Что мог бы дать ей? Я без всякого предубеждения отношусь к шлюхам или женщинам, зарабатывающим себе на жизнь как придется.
Даже если бы на ней так никто и не женился, она бы до самой старости продолжала спать с кем попало и до одури работать в своей молочной лавке. Ну, и что бы от этого изменилось в ее жизни? Теперь мне кажется, что хуже бы ей не стало.
– А может, так для нее было бы даже лучше?
– Ах, знаете, такая жизнь или любая другая, какая ей разница, она всем была довольна. Ничто не могло ее изменить – и рано или поздно все закончилось бы этим кошмаром, жила бы она со мной или с кем-то другим, все равно преступление было неминуемо, в этом я абсолютно уверен.
Даже с этим полицейским из Кагора, уверен, у нее не было ни малейшего представления, как именно ей хотелось бы жить вместе с ним, иначе говоря, какой образ жизни она предпочла бы всем остальным.
– Виорнцы, местные лавочники, соседи, все в один голос говорят, что между вами никогда не было никаких размолвок или ссор.
– Это правда, ничего такого между нами и близко не было. А что они еще говорили?
– Говорили, что у вас действительно были связи с другими женщинами, даже здесь, в Виорне. Но что ваша жена относилась к этому совершенно спокойно.
Скажите, а до того, как в доме появилась Мария-Тереза Буске, она все-таки хоть что-то делала по хозяйству?
– Делала, но, понимаете, без всякой охоты. Убиралась она очень чисто. Но стряпуха из нее всегда была никудышная.
– А после приезда Марии-Терезы она уже вообще ничего не делала по дому?
– С каждым годом все меньше и меньше.
– Но все-таки что именно?
– Через день ходила за покупками. Убирала свою комнату. Только свою. Всю жизнь, каждый день, старательно, до малейшей пылинки. Даже чересчур. Долго приводила себя в порядок, мылась, одевалась, причесывалась. Это занимало у нее каждое утро никак не меньше часа.
Многие годы любила подолгу гулять – здесь, в Виорне, или в Париже. Ходила в Париже в кино. Или отправлялась поглядеть, как Альфонсо рубит дрова. Смотрела телевизор. Стирала свои вещи, не хотела, чтобы это делала Мария-Тереза.
Кто знает, чем она еще занималась? Сидела в саду, а потом… Мы ведь ее почти не видели. Все выходные я проводил за домом, в огороде, а сад, он у нас по другую сторону, ближе к улице, Мария-Тереза, та вечно или на кухне, или шатается по Виорну. Встречались мы только по вечерам, за ужином. Клер приходилось звать раз по десять, не меньше, пока она наконец соблаговолит выйти к столу. Правда, последние годы, особенно последние месяцы, с весны, она вообще почти не выходила из сада, сидит себе там на лавочке целые дни напролет и ничего не делает, ровным счетом ничего. Знаю, в это трудно поверить, но так оно и было.
– А Мария-Тереза, она хорошо готовила?
– На мой вкус, она была отменной стряпухой.
– И что же, ее кухня нравилась вам больше, чем где-нибудь на стороне?
– Да, мне часто приходилось есть в ресторанах, так что было с чем сравнивать. Дома меня кормили лучше всего.
– Ваша жена, она тоже была довольна стряпней кузины?
– Думаю, да. Во всяком случае, она ни разу не выразила ни малейшего неудовольствия.
– Ни малейшего? Вы в этом уверены?
– Уверен. А почему вы об этом спрашиваете?
– Мария-Тереза Буске никогда не брала отпуска?
– Вы неправильно поняли, она ведь жила у нас в доме не в прислугах, и, приди ей охота уехать на пару недель, она была вольна делать все, что хочет.
– Однако она никогда этого не делала?
– Нет, никогда. Ведь это она была у нас настоящей хозяйкой. Дом был в полном ее распоряжении. Она решала, что подавать на стол, что починить по дому. Уехать значило для нее оставить свой дом на попечение этой неряхи Клер.
– Выходит, ваша жена Клер двадцать один год питалась стряпней Марии-Терезы Буске?
– Да. А почему вы об этом спрашиваете? Она действительно хорошо готовила, просто отлично, это была отменная кухня, разнообразная и здоровая.
– И что, неужели между двумя женщинами тоже никогда не возникало никаких ссор?
– Похоже, нет. Само собой, я не могу утверждать это наверняка, они ведь целыми днями оставались вдвоем, а иногда, как я уже говорил, и по несколько дней кряду, но, честное слово, не думаю, чтобы между ними возникали хоть какие-то размолвки.
