «Альфонсо» на одной стене. И «Кагор» – на другой. И все. Без единой ошибки.
– Я ведь с тех пор так ни разу и не был в погребе. И никогда больше туда не спущусь. Так, значит: Альфонсо, Кагор…
– Да, Альфонсо, Кагор…
– Выходит, и там ее все еще не покидали воспоминания о том полицейском из Кагора…
– Выходит, так.
– И как же они намерены с ней поступить?
– Понятия не имею. А вас это тревожит?
– Да нет, не так чтобы очень. Теперь уже нет.
– Я вот все думаю, а не произнеси вы тогда, в кафе Робера Лами, той самой памятной речи, интересно, призналась бы она в убийстве кузины или нет?.. Похоже, нам так никогда и не суждено узнать это наверняка.
Судя по всему, она ведь и вправду собиралась в Кагор. В чемодане у нее нашли туалетную сумочку, ночную рубашку – в общем, все, что могло понадобиться в поездке. Не исключено, что она взяла бы да и уехала себе в Кагор, если бы не ваши слова – может, только они в тот вечер и задержали ее в кафе. Она осталась только затем, чтобы исправить ошибку, которую вы допустили, сказав, будто, по-вашему, убийство было совершено в лесу.
– Тут я ничего не могу вам сказать, сам не знаю.
– Вы вот говорили, будто и сами не понимаете, что это на вас тогда нашло.
– Да, так оно и было.
– Но ведь уже десять дней, как в газетах пишут об этом преступлении. И три дня, как вы знали, что, скорей всего, оно произошло именно в Виорне. Что убитая была женщина возраста и телосложения Марии-Терезы Буске. И к тому же Клер уверяла, будто она отправилась в Кагор, хотя вот уже много лет она ни разу туда не ездила… Неужели у вас не возникло никаких, даже малейших подозрений?
– Абсолютно никаких. Даже в голову не приходило, что это могло произойти в моем собственном доме.
Видите ли, по-моему, косвенной виной всему была та ситуация, в какой очутился я сам, это из-за нее я вдруг стал произносить те идиотские речи насчет Альфонсо и насчет этого убийства вообще. Я имею в виду последствия, которые имел для меня лично внезапный отъезд Марии-Терезы. Это единственная связь, какую я вижу между своими словами и тем убийством. В тот вечер это преступление оказалось для меня удобным предлогом для поиска виновных во всем, что произошло в Виорне – в том числе и в моих личных проблемах тоже.
– А к кому конкретно были тем вечером в «Балто» обращены ваши слова?
– Да ко всем и ни к кому в отдельности.
– Но почему же тогда ваш выбор пал именно на Альфонсо?
– Должно быть, по той причине, что именно на него в первую очередь могли пасть подозрения полиции. Кроме того, меня раздражал его вид, будто он знает об этом больше других.
– И то, что он был с Клер?
– Да нет, это меня ничуть не трогало.
– Полицейский сказал, будто вы разглагольствовали в стиле репортеров хроники происшествий.
– Что ж, возможно. Я читаю много газет.
– А ее поведение в тот вечер не показалось вам странным?
– Нет, когда у Робера были посторонние, она обычно и рта не раскрывала. Она ведь призналась сама, по доброй воле, никто ее не принуждал. Когда полицейский повторил мою выдумку, будто убийство было совершено в лесу, то сперва она сказала, что это было вовсе не в лесу, несколько раз повторила, так и не кончив фразы, а потом призналась во всем, от начала до конца.
– И как же прозвучало это признание?
– Она сказала: «Это было вовсе не в лесу, я убила Марию-Терезу Буске в погребе в четыре часа утра». До самой смерти не забуду этих слов.
Вы что, думаете, это моя ошибка насчет места преступления и вынудила ее сознаться во всем?
– Думаю, да. По-моему, не соверши вы этой ошибки, она бы и вправду отправилась в Кагор.
– А если бы весь рассказ полицейского был выдуман, от начала от конца?
