Особенно если на фоне этого неоднократно виденного произошли события, сами по себе оставляющие в памяти прочный и яркий след. И, если вдуматься, люди от действия упомянутой закономерности многое в своей жизни теряют… Но повисшая над пропастью стартовая позиция каждый раз, при каждом свидании с нею, смотрится будто впервые. Сильное это зрелище, ничего не скажешь!..
В соседстве с великолепной техникой монтажно-испытательного корпуса, и особенно стартовой позиции, стали как-то иначе смотреться и другие, в общем, довольно непрезентабельные постройки космодрома. Было в этом сочетании нечто от известного охотничьего шика, состоящего в том, чтобы ружьё и все специальное охотничье снаряжение иметь самое лучшее, современное, высшего качества, а одежду и обувь — старые, чинёные-перечиненые, никакого подобия «товарного вида» не сохранившие.
Впрочем, эта возникшая в моей голове ассоциация конечно же никак не отражала подлинных намерений хозяев космодрома. В отличие от охотников (да и то, вероятно, далеко не всех) проблемами внешнего «шика» они интересовались чрезвычайно мало, благо других, более деловых проблем у них с избытком хватало — тут уж не до «контрастов». Более того, едва ли не в каждый свой последующий приезд на космодром я обнаруживал что-нибудь новое в его так называемом бытовом секторе: новую гостиницу, новую столовую, новые зеленые посадки (последнее в том климате осуществить, пожалуй, не проще, чем построить многоэтажный дом)… Космодром строился.
…Королев ходил по стартовой позиции и неторопливо рассказывал о сложной системе устройств, окружающих, поддерживающих, питающих ракету до того момента, когда она, отбросив в стороны все, привязывающее её к Земле, уйдёт вверх.
Все это я уже видел ранее на бумаге, в чертежах. Но — я замечал это не раз за годы работы в авиации — как ни представляй себе натуру по чертежам, как ни напрягай своё пространственное воображение, а реальная, живая конструкция все равно будет смотреться иначе. Особенно конструкция такого масштаба, как стартовая позиция космодрома. Да ещё с таким «гидом», как Королев! А он выполнял добровольно взятые на себя функции гида с явной охотой. Рассказывал — подробно, обстоятельно — не только о том, как действует то или иное устройство, но и почему оно было сделано именно так, а не иначе. За железом он видел концепции, видел идеи! Видимо, ему самому нравилось то, что он мне показывал, и было по-инженерному приятно лишний раз полюбоваться на хорошую, умную конструкцию — создание коллектива, руководимого академиком (тогда ещё будущим академиком) В.П. Барминым.
Королев ходил, немного наклонив по своей привычке голову, по бетонной площадке козырька вокруг огромных металлических ферм, время от времени дотрагивался до них, будто поглаживая рукой, и рассказывал… Рассказывал, как он это умел делать, словно бы и не рассказывая, а размышляя вслух. Думаю, что в такие минуты личность слушателя была для него более или менее безразлична. Мне просто повезло, что в тот день под рукой у него оказался я, а не кто-нибудь другой.
Поначалу казалось даже, что, полностью погрузившись в обстановку этого неторопливого разговора (вернее, монолога), Сергей Павлович просто давал себе передышку после множества дел, закрутивших его в Москве, и перед отнюдь не меньшим количеством дел, которые ждали его здесь, на космодроме. Но очень быстро выяснилось, что это предположение не проходит. То, что я назвал погружением в разговор, было только кажущимся. Почти не прерывая себя, Королев зорко смотрел на происходящее вокруг, время от времени кого-то подзывал к себе, к кому-то подходил сам, что-то спрашивал, что-то поручал, — словом, вёл себя как хозяин, вернувшийся после непродолжительного отсутствия в своё хозяйство (как оно, в сущности, и было на самом деле).
Но при всех таких частых отвлечениях основную нить разговора ни на минуту не терял. И это тоже было для него характерно. Столь частого в устах многих рассказчиков вопроса: «Так на чем это я остановился?..» — от Королева я не слышал никогда.