– И все-таки припомните хорошенько.
– Пытаюсь. Да нет, пожалуй, и вправду ничего такого не было.
– А как она о ней говорила?
– Нормально. Помнится, как-то раз она позвала меня и показала на нее пальцем издалека, из дверей кухни. Ее разбирал смех. Сказала: «Глянь-ка, со спины она точь-в-точь молодой бычок». Мы посмеялись, но вполне добродушно, без всякого злого умысла. Это была чистая правда. Мне это тоже часто приходило в голову, когда я смотрел на Марию-Терезу.
Порой, когда они были помоложе, я частенько заставал их вдвоем за столом, они играли в карты. Особенно зимой. Да нет, думаю, они отлично ладили друг с другом. Никаких ссор… Да иначе и быть не могло… Ведь для моей жены все всегда было лучше не придумаешь. Если бы между ними случились хоть какие-то разногласия, пусть даже давным-давно, сами понимаете, это было бы первое, что я сообщил бы на следствии.
– Но, согласитесь, такие отношения между людьми, живущими в одном доме, случаются довольно редко.
– Знаю. Может, было бы даже лучше, если бы они все-таки время от времени ссорились, что ли…
– Вы действительно так думаете?
– Да. Но знали бы вы, как трудно повздорить с Клер, вызвать ее на ссору, изобразить, будто вы вне себя от злости… она сразу все чувствует и только смеется, вот и все.
– А как по-вашему, можно было что-нибудь сделать, чтобы предотвратить случившееся?
– Вряд ли. Да и какой смысл теперь думать об этом? Все равно уже ничего не вернешь.
– Выходит, у вас в доме царило безмятежное спокойствие?
– Между этими двумя женщинами, которые так хорошо ладили между собой, я, наверное, чувствовал себя словно в тихой колыбели. Повсюду, кроме собственного дома, я дурно спал, мне казалось, будто там слишком много говорят, что там грязно. Казалось, в доме не было ни одной живой души. И в то же время все было в порядке – прибрано, еда на столе. Я привык к ним двоим. У меня такое ощущение, будто я только что пробудился от какого-то долгого-долгого сна.
– Вы вот тут сказали, что Мария-Тереза присматривала за Клер, и добавили: деликатно, по-хорошему.
– Да, особенно в последнее время, без этого было не обойтись. Клер делала глупости, совершала какие-то несуразные поступки, это становилось опасно. Мария-Тереза сообщала мне обо всем. Когда я приходил домой, то отправлял ее к себе в комнату или в сад – и все сразу становилось на свои места. Самое лучшее было оставить ее одну.
– А когда вас не было дома?
– Это делала Мария-Тереза.
– И все это никак не нарушало покоя в доме?
– Нет. Мы считали, что он бы нарушился, если бы мы не пресекали ее причуд.
– Каких, например?
– То что-то испортит, сломает, то сделает какую-нибудь глупость. Разом сожжет в камине целую кипу газет… Ломала вещи, часто била посуду или просто выбрасывала в мусор. Иногда прятала какие-нибудь вещи по углам, закапывала в саду – например, свои часики, свое обручальное кольцо, – хоть она и клялась, будто потеряла, уверен, они где-то в саду. Потом могла что-нибудь разрезать. Помню, один раз она раскромсала свои одеяла, каждое на три лоскутка одинаковой длины. Правда, достаточно было не оставлять без присмотра спички и ножницы, и все было в порядке.
– А если Марии-Терезы не было в доме?
– Если не было меня, она никогда не оставляла ее в доме без присмотра. Некоторые комнаты запирались на ключ – кухня и наши спальни. Она могла рыться повсюду. Но стоило принять все меры предосторожности – и все шло спокойно. Я сказал вам правду: в доме царил покой, и они отлично ладили друг с другом. Клер никогда не возражала, если ее отсылали в сад, тут же послушно уходила.
– А что она искала, когда рылась у вас в комнатах?
– Вот это было настоящим безумием. Она искала то, что называла «особыми следами», якобы их нужно было непременно уничтожить. Это была полная загадка.
– Спокойней всего вы чувствовали себя тогда, когда она была в саду, не так ли?
– Да, разумеется.
– А по ночам ничего не запиралось на ключ?
– Думаю, иногда, особенно в последнее время, Мария-Тереза запирала кухню. Но не уверен. Может, она просто запирала ее, когда проводила ночи с португальцами.
– А она когда-нибудь приводила их к себе в спальню?