– Сдается мне, и в этом случае она все равно бы уехала в Кагор. У нее не было бы никаких причин встревать в разговор. Ваши гипотезы, верные поначалу, неожиданно сбили ее с толку, и она не смогла устоять перед соблазном восстановить истину.
– В общем, все выглядит так, будто это я своими словами «в лесу» и выдал ее полиции, вы это хотите сказать?
– Думаю, рано или поздно полиция все равно напала бы на ее след.
– Я вот тут говорил вам, что думал, будто Мария-Тереза уехала, потому что устала от нас, помните?
– Да, припоминаю.
– Так вот, это была правда, да не совсем. А полная правда такова: мне тогда показалось, что Мария-Тереза устала от нее, Клер, а вовсе не от меня. Что ей попросту надоело нянчиться с человеком, который не способен по достоинству оценить все ее старания. А уж про меня-то она такого не могла подумать.
– Как вам живется в гостинице?
– Неплохо. Признайтесь, в глубине души вы подозреваете, что я желал этой трагедии, чтобы избавиться от Клер, ведь так?
– По правде говоря, да.
– Но кто бы тогда ухаживал за мной, кто бы после смерти Марии-Терезы готовил еду и присматривал за домом?
– Нашелся бы кто-нибудь другой. Вы же сами сказали. Впрочем, так ведь оно и случится на самом деле. Вы купите себе новый дом и наймете новую прислугу, разве нет?
– Да, пожалуй. Мне бы хотелось, чтобы вы пошли до конца и высказали все, что у вас на уме. Я готов поверить всему – не только о других, но и о себе самом.
– Думаю, вам хотелось избавиться не только от Клер, но и от Марии-Терезы тоже – по-моему, на самом деле вы хотели, чтобы из вашей жизни исчезли обе эти женщины, вы хотели остаться в одиночестве. Должно быть, вы мечтали, чтобы наступил конец света. Вернее, чтобы началась новая жизнь. Но так, чтобы она досталась вам даром.
III
– Клер Ланн, скажите, вы давно живете в Виорне?
– С тех самых пор, как уехала из Кагора, не считая двух лет в Париже.
– После того, как вышли замуж за Пьера Ланна?
– Да, с тех пор.
– Детей у вас нет?
– Нет.
– Вы не работаете?
– Нет.
– А где вы работали в последний раз?
– Уборщицей в коммунальной школе. Убирала классы.
– Вы подтверждаете, что признались в убийстве своей кузины, Марии-Терезы Буске?
– Да.
– Вы также подтверждаете, что у вас не было сообщников, не так ли?
– …
– Я хотел сказать, вы действовали в одиночку?
– Да.
– Вы по-прежнему настаиваете, что ваш муж понятия не имел о том, что вы совершили?
– Откуда бы ему знать? Я разрубила ее на куски и вынесла из дому ночью, пока муж спал. Он даже не проснулся. Не пойму, чего вы от меня хотите.
– Поговорить с вами.
– Об убийстве?
– Да, об убийстве.
– Тогда ладно.
– Давайте начнем с ваших ночных прогулок между домом и виадуком. Вы не против?
– Нет.
– Случалось ли вам во время этих прогулок хоть раз кого-нибудь встретить?
– Я ведь уже говорила следователю. Один раз встретила Альфонсо. Это дровосек, он рубит в Виорне дрова.
– Да, я знаю.
– Он сидел у дороги на камне и курил. Мы поздоровались.
– В котором часу это было?
– Думаю, где-то между двумя и половиной третьего ночи.
– А он не удивился, увидев вас? Не спросил, как вы там оказались?
– Да нет, он ведь и сам сидел у дороги, так с чего бы ему спрашивать?
– И что же, по-вашему, он там делал?
– Не знаю, может, дожидался рассвета или еще что… Откуда мне знать?
– А вам не кажется странным, что он не задал вам ни единого вопроса?
– Нет.
– И вы не испугались, увидев его на дороге?
– Нет, куда мне было еще пугаться, я и так умирала со страху от того, что делала… Мне было так страшно в погребе, чуть с ума не сошла. А вы кто будете, другой следователь, что ли?