Говоря о заложенных в стартовой позиции идеях, он особенно подчеркнул широкие возможности модификации всего пускового комплекса. И действительно, по мере того как развивалась — а значит, вытягивалась вверх — ракета-носитель, соответственно уходили ввысь и ажурные конструкции стартового хозяйства.
Ракету вывозят из монтажно-испытательного корпуса.
Ночь. В конусе света от фары тепловоза мелкий пунктирный снежок. Мы стоим у железнодорожной колеи с внешней стороны огромных, ангарных ворот корпуса. Сейчас они раскрыты, развернулись в обе стороны от того, что раньше называлось торцевой стеной МИКа, а сейчас превратилось в чёрный, многоэтажной высоты прямоугольник. Глухо пыхтят на малом газу дизеля тепловоза, стоящего на самом срезе корпуса. Перед ним, как перед локомотивом бронепоезда, гружённая балластом платформа. За ним в темноте угадываются очертания установщика с ракетой-носителем и космическим кораблём.
Во всем этом — полумраке, мелком снежке, даже в ритмичном пыхтении тепловоза — что-то сказочное, почти мистическое. Настроение, во всяком случае, создаётся вполне определённое: люди стоят молча, как заворожённые. Даже разговаривать, не говоря уж о том, чтобы с кем-то пошутить, кого-то подразнить или разыграть (к чему население космодрома, вообще говоря, весьма склонно), никому не хочется.
Один из наиболее торжественных — если не считать самого пуска — моментов в жизни космодрома: ракету вывозят из монтажно-испытательного корпуса!..
К стартовой позиции она едет не спеша, самой малой скоростью, благо репутация тихохода ей не грозит никак: нет на свете ничего, созданного человеком, более быстрого, чем она. Но это она покажет завтра.
А пока, лёжа на установщике, ракета не торопится, ей это ни к чему… Глядя на неё, я вдруг поймал себя на странной аналогии, пришедшей в голову: мне подумалось о лётчиках-испытателях сверхзвуковых реактивных самолётов, многие из которых, сидя за рулём автомашины, любят ездить не торопясь — пятьдесят, шестьдесят, от силы семьдесят километров в час. Конечно, шестьдесят километров в час — не скорость. Но ведь и сто, и сто пятьдесят — тоже не скорость. Скорость начинается где-то с тысячи… Такова логика, диктующая моим коллегам сугубую неторопливость на шоссе. Или, может быть, не столько осознанная логика, сколько точное физическое восприятие темпа своего перемещения в пространстве.
Последние метры установщик с ракетой (теперь тепловоз уже не тянет его за собой, а толкает сзади) проходит совсем медленно, как бы подползает к краю круга, вырезанного в площадке козырька, круга, под которым пустота.
Когда двигатели ракеты повисают над обрезом, вокруг уже светлеет. Теперь на очереди очень трудоёмкая, требующая полной слаженности действий многих людей и механизмов, сложная работа — установка ракеты в стартовое положение.
Кажется, все готово. Все на своих местах.
И вот огромная ракета начинает медленно поворачиваться вокруг шарнирных устройств установщика, расположенных на самом его краю, вблизи двигателей ракеты. Это похоже на то, будто бы медленно, почти не заметно для глаза, как движение минутной стрелки часов, раскрывается гигантский перочинный нож: ручка ножа (установщик) остаётся в горизонтальном положении, а лезвие (сама ракета) плавно отходит и постепенно приближается к вертикали.
Затем к ней — как бы «под мышки» — подводят четыре могучие стрелы-опоры, осторожно опускают на них, и сделавший своё дело установщик бодро (я чуть было не написал: вздохнув с облегчением) уезжает с позиции.
Вокруг тела ракеты смыкаются фермы обслуживания, к нему подсоединяют мачты питания, подтягивают поближе составы с горючим и жидким кислородом; словом, расписанная по сотням пунктов программа подготовки к старту начинает действовать полным ходом.
А когда ракета с космическим кораблём, пока ещё беспилотным, была установлена на стартовой позиции, Королев взял меня с собой наверх, на площадку фермы обслуживания, окружавшую корабль.