– Думаю, бывало и такое. Стоило мне подняться к себе в комнату, и меня уже не интересовало, что происходит там, внизу. Я считал, что Мария-Тереза вольна приводить к себе кого захочет и когда захочет.
– Вы ничего не слышали в ночь убийства?
– Во всяком случае, никаких криков. Мне только послышалось, будто где-то скрипнула дверь. Кажется, я тогда подумал, что, должно быть, это вернулась Мария-Тереза или кто-то из них двоих бродит по дому. И снова заснул. Моя комната на третьем этаже. Так что снизу до меня не доносилось почти никаких звуков.
– Теперь вы оставили свой дом?
– Да. Живу в гостинице. Взял номер в доме для приезжих, что неподалеку от вокзала.
– Вы по-прежнему заходите в «Балто»?
– Нет, мне вполне хватает бара гостиницы.
– А почему вы там больше не показываетесь?
– Хочу порвать с прошлым, даже с тем, что в нем было хорошего, даже с Робером Лами.
– Вы думали о том, как будете жить дальше?
– Продам дом. И уеду жить куда-нибудь в другое место.
– А как складывались у Клер Ланн отношения с местными жителями, скажем, владельцами лавок, продавцами, с ними она тоже ладила?
– Да, вполне. Здесь тоже никогда не было никаких осложнений. Я уж говорил вам, через день Клер ходила за покупками. Нет, все было спокойно.
– Она сама решала, что нужно покупать?
– Нет, Мария-Тереза составляла ей список.
– Робер с Альфонсо были вашими лучшими друзьями?
– Вернее сказать, это были люди, которых мы предпочитали всем остальным. Л сама она особенно выделяла Альфонсо.
– Не припоминается ли вам за последние годы ничего такого, что бы пусть отдаленно, но могло служить предвестником этого преступления?
– Да нет, абсолютно ничего, я и сам уже пытался вспомнить. Ничего такого не было.
– Скажите, а вам ни разу не приходило в голову, что она способна совершить то, что совершила?
– Вы ведь уже задавали мне этот вопрос, когда завели речь о попытке покончить с собой.
– Ошибаетесь, это вы первым заговорили об этом, речь у нас тогда действительно шла о попытке самоубийства. Я спросил, уверены ли вы, но так и не дождался ответа.
– Что ж, отвечаю: нет, у меня и в мыслях никогда не было, чтобы она была способна на такое. Ни разу. Если бы кто-нибудь задал мне подобный вопрос, я бы просто посмеялся в ответ, вот и все.
– И все-таки подумайте хорошенько.
– Да нет, не хочется. Знаете, стоит только как следует постараться, можно вспомнить что угодно – или вообще ничего. Так что лучше уж промолчать.
– Она была безразличной, но ведь не жестокой же, правда?
– Напротив, в молодости она отличалась на редкость мягким, ласковым нравом. Думаю, в глубине души такой она и осталась.
– Но вы не уверены?
– Для полной уверенности я уделял ей в последнее время слишком мало внимания.
– А как относилась к ней Мария-Тереза?
– Думаю, она была к ней по-настоящему привязана. Хоть и занималась ею куда меньше, чем мной. Клер как-то не располагала людей заботиться о себе. Понимаете, любые знаки внимания скорее заставляли ее замыкаться в себе, чем доставляли удовольствие.
Кроме того, должен сказать, Мария-Тереза всегда питала особую слабость к мужчинам, ко всем без разбора. Это вам в Виорне кто угодно подтвердит.
– И что же вы теперь обо всем этом думаете? Считаете, что, как бы ни сложилась у Клер жизнь, она все равно закончилась бы преступлением, так?
– Вернее сказать, я вот что думаю: поскольку жизнь ее со мной была, так сказать, обычной, на уровне средней французской семьи, сравнительно безбедной в материальном отношении, без ссор и размолвок – неважно, стоит теперь об этом сожалеть или нет, – то, как бы ни сложилась ее судьба, скорее всего, она пришла бы к тому же самому прискорбному финалу.
Нет, положительно не могу себе представить, какой образ жизни позволил бы ей избежать этого преступления.
– А живи она с другим мужчиной? Где-нибудь совсем в другом месте?
– Да нет, думаю, нечто в этом роде, то есть какое-то преступление, она все равно бы совершила – в любом месте и с любым мужчиной.
– Мы тут с вами так много говорили о ней, и неужели после всего этого у вас не возникло ощущения, что кое-что все-таки можно было бы предотвратить?
