Вот именно, ЗБС ей нужен, заменитель бурной страсти! Она рассмеялась бы Генри в лицо, да только боялась расплакаться. Как будто мало у нее своей БС! С тяжечым вздохом набрала она в шприц раствора.— Джон, — шепнула она тоскующе, — Джон…«Господи Форде, — спохватилась она, — сделала я уже этому зародышу укол или не сделала? Совершенно не помню. Еще вторично впрысну, чего доброго». Решив не рисковать этим, она занялась следующей бутылью. (Через двадцать два года восемь месяцев и четыре дня молодой, подающий надежды альфа-мину совик, управленческий работник в Мванза Мванза, умрет от сонной болезни — это будет первый случай за полстолетия с лишним.) Вздыхая, Ленайна продолжала действовать иглой.— Но это абсурд — так себя изводить, — возмущалась Фанни в раздевальне час спустя. — Просто абсурд, — повторила она. — И притом из-за чего? Из-за мужчины, одного какого-то мужчины.— Но я именно его хочу.— Как будто не существуют на свете миллионы других.— Но их я не хочу.— А ты прежде попробуй, потом говори.— Я пробовала.— Ну скольких ты перепробовала? — Фанни пожала насмешливо плечиком —Одного, двух?— Несколько десятков. Но эффекта никакого.— Пробуй не покладая рук, — назидательно сказала Фанни. Но было видно, что в ней уже поколебалась вера в этот рецепт. — Без усердия ничего нельзя достичь.— Усердие усердием, но я…— Выбрось его из мыслей.— Не могу.— А ты сому принимай.— Принимаю.— Ну и продолжай принимать.— Но в промежутках он не перестает мне нравиться. И не перестанет никогда.— Что ж, если так, — сказала Фанни решительно, — тогда просто-напросто пойди и возьми его. Все равно, хочет он или не хочет.— Но если бы ты знала, какой он ужасающий чудак!— Тем более необходима с ним твердость.— Легко тебе говорить.— Знать ничего не знай. Действуй. — Голос у Фанни звучал теперь фанфарно, словно у лекторши из ФСЖМ Фордианский союз женской молодежи
, проводящей вечернюю беседу с двенадцатилетними бетаминусовичками. — Да, действуй, и безотлагательно. Сейчас.— Боязно мне, — сказала Ленайна.— Прими сперва таблетку сомы — и все дела. Ну, я пошла мыться. — Подхватив мохнатую простыню, Фанни зашагала к кабинкам.В дверь позвонили, и Дикарь вскочил и бросился открывать, он решил наконец сказать Гельмгольцу, что любит Ленайну, и теперь ему уж не терпелось.— Я предчувствовал, что ты придешь, — воскликнул он, распахивая дверь.На пороге, в белом, ацетатного атласа матросском костюме и в круглой белой шапочке, кокетливо сдвинутой на левое ухо, стояла Ленайна.Дикарь так и ахнул, точно его ударили с размаха.Полграмма сомы оказалось Ленайне достаточно, что бы позабыть колебанья и страхи.— Здравствуй, Джон, — сказала она с улыбкой и прошла в комнату.Машинально закрыл он дверь и пошел следом. Ленайна села. Наступило длинное молчание.— Ты вроде бы не рад мне, Джон, — сказала наконец Ленайна.— Не рад? — В глазах Джона выразился упрек; он вдруг упал перед ней на колени, благоговейно поцеловал ей руку. — Не рад? О, если бы вы только знали, — прошептал он и, набравшись духу, взглянул ей в лицо. — О восхитительнейшая Ленайна, достойная самого дорогого, что в мире есть. —(Она улыбнулась, обдав его нежностью) — О, вы так совершенны (приоткрыв губы, она стала наклоняться к нему), так совершенны и так несравненны (ближе, ближе); чтобы создать вас, у земных созданий взято все лучшее (еще ближе..) — Дикарь внезапно поднялся с колен — Вот почему, — сказал он, отворачивая лицо, — я хотел сперва совершить что-нибудь… Показать то есть, что достоин вас. То есть я всегда останусь недостоин. Но хоть показать, что не совсем уж… Свершить что-нибудь.— А зачем это необходимо… — начала и не кончила Ленайна. В голосе ее прозвучала раздраженная нотка. Когда наклоняешься, тянешься губами ближе, ближе, а вдруг дуралей партнер вскакивает и ты как бы проваливаешься в пустоту, то поневоле возьмет досада, хотя в крови твоей и циркулирует полграмма сомы.— В Мальпаисе, — путано бормотал Дикарь, — надо принести шкуру горного льва, кугуара. Когда сватаешь ся то есть. Или волчью. В Англии нет львов, — сказала Ленайна почти резко.