– Нет.
– И что, я обязана отвечать на ваши вопросы?
– Почему вы спрашиваете, вам не хочется отвечать?
– Да нет, я с удовольствием отвечу на любые вопросы про убийство… и про себя тоже.
– Вы сказали следователю следующее: «Однажды Мария-Тереза готовила ужин…» Вы не закончили фразы, и мне хотелось бы, чтобы мы продолжили ее вместе с вами.
– Это не имеет никакого отношения к убийству. Но я не против закончить ее вместе с вами.
…Она готовила ужин, мясо в соусе, пробовала соус, это было вечером, я вошла в кухню, она стояла спиной ко мне, и я заметила у нее на шее родимое пятно, вот здесь, видите?
А что они со мной сделают?
– Пока не знаю… И это все, что вы хотели бы рассказать о том дне?
– Да нет, что вы. Я бы еще много чего могла сказать. Когда она уже была мертвая, пятно оставалось все на том же месте, на шее. И я вспомнила, что уже видела его раньше.
– А почему вы рассказали об этом следователю?
– Потому что он хотел знать точные даты. Я попыталась припомнить, когда было то, когда это. А с момента, как я заметила это пятно впервые, и до того, как я увидела его во второй раз, наверное, прошло, несколько ночей, думаю, даже немало…
– А почему вы не закончили этой фразы, когда говорили со следователем?
– Да потому что это не имело никакого отношения к убийству. Я поняла это в середине фразы… спохватилась и замолчала.
– И когда же примерно это случилось?
– Если бы я знала, то не стала бы говорить об этом пятне. Во всяком случае, было еще холодно.
Я знаю, то, что я совершила, даже в голове не укладывается.
– А что, неужели вы раньше никогда не замечали у нее этого родимого пятна?
– Нет, никогда. Я заметила его потому, что она только что по-новому постриглась и прическа оголила ей шею.
– А эта прическа, она изменила и лицо тоже или нет?
– Нет, вот лицо не изменилось.
– Кто такая была Мария-Тереза Буске?
– Это была моя кузина. Глухонемая от рождения. Ей надо было найти какое-нибудь занятие. Работа по дому ей нравилась. Она была такая крепкая, сильная. И всегда всем довольна.
Мне говорили, что раз я женщина, то меня просто посадят в тюрьму до конца жизни. Выходит, все дни, что еще остались впереди, один за другим, мне придется провести в одном и том же месте – так, что ли?
– А как, по-вашему, если вас посадят в тюрьму, это будет справедливо или нет?
– Так ведь как посмотреть… Я бы сказала, скорей справедливо… А с другой стороны, вроде и не совсем справедливо…
– А почему вы считаете, что это не совсем справедливо?
– Да потому что я ведь им все рассказала, все, о чем меня спрашивали, и все равно ничего не изменилось. Теперь я поняла, что, промолчи я, результат был бы тот же самый, меня бы все равно упрятали за решетку.
– Скажите, а вы не считаете, что все это несправедливо в отношении вашего мужа? Я имею в виду, с вашей стороны…
– Да нет, вряд ли… Ведь все лучше, чем смерть. И потом…
– Что же еще?
– Я никогда особенно не любила этого мужчину, Пьера Ланна.
– Почему он пригласил к вам в дом Марию-Терезу Буске?
– Чтобы помогать по хозяйству. И еще потому, что это ему ничего не стоило.
– А разве не для того, чтобы стряпать?
– Когда он пригласил ее, нет, тогда он еще не знал, что она хорошо готовит. Потому что это ему ничего не стоило. Думаю, только позже он начал давать ей деньги.
– Вы все время говорите, будто ничего не утаили от правосудия, но это ведь не совсем так.
– Выходит, вы задаете мне вопросы чтобы выведать, чего я им не сказала?
– Нет. Вы мне верите?
– Хотелось бы. Я ведь почти все им сказала… разве что насчет головы… А когда расскажу и про голову, тогда будет совсем все.
– И когда же это будет?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12