– Думаю, даже останься наши отношениями такими же, как в первые годы, все равно вряд ли мне удалось бы понять ее больше. Я говорю только о себе – кто знает, окажись на моем месте другой, более внимательный, чуткий, что ли, может, он бы и понял, что она катится в бездну. Но все же я сомневаюсь, что он был бы способен предотвратить катастрофу. Мне никогда не удавалось догадаться, о чем она думает, что собирается сказать или сделать.
Может, за минуту до убийства у нее и в мыслях не было никого убивать. Вы не согласны?
– Не знаю. А она никогда не задавала вам никаких вопросов насчет узловых станций и пересечения железнодорожных путей?
– Да нет, какие вопросы. Что бы там ни говорили, уверен, это решение пришло ей в голову в самую последнюю минуту. Наверное, просто брела себе ночью по Виорну, думала, как бы избавиться от своей ноши, случайно оказалась около виадука, а в тот момент как раз проходил какой-то поезд – вот тут-то ее и осенило. Прямо вижу, как все было, будто рядом стоял. Думаю, тут этот полицейский не ошибался.
– А насчет головы, есть у вас какие-нибудь соображения?
– Ни малейших. На всякий случай я поискал в саду, в том углу, где растет английская мята, – никаких следов.
– А что бы вы могли сказать о причинах происшедшего?
– Я бы сказал, что все дело в ее безумии. Думаю, она всегда была не в своем уме. Просто никто не замечал, потому что безумие ее проявлялось только тогда, когда она оставалась одна, наедине с собой – особенно в собственной комнате или в саду. Именно там-то, должно быть, ей и приходили в голову всякие ужасные вещи. Я более или менее знаком с современными теориями и много отдал бы, если бы вы смогли задать несколько вопросов тому мужчине, полицейскому из Кагора, да только жаль – уже год, как его нет в живых.
– Она знает об этом?
– Не думаю. Во всяком случае, сам я ей об этом не говорил. А Мария-Тереза вообще понятия не имела о его существовании. Так что не вижу, от кого бы ей узнать эту новость.
– Похоже, вы правы, потому что следователю она говорила о нем как о живом. И вы думаете, что тот человек из Кагора знал ее лучше, чем кто бы то ни было другой?
– Возможно. Ведь они знали друг друга с детства. И только он один мог сказать, какой она была в двадцать лет. Хотя кто знает? Не думаю, чтобы в юности она так уж сильно отличалась от той, какой стала сейчас. По-моему, вряд ли она могла сильно измениться. Ведь должно же было хоть что-то остаться.
Я много думал об этом и пришел к выводу, что она почти не изменилась с тех пор, как мы встретились с ней впервые. Такое впечатление, будто безумие сохраняло ей молодость.
– Но скажите, не узнай вы об этом позже, разве могли вы представить себе, будто она пережила когда-то любовь столь сильную, что едва не довела ее до самоубийства?
– Да, вы правы, мне бы это и в голову не пришло.
И все же не думаю, чтобы это так уж ее изменило.
– Но такая большая любовь… разве могли вы заподозрить, что она способна испытывать такие чувства? Разве можно представить ее такой влюбленной?
– Она всегда была одна, одинаковая, всегда сама по себе, неизменная во всем, как и в своих чувствах ко мне. Вы глубоко заблуждаетесь, если думаете, будто она меня совсем не любила…
Вы ведь уверены, что все дело было в том человеке, разве не так?
– Да нет, я вовсе так не думаю. Тут я с вами согласен. А не кажется ли вам, что ей было попросту скучно?
– Нет, по-моему, она ничуть не скучала. А вы как думаете?
– Тут я с вами опять полностью согласен – не думаю, чтобы она скучала. Не в том была беда.
– Это вы очень точно сказали: не в том была беда.
– А знаете, похоже, во время допросов она говорит много и весьма охотно.
– Подумать только… Что ж, почему бы и нет.
– Она что, всегда была молчуньей, или иногда случалось – разговорится, и уже не остановишь?
– Да, бывало и такое. Как и со всеми нами. Но должен признаться, никто никогда всерьез не прислушивался к тому, что она верещала в такие минуты.
– И все-таки что же это было?
– Ах, да ерунда всякая, все, что взбредет ей в голову. Впрочем, я ведь уже, кажется, говорил вам: какие-то выдуманные разговоры с несуществующими собеседниками… В общем, ничего такого, что представляло бы для нас хоть какой-то интерес.
– Для нас? Кого вы имеете в виду?