— Да если б и были, — неожиданно проговорил Дикарь с брезгливым возмущением, — то их бы с вертопланов, наверное, стреляли, газом бы травили. Не так бы я сражался со львом, Ленайна. — Расправив плечи, расхрабрившись, он повернулся к Ленайне и увидел на лице у нее досаду и непонимание. — Я что угодно совершу, — продолжал он в замешательстве, все больше путаясь. — Только прикажите. Среди забав бывают и такие, где нужен тяжкий труд. Но оттого они лишь слаще. Вот и я бы. Прикажи вы только, я полы бы мел.— Но на это существуют пылесосы, — сказала недоуменно Ленайна. —Мести полы нет необходимости.— Необходимости-то нет. Но низменная служба бывает благородно исполнима. Вот и я хотел бы исполнить благородно.— Но раз у нас есть пылесосы…— Не в том же дело.— И есть эпсилон-полукретины, чтобы пылесосить, — продолжала Ленайна, — то зачем это тебе, ну зачем?— Зачем? Но для вас, Ленайна. Чтобы показать вам, что я…— И какое отношение имеют пылесосы ко львам?..— Показать, как сильно…— Или львы к нашей встрече?.. — Она раздражалась все больше.— …как вы мне дороги, Ленайна, — выговорил он с мукой в голосе.Волна радости затопила Ленайну, волна румянца залила ей щеки.— Ты признаешься мне в любви, Джон?— Но мне еще не полагалось признаваться, — вскричал Джон, чуть ли не ломая себе руки. — Прежде следовало… Слушайте, Ленайна, в Мальпаисе влюбленные вступают в брак.— Во что вступают? — Ленайна опять уже начинала сердиться: что это он мелет?— Навсегда. Дают клятву жить вместе навек.— Что за бредовая мысль! — Ленайна не шутя была шокирована.— «Пускай увянет внешняя краса, но обновлять в уме любимый облик быстрей, чем он ветшает» «Троил и Крессида» (акт III, сц 2)
.— Что такое?— И Шекспир ведь учит: «Не развяжи девичьего узла до совершения святых обрядов во всей торжественной их полноте…» «Буря» (акт IV, сцена 1).
— Ради Форда, Джон, говори по-человечески. Я не понимаю ни слова. Сперва пылесосы, теперь узлы. Ты с ума меня хочешь свести. — Она рывком встала и, словно опасаясь, что и сам Джон ускользнет от нее, как ускользает смысл его слов, схватила Джона за руку. — Отвечай мне прямо — нравлюсь я тебе или не нравлюсь?Пауза; чуть слышно он произнес:— Я люблю вас сильней всего на свете.— Тогда почему же молчал, не говорил! — воскликнула она. И так выведена была Ленайна из себя, что острые ноготки ее вонзились Джону в кожу. — Городишь чепуху об узлах, пылесосах и львах. Лишаешь меня радости все эти недели.Она выпустила его руку, отбросила ее сердито от себя.— Если бы ты мне так не нравился, — проговорила она, — я бы страшно на тебя разозлилась.И вдруг обвила его шею, прижалась нежными губами к губам. Настолько сладостен, горяч, электризующ был этот поцелуй, что Джону не могли не вспомниться стереоскопически зримые и осязаемые объятия в «Трех неделях на вертоплане». Воркование блондинки и мычанье негра. Ужас, мерзость… он попытался высвободиться, но Ленайна обняла еще тесней.— Почему ты молчал? — прошептала она, откинув голову и взглянув на него. В глазах ее был ласковый укор.«Ни злобный гений, пламенящий кровь, ни злачный луг, ни темная пещера, — загремел голос поэзии и совести, — ничто не соблазнит меня на блуд и не расплавит моей чести в похоть» «Буря» (акт IV, сц. 1).
. «Ни за что, ни за что», — решил Джон мысленно.— Глупенький, — шептала Ленайна. — Я так тебя хотела. А раз и ты хотел меня, то почему же?..— Но, Ленайна, — начал он; она тут же разомкнула руки, отшагнула от него, и он подумал на минуту, что Ленайна поняла его без слов. Но она расстегнула белый лакированный пояс с кармашками, аккуратно повесила на спинку стула.— Ленайна, — повторил он, предчувствуя недоброе.Она подняла руку к горлу, дернула молнию, распахнув сверху донизу свою белую матроску; тут уж предчувствие сгустилось в непреложность.— Ленайна, что вы делаете!Жжик, жжик! — прозвучало в ответ. Она сбросила брючки клеш и осталась в перламутрово-розовом комби. На груди блестела золотая Т-образная застежка, подарок архипеснослова.«Ибо эти соски, что из решетчатых окошек разят глаза мужчин…» «Тимон Афинский» (акт IV, сц. 3).