Мы вошли в кабину лифта, показавшуюся мне — видимо, по контрасту с размерами всего сооружения — довольно тесной, и поехали. За окошком кабины косо замелькали наклонные переплёты ферм. Но вот лифт остановился, и мы вышли на гремящий под ногами железный пол площадки. С внутренней стороны эта площадка упиралась в нечто вроде кругловыпуклой, покрытой мягким чехлом стенки — космический корабль с надетым на него предохранительным чехлом.
А с внешней стороны… С внешней стороны за лёгким прутиком ограждения лежала степь! Пустая, голая степь до самого горизонта. Вернее, до того места, где горизонт терялся в дымке.
Сильное это было зрелище! Сильное даже для человека, в общем довольно привычного к тому, как выглядит Земля сверху. Но здесь она смотрелась совсем иначе, чем с летящего самолёта. Наверное, сказывалась неподвижность наблюдателя. А может быть, что-нибудь ещё. Не знаю… Знаю только, что и в дальнейшем каждый раз, когда я оказывался на верхней площадке ферм обслуживания (к сожалению, это бывало гораздо реже, чем хотелось бы), во мне неизменно возникало острое ощущение бескрайности лежащей подо мной степи. Созданное природой и созданное руками человека стоили здесь друг друга.
В этот свой первый приезд на космодром я все время ощущал некоторый внутренний дискомфорт от непривычного для меня положения, деликатно говоря, наблюдателя (а если не деликатно, то, пожалуй, скорее, чего-то вроде экскурсанта). Я, конечно, понимал, что без досконального знания как техники, так и всех порядков, установившихся на космодроме, невозможно достаточно точно представить себе, что и как предстоит делать в последние предстартовые часы и минуты космонавту. И в этом смысле моё пребывание здесь было работой… Но работой очень уж для меня непривычной: как выражаются радисты, только «на приём» — не «на передачу».
Отвлекаясь несколько в сторону, хочу заметить, что в такой непривычной для меня позиции наблюдателя и заключается, наверное, причина (или, во всяком случае, одна из причин) того, что эта книга даётся мне как-то иначе, в чем-то труднее, чем написанные ранее. В тех, более ранних, я рассказывал прежде всего о том, что видел и переживал сам, сидя за штурвалом самолёта, проходящего лётные испытания или участвующего в боевых действиях. Находиться более «в центре событий», получать все впечатления в большей степени «из первых рук», чем свои собственные, вряд ли возможно… А здесь, в делах космических, я находился близко, очень близко от этого самого центра событий, но все-таки вне его! Поэтому, написав, скажем, какие-то предельно невинные на первый взгляд слова, вроде «космонавт увидел», я каждый раз останавливаюсь. Останавливаюсь и принимаюсь проверять, точно ли он увидел именно то, что я пишу, а не что-нибудь другое. Расспрашиваю космонавта, вызываю к жизни авиационные аналогии, пускаюсь в умозрительные соображения… Словом, дотошно восстанавливаю многое, что в авиации просто знал.
Да и, независимо от работы над книгой (о чем я тогда и не помышлял), своё положение если не совсем стороннего, то все же наблюдателя я на космодроме, пока шли запуски беспилотных кораблей, ощущал почти непрерывно. Ощущал с тем большей силой, что кругом люди работали с полной отдачей. Работали изо всех сил. Работали, что называется, на режиме форсажа!
Впрочем, работать иначе в те мартовские дни шестьдесят первого года было, наверное, уже невозможно. Вопрос о полёте человека в космос был в принципе решён, причём не только у нас.
— Надо нажимать! Американцы на пятки наступают, — сказал мне на космодроме один из инженеров королёвского КБ.
Это была правда: американская печать в тоне полной определённости уже сообщала о готовящихся пусках аппарата «Меркурий» с космонавтом — или, как говорили в США, астронавтом — на борту. Естественно, это не могло не действовать на всех участников дела примерно так же, как действует на бегуна дыхание соперника за спиной.