– Я имел в виду Марию-Терезу, себя, завсегдатаев кафе Робера.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12
Даже если бы на ней так никто и не женился, она бы до самой старости продолжала спать с кем попало и до одури работать в своей молочной лавке. Ну, и что бы от этого изменилось в ее жизни? Теперь мне кажется, что хуже бы ей не стало.
– А может, так для нее было бы даже лучше?
– Ах, знаете, такая жизнь или любая другая, какая ей разница, она всем была довольна. Ничто не могло ее изменить – и рано или поздно все закончилось бы этим кошмаром, жила бы она со мной или с кем-то другим, все равно преступление было неминуемо, в этом я абсолютно уверен.
Даже с этим полицейским из Кагора, уверен, у нее не было ни малейшего представления, как именно ей хотелось бы жить вместе с ним, иначе говоря, какой образ жизни она предпочла бы всем остальным.
– Виорнцы, местные лавочники, соседи, все в один голос говорят, что между вами никогда не было никаких размолвок или ссор.
– Это правда, ничего такого между нами и близко не было. А что они еще говорили?
– Говорили, что у вас действительно были связи с другими женщинами, даже здесь, в Виорне. Но что ваша жена относилась к этому совершенно спокойно.
Скажите, а до того, как в доме появилась Мария-Тереза Буске, она все-таки хоть что-то делала по хозяйству?
– Делала, но, понимаете, без всякой охоты. Убиралась она очень чисто. Но стряпуха из нее всегда была никудышная.
– А после приезда Марии-Терезы она уже вообще ничего не делала по дому?
– С каждым годом все меньше и меньше.
– Но все-таки что именно?
– Через день ходила за покупками. Убирала свою комнату. Только свою. Всю жизнь, каждый день, старательно, до малейшей пылинки. Даже чересчур. Долго приводила себя в порядок, мылась, одевалась, причесывалась. Это занимало у нее каждое утро никак не меньше часа.
Многие годы любила подолгу гулять – здесь, в Виорне, или в Париже. Ходила в Париже в кино. Или отправлялась поглядеть, как Альфонсо рубит дрова. Смотрела телевизор. Стирала свои вещи, не хотела, чтобы это делала Мария-Тереза.
Кто знает, чем она еще занималась? Сидела в саду, а потом… Мы ведь ее почти не видели. Все выходные я проводил за домом, в огороде, а сад, он у нас по другую сторону, ближе к улице, Мария-Тереза, та вечно или на кухне, или шатается по Виорну. Встречались мы только по вечерам, за ужином. Клер приходилось звать раз по десять, не меньше, пока она наконец соблаговолит выйти к столу. Правда, последние годы, особенно последние месяцы, с весны, она вообще почти не выходила из сада, сидит себе там на лавочке целые дни напролет и ничего не делает, ровным счетом ничего. Знаю, в это трудно поверить, но так оно и было.
– А Мария-Тереза, она хорошо готовила?
– На мой вкус, она была отменной стряпухой.
– И что же, ее кухня нравилась вам больше, чем где-нибудь на стороне?
– Да, мне часто приходилось есть в ресторанах, так что было с чем сравнивать. Дома меня кормили лучше всего.
– Ваша жена, она тоже была довольна стряпней кузины?
– Думаю, да. Во всяком случае, она ни разу не выразила ни малейшего неудовольствия.
– Ни малейшего? Вы в этом уверены?
– Уверен. А почему вы об этом спрашиваете?
– Мария-Тереза Буске никогда не брала отпуска?
– Вы неправильно поняли, она ведь жила у нас в доме не в прислугах, и, приди ей охота уехать на пару недель, она была вольна делать все, что хочет.
– Однако она никогда этого не делала?
– Нет, никогда. Ведь это она была у нас настоящей хозяйкой. Дом был в полном ее распоряжении. Она решала, что подавать на стол, что починить по дому. Уехать значило для нее оставить свой дом на попечение этой неряхи Клер.
– Выходит, ваша жена Клер двадцать один год питалась стряпней Марии-Терезы Буске?
– Да. А почему вы об этом спрашиваете? Она действительно хорошо готовила, просто отлично, это была отменная кухня, разнообразная и здоровая.
– И что, неужели между двумя женщинами тоже никогда не возникало никаких ссор?
– Похоже, нет. Само собой, я не могу утверждать это наверняка, они ведь целыми днями оставались вдвоем, а иногда, как я уже говорил, и по несколько дней кряду, но, честное слово, не думаю, чтобы между ними возникали хоть какие-то размолвки.