Вдвойне опасной, вдвойне обольстительной становилась она в ореоле певучих, гремучих, волшебных слов. Нежна, мягка, но как разяща! Вонзается в мозг, пробивает, буравит решимость. «Огонь в крови сжирает, как солому, крепчайшие обеты. Будь воздержней, не то…» «Буря» (акт IV, сц. 1).
Жжик! Округлая розовость комби распалась пополам, как яблоко, разрезанное надвое. Сбрасывающее движенье рук, затем ног — правой, левой —и комби легло безжизненно и смято на пол. В носочках, туфельках и в белой круглой шапочке набекрень Ленайна пошла к Джону.— Милый! Милый мой! Почему же ты раньше молчал! — Она распахнула руки.Но, вместо того чтобы ответить: «Милая!» — и принять ее в объятия, Дикарь в ужасе попятился, замахав на нее, точно отгоняя опасного и напирающего зверя. Четыре попятных шага, и он уперся в стену.— Любимый! — сказала Ленайна и, положив Джону руки на плечи, прижалась к нему.— Обними же меня, — приказала она. — Крепче жми меня, мой кролик. —У нее в распоряжении тоже была поэзия, слова, которые поют, колдуют, бьют в барабаны. — Целуй, — она закрыла глаза, обратила голос в дремотный шепот, — целуй до истомы. Ах, любовь острее…Дикарь схватил ее за руки, оторвал от своих плеч, грубо отстранил, не разжимая хватки.— Ай, мне больно, мне… ой! — Она вдруг замолчала. Страх заставил забыть о боли — открыв глаза, она увидела его лицо; нет, чье-то чужое, бледное, свирепое лицо, перекошенное, дергающееся в необъяснимом, сумасшедшем бешенстве. Оторопело она прошептала:— Но что с тобой, Джон?Он не отвечал, упирая в нее свой исступленный взгляд. Руки, сжимающие ей запястья, дрожали. Он дышал тяжело и неровно. Слабый, чуть различимый, но жуткий, послышался скрежет его зубов.— Да что с тобой? — вскричала она.И словно очнувшись от этого вскрика, он схватил ее за плечи и затряс.— Блудница! Шлюха! Наглая блудница!— Ой, не на-а-адо! — Джон тряс ее, и голос прерывался блеюще.— Шлюха!— Прошу-у те-бя-а-а.— Шлюха мерзкая!— Лучше полгра-а-амма, чем…Дикарь с такой силой оттолкнул ее, что она не удержалась на ногах, упала.— Беги, — крикнул он, грозно высясь над нею. — Прочь с глаз моих, не то убью. — Он сжал кулаки.Ленайна заслонилась рукой.— Умоляю тебя, Джон…— Беги. Скорее!Загораживаясь рукой, устрашенно следя за каждым его движением, она вскочила на ноги и, пригибаясь, прикрывая голову, бросилась в ванную.Дикарь дал ей, убегающей, шлепок, сильный и звонкий, как выстрел.— Ай! — сделала скачок Ленайна.Запершись в ванной от безумца, отдышавшись, она повернулась к зеркалу спиной, взглянула через левое плечо. На жемчужной коже отчетливо алел отпечаток пятерни. Она осторожно потерла алый след.А за стенкой Дикарь мерил шагами комнату под стучащие в ушах барабаны, в такт колдовским словам: «Пичугой малой, золоченой мушкой — и теми откровенно правит похоть, — сумасводяще гремели слова. — Разнузданней хоря во время течки и кобылиц раскормленных ярей. Вот что такое женщины —кентавры, и богова лишь верхняя их часть, а ниже пояса — все дьяволово. Там ад и мрак, там серная геенна смердит, и жжет, и губит. Тьфу, тьфу, тьфу! Дай-ка, друг аптекарь, унцию цибета — очистить воображение» «Король Лир» (акт IV, сц 6)
.— Джон! — донесся робеюще-вкрадчивый голосок из ванной. — Джон!«О сорная трава, как ты прекрасна, и ароматна так, что млеет сердце. На то ль предназначали эту книгу, чтобы великолепные листы носили на себе клеймо „блудница“? Смрад затыкает ноздри небесам…» «Отелло» (акт IV, сц 2)
.Но в ноздрях у Джона еще благоухали духи Ленайны, белела пудра на его куртке, там, где касалось ее бархатистое тело. «Блудница наглая, блудница наглая, — неумолимо стучало в сознании. — Блудница…»— Джон, мне бы одежду мою.Он поднял с пола брючки клеш, комби, матроску.— Открой! — сказал он, толкая ногой дверь.— Нет уж, — испуганно и строптиво ответил голосок.— А как же передать?— В отдушину над дверью.Он протянул туда одежки и снова зашагал смятенно взад вперед по комнате. «Блудница наглая, блудница наглая. Как зудит в них жирнозадый бес любострастия…» «Троил и Крессида» (акт V, сц 2)