Правда, как вскоре выяснилось, в США предполагали начать с полётов не по настоящей космической орбите, а по так называемой баллистической кривой, то есть по такой же в принципе параболе, по какой летит брошенный наклонно вверх камень. Вся разница тут лишь в том, что камень, получив импульс от руки метателя, пролетит за несколько секунд расстояние в несколько десятков метров, а американский корабль «Меркурий» приземлится (точнее, приводнится, все американские баллистические и космические корабли при возвращении опускаются на поверхность океана) через четверть часа после старта и на расстоянии без малого пятисот километров от него.
Правомерно ли считать такой полет космическим?
На этот счёт было немало споров. Причём споров нельзя сказать чтобы очень академических: космические полёты, до начала проведения которых — это чувствовалось с полной определённостью — оставалось совсем немного времени, предстояло регистрировать в Международной федерации авиационного спорта (ФАИ) как рекордные, да и просто, независимо ни от каких рекордов, фиксировать как первые в истории человечества.
Первые!.. Вообще говоря, я не склонен придавать проблемам приоритета чрезмерное значение. Тем более что в прошлом не раз наблюдал в этой области немалые переборы, пошедшие в конечном счёте не на пользу нам самим, обретя опасные свойства бумеранга. Нет, что говорить, приоритеты требуют обращения с собой самого аккуратного. Но тем не менее в ту весну всем участникам подготовки полёта человека в космос хотелось, очень хотелось быть первыми.
И даже при самом трезвом отношении к проблемам приоритета невозможно было их не понять.
Очень точно выразил своё отношение к этому тонкому вопросу один из инженеров космодрома.
— Понимаете, — сказал он, — несправедливо это будет, если американцы выйдут в космос с человеком раньше нас! Ведь нам было труднее. Больше пришлось преодолеть.
— Почему же? — спросил я. — По части задела у нас положение никак не хуже, чем у них. У нас была ГДЛ, была ГИРД , а до этого — Циолковский. А в самые последние годы — межконтинентальная баллистическая. Так что, если говорить о базе, она есть. И, я бы сказал, довольно солидная.
— Это все верно. База есть. Но она нам дороже досталась. Что ни говорите, а через нас в этом веке две такие войны прокатились, вспомнить страшно! А они от войн только богаче становились… Вот вы говорите: межконтинентальная. Разве мы одни её в своём КБ делали? Столько пришлось других нагрузить: и металлургов, и химиков, и электронщиков, и кого хотите… А у всех свои дела. И тоже срочные, тоже нужные. Им наши заказы не в доход, а только в мороку… Через силу для нас делали, дай им бог здоровья… Ну а за океаном… Там промышленный потенциал другой. Слышали такое слово!.. Нет, несправедливо будет, если им их «Меркурий» засчитают!..
Чувства моего собеседника трудно было не разделить. Они были прежде всего — независимо от колебаний климата международных отношений — справедливы по существу.
Действительно, столько было у нас сделано для полёта человека в космос, столько, казалось бы, непреодолимых трудностей — и научных, и технических, и организационных — преодолено, столько пролито пота и потрачено мозгового фосфора, что лишиться своего лидирующего положения в решении проблемы пилотируемых космических полётов было бы в тот момент по-человечески очень обидно. И уж тем более обидно и несправедливо было бы уступить это положение не по существу, а чисто номинально: из-за того, что где-то назвали бы первым космическим полётом то, что в действительности космическим полётом не является.
Не является… Ну хорошо, а что же, в таком случае, является? Где критерий в этом деле? На сей счёт высказывались разные мнения.
Одно и, на первый взгляд, самое естественное из них сводилось к тому, чтобы, не мудрствуя лукаво, «космичность» полёта связывать с достигнутой высотой. Именно такой подход к решению этого вопроса был принят в ФАИ: до ста километров считать полет атмосферным, а выше ста — космическим. Правда, при ближайшем рассмотрении этот «самый простой» подход показался мне не таким уж прозрачно простым. Если следовать ему, получалось, например, что не только предстоящие баллистические полёты корабля «Меркурий», но даже полёты американского экспериментального самолёта X-15 следовало бы считать космическими с того момента, когда X-15 достигнет стокилометровой высоты.