– И все-таки припомните хорошенько.
– Пытаюсь. Да нет, пожалуй, и вправду ничего такого не было.
– А как она о ней говорила?
– Нормально. Помнится, как-то раз она позвала меня и показала на нее пальцем издалека, из дверей кухни. Ее разбирал смех. Сказала: «Глянь-ка, со спины она точь-в-точь молодой бычок». Мы посмеялись, но вполне добродушно, без всякого злого умысла. Это была чистая правда. Мне это тоже часто приходило в голову, когда я смотрел на Марию-Терезу.
Порой, когда они были помоложе, я частенько заставал их вдвоем за столом, они играли в карты. Особенно зимой. Да нет, думаю, они отлично ладили друг с другом. Никаких ссор… Да иначе и быть не могло… Ведь для моей жены все всегда было лучше не придумаешь. Если бы между ними случились хоть какие-то разногласия, пусть даже давным-давно, сами понимаете, это было бы первое, что я сообщил бы на следствии.
– Но, согласитесь, такие отношения между людьми, живущими в одном доме, случаются довольно редко.
– Знаю. Может, было бы даже лучше, если бы они все-таки время от времени ссорились, что ли…
– Вы действительно так думаете?
– Да. Но знали бы вы, как трудно повздорить с Клер, вызвать ее на ссору, изобразить, будто вы вне себя от злости… она сразу все чувствует и только смеется, вот и все.
– А как по-вашему, можно было что-нибудь сделать, чтобы предотвратить случившееся?
– Вряд ли. Да и какой смысл теперь думать об этом? Все равно уже ничего не вернешь.
– Выходит, у вас в доме царило безмятежное спокойствие?
– Между этими двумя женщинами, которые так хорошо ладили между собой, я, наверное, чувствовал себя словно в тихой колыбели. Повсюду, кроме собственного дома, я дурно спал, мне казалось, будто там слишком много говорят, что там грязно. Казалось, в доме не было ни одной живой души. И в то же время все было в порядке – прибрано, еда на столе. Я привык к ним двоим. У меня такое ощущение, будто я только что пробудился от какого-то долгого-долгого сна.
– Вы вот тут сказали, что Мария-Тереза присматривала за Клер, и добавили: деликатно, по-хорошему.
– Да, особенно в последнее время, без этого было не обойтись. Клер делала глупости, совершала какие-то несуразные поступки, это становилось опасно. Мария-Тереза сообщала мне обо всем. Когда я приходил домой, то отправлял ее к себе в комнату или в сад – и все сразу становилось на свои места. Самое лучшее было оставить ее одну.
– А когда вас не было дома?
– Это делала Мария-Тереза.
– И все это никак не нарушало покоя в доме?
– Нет. Мы считали, что он бы нарушился, если бы мы не пресекали ее причуд.
– Каких, например?
– То что-то испортит, сломает, то сделает какую-нибудь глупость. Разом сожжет в камине целую кипу газет… Ломала вещи, часто била посуду или просто выбрасывала в мусор. Иногда прятала какие-нибудь вещи по углам, закапывала в саду – например, свои часики, свое обручальное кольцо, – хоть она и клялась, будто потеряла, уверен, они где-то в саду. Потом могла что-нибудь разрезать. Помню, один раз она раскромсала свои одеяла, каждое на три лоскутка одинаковой длины. Правда, достаточно было не оставлять без присмотра спички и ножницы, и все было в порядке.
– А если Марии-Терезы не было в доме?
– Если не было меня, она никогда не оставляла ее в доме без присмотра. Некоторые комнаты запирались на ключ – кухня и наши спальни. Она могла рыться повсюду. Но стоило принять все меры предосторожности – и все шло спокойно. Я сказал вам правду: в доме царил покой, и они отлично ладили друг с другом. Клер никогда не возражала, если ее отсылали в сад, тут же послушно уходила.
– А что она искала, когда рылась у вас в комнатах?
– Вот это было настоящим безумием. Она искала то, что называла «особыми следами», якобы их нужно было непременно уничтожить. Это была полная загадка.
– Спокойней всего вы чувствовали себя тогда, когда она была в саду, не так ли?
– Да, разумеется.
– А по ночам ничего не запиралось на ключ?
– Думаю, иногда, особенно в последнее время, Мария-Тереза запирала кухню. Но не уверен. Может, она просто запирала ее, когда проводила ночи с португальцами.
– А она когда-нибудь приводила их к себе в спальню?