— Джон…Он не ответил. «Жирнозадый бес».— Джон…— Что нужно? — угрюмо спросил он.— Мне бы еще мой мальтузианский пояс.Сидя в ванной, Ленайна слушала затем, как он вышагивает за стеной. Сколько еще будет длиться это шаганье? Вот так и ждать, пока ему заблагорассудится уйти? Или, повременив, дав его безумию утихнуть, решиться на бросок из ванной к выходу?Эти ее тревожные раздумья прервал телефонный звонок, раздавшийся в комнате. Шаги прекратились. Голос Джона повел диалог с тишиной.— Алло.— Да.— Да, если не присвоил сам себя.— Говорю же вам — да. Мистер Дикарь вас слушает.— Что? Кто заболел? Конечно, интересует.— Больна серьезно? В тяжелом? Сейчас же буду у нее.— Не дома у себя? А где же она теперь?— О боже! Дайте адрес!— Парк-Лейн, дом три? Три? Спасибо.Стукнула трубка. Торопливые шаги. Хлопнула дверь. Тишина. В самом деле ушел?С бесконечными предосторожностями приоткрыла она дверь на полсантиметра; глянула в щелочку — там пусто; осмелев, открыла дверь пошире и выставила голову; вышла наконец на цыпочках из ванной; с колотящимся сердцем постояла несколько секунд, прислушиваясь; бросилась к наружной двери, открыла, выскользнула, затворила, кинулась бегом. Только в лифте, уносящем ее вниз, почувствовала она себя в безопасности. ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ Умиральница на Парк-Лейн представляла собой домбашню, облицованный лимонного цвета плиткой. Когда Дикарь выходил из вертакси, с крыши взлетела вереница ярко раскрашенных воздушных катафалков и понеслась над парком на запад, к Слаускому крематорию. Восседающая у входа в лифт вахтерша дала ему нужные сведения, и он спустился на восемнадцатый этаж, где лежала Линда в палате 81 (одной из палат скоротечного угасания, как пояснила вахтерша).В большой этой палате, яркой от солнца и от желтой краски, стояло двадцать кроватей, все занятые. Линда умирала отнюдь не в одиночестве и со всеми современными удобствами. В воздухе не умолкая звучали веселые синтетические мелодии. У каждой скоротечницы в ногах постели помещался телевизор, непрерывно, с утра до ночи, включенный. Каждые четверть часа аромат, преобладавший в запаховой гамме, автоматически сменялся новым.— Мы стремимся, — любезно стала объяснять медсестра, которая встретила Дикаря на пороге палаты, — мы стремимся создать здесь вполне приятную атмосферу, — нечто среднее, так сказать, между первоклассным отелем и ощущальным кинодворцом.— Где она? — перебил Дикарь, не слушая.— Вы, я вижу, торопитесь, — обиженно заметила сестра.— Неужели нет надежды? — спросил он.— Вы хотите сказать — надежды на выздоровление?Он кивнул.— Разумеется, нет ни малейшей. Когда уж направляют к нам, то…На бледном лице Дикаря выразилось такое горе, что она остановилась, изумленная.— Но что с вами? — спросила сестра. Она не привыкла к подобным эмоциям у посетителей. (Да и посетителей такого рода бывало здесь немного; да и зачем бы им сюда являться?) — Вам что, нездоровится?Он мотнул головой.— Она моя мать, — произнес он чуть слышно.Сестра вздрогнула, глянула на него с ужасом и тут же потупилась. Лицо ее и шея запылали.— Проведите меня к ней, — попросил Дикарь, силясь говорить спокойно.Все еще краснея от стыда, она пошла с ним вдоль длинного ряда кроватей. К Дикарю поворачивались лица — свежие, без морщин (умирание шло так быстро, что не успевало коснуться щек, гасило лишь мозг и сердце). Дикаря провожали тупые, безразличные глаза впавших в младенчество людей. Его от этих взглядов пробирала дрожь.Кровать Линды была крайняя в ряду, стояла у стены. Лежа высоко на подушках, Линда смотрела полуфинал южноамериканского чемпионата по теннису на риманоных поверхностях. Фигурки игроков беззвучно метались но освещенному квадрату телеэкрана, как рыбы за стеклом аквариума — немые, но мятущиеся обитатели другого мира.Линда глядела с зыбкой, бессмысленной улыбкой. На ее тусклом, оплывшем лице было выражение идиотического счастья. Веки то и дело смыкались, она слегка задремывала. Затем, чуть вздрогнув, просыпалась, опять в глазах ее мелькали, рыбками носились теннисные чемпионы; в ушах пело «Крепче жми меня, мой кролик», исполняемое электронным синтезатором «Супер-Вокс-Вурлицериана» Синтезатор «Супер-Вокс-Вурлицериана» — от вурлицер —электроорган со звукосветовым устройством.