Слов нет, полёты X-15 заслуживали самой высокой оценки и по праву составили одну из ярких страниц истории мировой авиации. Не случайно в этой программе участвовали выдающиеся лётчики Кроссфилд, Уолкер, Уайт, Петерсен, Мак-Кей, Армстронг (тот самый, который менее чем десять лет спустя первым из людей ступил на поверхность Луны).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
В соседстве с великолепной техникой монтажно-испытательного корпуса, и особенно стартовой позиции, стали как-то иначе смотреться и другие, в общем, довольно непрезентабельные постройки космодрома. Было в этом сочетании нечто от известного охотничьего шика, состоящего в том, чтобы ружьё и все специальное охотничье снаряжение иметь самое лучшее, современное, высшего качества, а одежду и обувь — старые, чинёные-перечиненые, никакого подобия «товарного вида» не сохранившие.
Впрочем, эта возникшая в моей голове ассоциация конечно же никак не отражала подлинных намерений хозяев космодрома. В отличие от охотников (да и то, вероятно, далеко не всех) проблемами внешнего «шика» они интересовались чрезвычайно мало, благо других, более деловых проблем у них с избытком хватало — тут уж не до «контрастов». Более того, едва ли не в каждый свой последующий приезд на космодром я обнаруживал что-нибудь новое в его так называемом бытовом секторе: новую гостиницу, новую столовую, новые зеленые посадки (последнее в том климате осуществить, пожалуй, не проще, чем построить многоэтажный дом)… Космодром строился.
…Королев ходил по стартовой позиции и неторопливо рассказывал о сложной системе устройств, окружающих, поддерживающих, питающих ракету до того момента, когда она, отбросив в стороны все, привязывающее её к Земле, уйдёт вверх.
Все это я уже видел ранее на бумаге, в чертежах. Но — я замечал это не раз за годы работы в авиации — как ни представляй себе натуру по чертежам, как ни напрягай своё пространственное воображение, а реальная, живая конструкция все равно будет смотреться иначе. Особенно конструкция такого масштаба, как стартовая позиция космодрома. Да ещё с таким «гидом», как Королев! А он выполнял добровольно взятые на себя функции гида с явной охотой. Рассказывал — подробно, обстоятельно — не только о том, как действует то или иное устройство, но и почему оно было сделано именно так, а не иначе. За железом он видел концепции, видел идеи! Видимо, ему самому нравилось то, что он мне показывал, и было по-инженерному приятно лишний раз полюбоваться на хорошую, умную конструкцию — создание коллектива, руководимого академиком (тогда ещё будущим академиком) В.П. Барминым.
Королев ходил, немного наклонив по своей привычке голову, по бетонной площадке козырька вокруг огромных металлических ферм, время от времени дотрагивался до них, будто поглаживая рукой, и рассказывал… Рассказывал, как он это умел делать, словно бы и не рассказывая, а размышляя вслух. Думаю, что в такие минуты личность слушателя была для него более или менее безразлична. Мне просто повезло, что в тот день под рукой у него оказался я, а не кто-нибудь другой.
Поначалу казалось даже, что, полностью погрузившись в обстановку этого неторопливого разговора (вернее, монолога), Сергей Павлович просто давал себе передышку после множества дел, закрутивших его в Москве, и перед отнюдь не меньшим количеством дел, которые ждали его здесь, на космодроме. Но очень быстро выяснилось, что это предположение не проходит. То, что я назвал погружением в разговор, было только кажущимся. Почти не прерывая себя, Королев зорко смотрел на происходящее вокруг, время от времени кого-то подзывал к себе, к кому-то подходил сам, что-то спрашивал, что-то поручал, — словом, вёл себя как хозяин, вернувшийся после непродолжительного отсутствия в своё хозяйство (как оно, в сущности, и было на самом деле).
Но при всех таких частых отвлечениях основную нить разговора ни на минуту не терял. И это тоже было для него характерно. Столь частого в устах многих рассказчиков вопроса: «Так на чем это я остановился?..» — от Королева я не слышал никогда.
Говоря о заложенных в стартовой позиции идеях, он особенно подчеркнул широкие возможности модификации всего пускового комплекса. И действительно, по мере того как развивалась — а значит, вытягивалась вверх — ракета-носитель, соответственно уходили ввысь и ажурные конструкции стартового хозяйства.