– Думаю, бывало и такое. Стоило мне подняться к себе в комнату, и меня уже не интересовало, что происходит там, внизу. Я считал, что Мария-Тереза вольна приводить к себе кого захочет и когда захочет.
– Вы ничего не слышали в ночь убийства?
– Во всяком случае, никаких криков. Мне только послышалось, будто где-то скрипнула дверь. Кажется, я тогда подумал, что, должно быть, это вернулась Мария-Тереза или кто-то из них двоих бродит по дому. И снова заснул. Моя комната на третьем этаже. Так что снизу до меня не доносилось почти никаких звуков.
– Теперь вы оставили свой дом?
– Да. Живу в гостинице. Взял номер в доме для приезжих, что неподалеку от вокзала.
– Вы по-прежнему заходите в «Балто»?
– Нет, мне вполне хватает бара гостиницы.
– А почему вы там больше не показываетесь?
– Хочу порвать с прошлым, даже с тем, что в нем было хорошего, даже с Робером Лами.
– Вы думали о том, как будете жить дальше?
– Продам дом. И уеду жить куда-нибудь в другое место.
– А как складывались у Клер Ланн отношения с местными жителями, скажем, владельцами лавок, продавцами, с ними она тоже ладила?
– Да, вполне. Здесь тоже никогда не было никаких осложнений. Я уж говорил вам, через день Клер ходила за покупками. Нет, все было спокойно.
– Она сама решала, что нужно покупать?
– Нет, Мария-Тереза составляла ей список.
– Робер с Альфонсо были вашими лучшими друзьями?
– Вернее сказать, это были люди, которых мы предпочитали всем остальным. Л сама она особенно выделяла Альфонсо.
– Не припоминается ли вам за последние годы ничего такого, что бы пусть отдаленно, но могло служить предвестником этого преступления?
– Да нет, абсолютно ничего, я и сам уже пытался вспомнить. Ничего такого не было.
– Скажите, а вам ни разу не приходило в голову, что она способна совершить то, что совершила?
– Вы ведь уже задавали мне этот вопрос, когда завели речь о попытке покончить с собой.
– Ошибаетесь, это вы первым заговорили об этом, речь у нас тогда действительно шла о попытке самоубийства. Я спросил, уверены ли вы, но так и не дождался ответа.
– Что ж, отвечаю: нет, у меня и в мыслях никогда не было, чтобы она была способна на такое. Ни разу. Если бы кто-нибудь задал мне подобный вопрос, я бы просто посмеялся в ответ, вот и все.
– И все-таки подумайте хорошенько.
– Да нет, не хочется. Знаете, стоит только как следует постараться, можно вспомнить что угодно – или вообще ничего. Так что лучше уж промолчать.
– Она была безразличной, но ведь не жестокой же, правда?
– Напротив, в молодости она отличалась на редкость мягким, ласковым нравом. Думаю, в глубине души такой она и осталась.
– Но вы не уверены?
– Для полной уверенности я уделял ей в последнее время слишком мало внимания.
– А как относилась к ней Мария-Тереза?
– Думаю, она была к ней по-настоящему привязана. Хоть и занималась ею куда меньше, чем мной. Клер как-то не располагала людей заботиться о себе. Понимаете, любые знаки внимания скорее заставляли ее замыкаться в себе, чем доставляли удовольствие.
Кроме того, должен сказать, Мария-Тереза всегда питала особую слабость к мужчинам, ко всем без разбора. Это вам в Виорне кто угодно подтвердит.
– И что же вы теперь обо всем этом думаете? Считаете, что, как бы ни сложилась у Клер жизнь, она все равно закончилась бы преступлением, так?
– Вернее сказать, я вот что думаю: поскольку жизнь ее со мной была, так сказать, обычной, на уровне средней французской семьи, сравнительно безбедной в материальном отношении, без ссор и размолвок – неважно, стоит теперь об этом сожалеть или нет, – то, как бы ни сложилась ее судьба, скорее всего, она пришла бы к тому же самому прискорбному финалу.
Нет, положительно не могу себе представить, какой образ жизни позволил бы ей избежать этого преступления.
– А живи она с другим мужчиной? Где-нибудь совсем в другом месте?
– Да нет, думаю, нечто в этом роде, то есть какое-то преступление, она все равно бы совершила – в любом месте и с любым мужчиной.
– Мы тут с вами так много говорили о ней, и неужели после всего этого у вас не возникло ощущения, что кое-что все-таки можно было бы предотвратить?
– Думаю, даже останься наши отношениями такими же, как в первые годы, все равно вряд ли мне удалось бы понять ее больше. Я говорю только о себе – кто знает, окажись на моем месте другой, более внимательный, чуткий, что ли, может, он бы и понял, что она катится в бездну. Но все же я сомневаюсь, что он был бы способен предотвратить катастрофу. Мне никогда не удавалось догадаться, о чем она думает, что собирается сказать или сделать.
Может, за минуту до убийства у нее и в мыслях не было никого убивать. Вы не согласны?
– Не знаю. А она никогда не задавала вам никаких вопросов насчет узловых станций и пересечения железнодорожных путей?
– Да нет, какие вопросы. Что бы там ни говорили, уверен, это решение пришло ей в голову в самую последнюю минуту. Наверное, просто брела себе ночью по Виорну, думала, как бы избавиться от своей ноши, случайно оказалась около виадука, а в тот момент как раз проходил какой-то поезд – вот тут-то ее и осенило. Прямо вижу, как все было, будто рядом стоял. Думаю, тут этот полицейский не ошибался.
– А насчет головы, есть у вас какие-нибудь соображения?
– Ни малейших. На всякий случай я поискал в саду, в том углу, где растет английская мята, – никаких следов.
– А что бы вы могли сказать о причинах происшедшего?
– Я бы сказал, что все дело в ее безумии. Думаю, она всегда была не в своем уме. Просто никто не замечал, потому что безумие ее проявлялось только тогда, когда она оставалась одна, наедине с собой – особенно в собственной комнате или в саду. Именно там-то, должно быть, ей и приходили в голову всякие ужасные вещи. Я более или менее знаком с современными теориями и много отдал бы, если бы вы смогли задать несколько вопросов тому мужчине, полицейскому из Кагора, да только жаль – уже год, как его нет в живых.
– Она знает об этом?
– Не думаю. Во всяком случае, сам я ей об этом не говорил. А Мария-Тереза вообще понятия не имела о его существовании. Так что не вижу, от кого бы ей узнать эту новость.
– Похоже, вы правы, потому что следователю она говорила о нем как о живом. И вы думаете, что тот человек из Кагора знал ее лучше, чем кто бы то ни было другой?
– Возможно. Ведь они знали друг друга с детства. И только он один мог сказать, какой она была в двадцать лет. Хотя кто знает? Не думаю, чтобы в юности она так уж сильно отличалась от той, какой стала сейчас. По-моему, вряд ли она могла сильно измениться. Ведь должно же было хоть что-то остаться.
Я много думал об этом и пришел к выводу, что она почти не изменилась с тех пор, как мы встретились с ней впервые. Такое впечатление, будто безумие сохраняло ей молодость.
– Но скажите, не узнай вы об этом позже, разве могли вы представить себе, будто она пережила когда-то любовь столь сильную, что едва не довела ее до самоубийства?
– Да, вы правы, мне бы это и в голову не пришло.
И все же не думаю, чтобы это так уж ее изменило.
– Но такая большая любовь… разве могли вы заподозрить, что она способна испытывать такие чувства? Разве можно представить ее такой влюбленной?
– Она всегда была одна, одинаковая, всегда сама по себе, неизменная во всем, как и в своих чувствах ко мне. Вы глубоко заблуждаетесь, если думаете, будто она меня совсем не любила…
Вы ведь уверены, что все дело было в том человеке, разве не так?
– Да нет, я вовсе так не думаю. Тут я с вами согласен. А не кажется ли вам, что ей было попросту скучно?
– Нет, по-моему, она ничуть не скучала. А вы как думаете?
– Тут я с вами опять полностью согласен – не думаю, чтобы она скучала. Не в том была беда.
– Это вы очень точно сказали: не в том была беда.
– А знаете, похоже, во время допросов она говорит много и весьма охотно.
– Подумать только… Что ж, почему бы и нет.
– Она что, всегда была молчуньей, или иногда случалось – разговорится, и уже не остановишь?
– Да, бывало и такое. Как и со всеми нами. Но должен признаться, никто никогда всерьез не прислушивался к тому, что она верещала в такие минуты.
– И все-таки что же это было?
– Ах, да ерунда всякая, все, что взбредет ей в голову. Впрочем, я ведь уже, кажется, говорил вам: какие-то выдуманные разговоры с несуществующими собеседниками… В общем, ничего такого, что представляло бы для нас хоть какой-то интерес.
– Для нас? Кого вы имеете в виду?
– Я имел в виду Марию-Терезу, себя, завсегдатаев кафе Робера.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12