Ракету вывозят из монтажно-испытательного корпуса.
Ночь. В конусе света от фары тепловоза мелкий пунктирный снежок. Мы стоим у железнодорожной колеи с внешней стороны огромных, ангарных ворот корпуса. Сейчас они раскрыты, развернулись в обе стороны от того, что раньше называлось торцевой стеной МИКа, а сейчас превратилось в чёрный, многоэтажной высоты прямоугольник. Глухо пыхтят на малом газу дизеля тепловоза, стоящего на самом срезе корпуса. Перед ним, как перед локомотивом бронепоезда, гружённая балластом платформа. За ним в темноте угадываются очертания установщика с ракетой-носителем и космическим кораблём.
Во всем этом — полумраке, мелком снежке, даже в ритмичном пыхтении тепловоза — что-то сказочное, почти мистическое. Настроение, во всяком случае, создаётся вполне определённое: люди стоят молча, как заворожённые. Даже разговаривать, не говоря уж о том, чтобы с кем-то пошутить, кого-то подразнить или разыграть (к чему население космодрома, вообще говоря, весьма склонно), никому не хочется.
Один из наиболее торжественных — если не считать самого пуска — моментов в жизни космодрома: ракету вывозят из монтажно-испытательного корпуса!..
К стартовой позиции она едет не спеша, самой малой скоростью, благо репутация тихохода ей не грозит никак: нет на свете ничего, созданного человеком, более быстрого, чем она. Но это она покажет завтра.
А пока, лёжа на установщике, ракета не торопится, ей это ни к чему… Глядя на неё, я вдруг поймал себя на странной аналогии, пришедшей в голову: мне подумалось о лётчиках-испытателях сверхзвуковых реактивных самолётов, многие из которых, сидя за рулём автомашины, любят ездить не торопясь — пятьдесят, шестьдесят, от силы семьдесят километров в час. Конечно, шестьдесят километров в час — не скорость. Но ведь и сто, и сто пятьдесят — тоже не скорость. Скорость начинается где-то с тысячи… Такова логика, диктующая моим коллегам сугубую неторопливость на шоссе. Или, может быть, не столько осознанная логика, сколько точное физическое восприятие темпа своего перемещения в пространстве.
Последние метры установщик с ракетой (теперь тепловоз уже не тянет его за собой, а толкает сзади) проходит совсем медленно, как бы подползает к краю круга, вырезанного в площадке козырька, круга, под которым пустота.
Когда двигатели ракеты повисают над обрезом, вокруг уже светлеет. Теперь на очереди очень трудоёмкая, требующая полной слаженности действий многих людей и механизмов, сложная работа — установка ракеты в стартовое положение.
Кажется, все готово. Все на своих местах.
И вот огромная ракета начинает медленно поворачиваться вокруг шарнирных устройств установщика, расположенных на самом его краю, вблизи двигателей ракеты. Это похоже на то, будто бы медленно, почти не заметно для глаза, как движение минутной стрелки часов, раскрывается гигантский перочинный нож: ручка ножа (установщик) остаётся в горизонтальном положении, а лезвие (сама ракета) плавно отходит и постепенно приближается к вертикали.
Затем к ней — как бы «под мышки» — подводят четыре могучие стрелы-опоры, осторожно опускают на них, и сделавший своё дело установщик бодро (я чуть было не написал: вздохнув с облегчением) уезжает с позиции.
Вокруг тела ракеты смыкаются фермы обслуживания, к нему подсоединяют мачты питания, подтягивают поближе составы с горючим и жидким кислородом; словом, расписанная по сотням пунктов программа подготовки к старту начинает действовать полным ходом.
А когда ракета с космическим кораблём, пока ещё беспилотным, была установлена на стартовой позиции, Королев взял меня с собой наверх, на площадку фермы обслуживания, окружавшую корабль.
Мы вошли в кабину лифта, показавшуюся мне — видимо, по контрасту с размерами всего сооружения — довольно тесной, и поехали. За окошком кабины косо замелькали наклонные переплёты ферм. Но вот лифт остановился, и мы вышли на гремящий под ногами железный пол площадки. С внутренней стороны эта площадка упиралась в нечто вроде кругловыпуклой, покрытой мягким чехлом стенки — космический корабль с надетым на него предохранительным чехлом.
А с внешней стороны… С внешней стороны за лёгким прутиком ограждения лежала степь! Пустая, голая степь до самого горизонта. Вернее, до того места, где горизонт терялся в дымке.
Сильное это было зрелище! Сильное даже для человека, в общем довольно привычного к тому, как выглядит Земля сверху. Но здесь она смотрелась совсем иначе, чем с летящего самолёта. Наверное, сказывалась неподвижность наблюдателя. А может быть, что-нибудь ещё. Не знаю… Знаю только, что и в дальнейшем каждый раз, когда я оказывался на верхней площадке ферм обслуживания (к сожалению, это бывало гораздо реже, чем хотелось бы), во мне неизменно возникало острое ощущение бескрайности лежащей подо мной степи. Созданное природой и созданное руками человека стоили здесь друг друга.
В этот свой первый приезд на космодром я все время ощущал некоторый внутренний дискомфорт от непривычного для меня положения, деликатно говоря, наблюдателя (а если не деликатно, то, пожалуй, скорее, чего-то вроде экскурсанта). Я, конечно, понимал, что без досконального знания как техники, так и всех порядков, установившихся на космодроме, невозможно достаточно точно представить себе, что и как предстоит делать в последние предстартовые часы и минуты космонавту. И в этом смысле моё пребывание здесь было работой… Но работой очень уж для меня непривычной: как выражаются радисты, только «на приём» — не «на передачу».
Отвлекаясь несколько в сторону, хочу заметить, что в такой непривычной для меня позиции наблюдателя и заключается, наверное, причина (или, во всяком случае, одна из причин) того, что эта книга даётся мне как-то иначе, в чем-то труднее, чем написанные ранее. В тех, более ранних, я рассказывал прежде всего о том, что видел и переживал сам, сидя за штурвалом самолёта, проходящего лётные испытания или участвующего в боевых действиях. Находиться более «в центре событий», получать все впечатления в большей степени «из первых рук», чем свои собственные, вряд ли возможно… А здесь, в делах космических, я находился близко, очень близко от этого самого центра событий, но все-таки вне его! Поэтому, написав, скажем, какие-то предельно невинные на первый взгляд слова, вроде «космонавт увидел», я каждый раз останавливаюсь. Останавливаюсь и принимаюсь проверять, точно ли он увидел именно то, что я пишу, а не что-нибудь другое. Расспрашиваю космонавта, вызываю к жизни авиационные аналогии, пускаюсь в умозрительные соображения… Словом, дотошно восстанавливаю многое, что в авиации просто знал.
Да и, независимо от работы над книгой (о чем я тогда и не помышлял), своё положение если не совсем стороннего, то все же наблюдателя я на космодроме, пока шли запуски беспилотных кораблей, ощущал почти непрерывно. Ощущал с тем большей силой, что кругом люди работали с полной отдачей. Работали изо всех сил. Работали, что называется, на режиме форсажа!
Впрочем, работать иначе в те мартовские дни шестьдесят первого года было, наверное, уже невозможно. Вопрос о полёте человека в космос был в принципе решён, причём не только у нас.
— Надо нажимать! Американцы на пятки наступают, — сказал мне на космодроме один из инженеров королёвского КБ.
Это была правда: американская печать в тоне полной определённости уже сообщала о готовящихся пусках аппарата «Меркурий» с космонавтом — или, как говорили в США, астронавтом — на борту. Естественно, это не могло не действовать на всех участников дела примерно так же, как действует на бегуна дыхание соперника за спиной.
Правда, как вскоре выяснилось, в США предполагали начать с полётов не по настоящей космической орбите, а по так называемой баллистической кривой, то есть по такой же в принципе параболе, по какой летит брошенный наклонно вверх камень. Вся разница тут лишь в том, что камень, получив импульс от руки метателя, пролетит за несколько секунд расстояние в несколько десятков метров, а американский корабль «Меркурий» приземлится (точнее, приводнится, все американские баллистические и космические корабли при возвращении опускаются на поверхность океана) через четверть часа после старта и на расстоянии без малого пятисот километров от него.
Правомерно ли считать такой полет космическим?
На этот счёт было немало споров. Причём споров нельзя сказать чтобы очень академических: космические полёты, до начала проведения которых — это чувствовалось с полной определённостью — оставалось совсем немного времени, предстояло регистрировать в Международной федерации авиационного спорта (ФАИ) как рекордные, да и просто, независимо ни от каких рекордов, фиксировать как первые в истории человечества.
Первые!.. Вообще говоря, я не склонен придавать проблемам приоритета чрезмерное значение. Тем более что в прошлом не раз наблюдал в этой области немалые переборы, пошедшие в конечном счёте не на пользу нам самим, обретя опасные свойства бумеранга. Нет, что говорить, приоритеты требуют обращения с собой самого аккуратного. Но тем не менее в ту весну всем участникам подготовки полёта человека в космос хотелось, очень хотелось быть первыми.
И даже при самом трезвом отношении к проблемам приоритета невозможно было их не понять.
Очень точно выразил своё отношение к этому тонкому вопросу один из инженеров космодрома.
— Понимаете, — сказал он, — несправедливо это будет, если американцы выйдут в космос с человеком раньше нас! Ведь нам было труднее. Больше пришлось преодолеть.
— Почему же? — спросил я. — По части задела у нас положение никак не хуже, чем у них. У нас была ГДЛ, была ГИРД , а до этого — Циолковский. А в самые последние годы — межконтинентальная баллистическая. Так что, если говорить о базе, она есть. И, я бы сказал, довольно солидная.
— Это все верно. База есть. Но она нам дороже досталась. Что ни говорите, а через нас в этом веке две такие войны прокатились, вспомнить страшно! А они от войн только богаче становились… Вот вы говорите: межконтинентальная. Разве мы одни её в своём КБ делали? Столько пришлось других нагрузить: и металлургов, и химиков, и электронщиков, и кого хотите… А у всех свои дела. И тоже срочные, тоже нужные. Им наши заказы не в доход, а только в мороку… Через силу для нас делали, дай им бог здоровья… Ну а за океаном… Там промышленный потенциал другой. Слышали такое слово!.. Нет, несправедливо будет, если им их «Меркурий» засчитают!..
Чувства моего собеседника трудно было не разделить. Они были прежде всего — независимо от колебаний климата международных отношений — справедливы по существу.
Действительно, столько было у нас сделано для полёта человека в космос, столько, казалось бы, непреодолимых трудностей — и научных, и технических, и организационных — преодолено, столько пролито пота и потрачено мозгового фосфора, что лишиться своего лидирующего положения в решении проблемы пилотируемых космических полётов было бы в тот момент по-человечески очень обидно. И уж тем более обидно и несправедливо было бы уступить это положение не по существу, а чисто номинально: из-за того, что где-то назвали бы первым космическим полётом то, что в действительности космическим полётом не является.
Не является… Ну хорошо, а что же, в таком случае, является? Где критерий в этом деле? На сей счёт высказывались разные мнения.
Одно и, на первый взгляд, самое естественное из них сводилось к тому, чтобы, не мудрствуя лукаво, «космичность» полёта связывать с достигнутой высотой. Именно такой подход к решению этого вопроса был принят в ФАИ: до ста километров считать полет атмосферным, а выше ста — космическим. Правда, при ближайшем рассмотрении этот «самый простой» подход показался мне не таким уж прозрачно простым. Если следовать ему, получалось, например, что не только предстоящие баллистические полёты корабля «Меркурий», но даже полёты американского экспериментального самолёта X-15 следовало бы считать космическими с того момента, когда X-15 достигнет стокилометровой высоты.
Слов нет, полёты X-15 заслуживали самой высокой оценки и по праву составили одну из ярких страниц истории мировой авиации. Не случайно в этой программе участвовали выдающиеся лётчики Кроссфилд, Уолкер, Уайт, Петерсен, Мак-Кей, Армстронг (тот самый, который менее чем десять лет спустя первым из людей ступил на поверхность Луны).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41