; из вентилятора над головой шел теплый аромат вербены — и все эти образы, звуки и запахи, радужно преображенные сомой, сплетались в один чудный сон, и Линда снова улыбалась своей щербатой, блеклой, младенчески-счастливой улыбкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
, проводящей вечернюю беседу с двенадцатилетними бетаминусовичками. — Да, действуй, и безотлагательно. Сейчас.— Боязно мне, — сказала Ленайна.— Прими сперва таблетку сомы — и все дела. Ну, я пошла мыться. — Подхватив мохнатую простыню, Фанни зашагала к кабинкам.В дверь позвонили, и Дикарь вскочил и бросился открывать, он решил наконец сказать Гельмгольцу, что любит Ленайну, и теперь ему уж не терпелось.— Я предчувствовал, что ты придешь, — воскликнул он, распахивая дверь.На пороге, в белом, ацетатного атласа матросском костюме и в круглой белой шапочке, кокетливо сдвинутой на левое ухо, стояла Ленайна.Дикарь так и ахнул, точно его ударили с размаха.Полграмма сомы оказалось Ленайне достаточно, что бы позабыть колебанья и страхи.— Здравствуй, Джон, — сказала она с улыбкой и прошла в комнату.Машинально закрыл он дверь и пошел следом. Ленайна села. Наступило длинное молчание.— Ты вроде бы не рад мне, Джон, — сказала наконец Ленайна.— Не рад? — В глазах Джона выразился упрек; он вдруг упал перед ней на колени, благоговейно поцеловал ей руку. — Не рад? О, если бы вы только знали, — прошептал он и, набравшись духу, взглянул ей в лицо. — О восхитительнейшая Ленайна, достойная самого дорогого, что в мире есть. —(Она улыбнулась, обдав его нежностью) — О, вы так совершенны (приоткрыв губы, она стала наклоняться к нему), так совершенны и так несравненны (ближе, ближе); чтобы создать вас, у земных созданий взято все лучшее (еще ближе..) — Дикарь внезапно поднялся с колен — Вот почему, — сказал он, отворачивая лицо, — я хотел сперва совершить что-нибудь… Показать то есть, что достоин вас. То есть я всегда останусь недостоин. Но хоть показать, что не совсем уж… Свершить что-нибудь.— А зачем это необходимо… — начала и не кончила Ленайна. В голосе ее прозвучала раздраженная нотка. Когда наклоняешься, тянешься губами ближе, ближе, а вдруг дуралей партнер вскакивает и ты как бы проваливаешься в пустоту, то поневоле возьмет досада, хотя в крови твоей и циркулирует полграмма сомы.— В Мальпаисе, — путано бормотал Дикарь, — надо принести шкуру горного льва, кугуара. Когда сватаешь ся то есть. Или волчью. В Англии нет львов, — сказала Ленайна почти резко.— Да если б и были, — неожиданно проговорил Дикарь с брезгливым возмущением, — то их бы с вертопланов, наверное, стреляли, газом бы травили. Не так бы я сражался со львом, Ленайна. — Расправив плечи, расхрабрившись, он повернулся к Ленайне и увидел на лице у нее досаду и непонимание. — Я что угодно совершу, — продолжал он в замешательстве, все больше путаясь. — Только прикажите. Среди забав бывают и такие, где нужен тяжкий труд. Но оттого они лишь слаще. Вот и я бы. Прикажи вы только, я полы бы мел.— Но на это существуют пылесосы, — сказала недоуменно Ленайна. —Мести полы нет необходимости.— Необходимости-то нет. Но низменная служба бывает благородно исполнима. Вот и я хотел бы исполнить благородно.— Но раз у нас есть пылесосы…— Не в том же дело.— И есть эпсилон-полукретины, чтобы пылесосить, — продолжала Ленайна, — то зачем это тебе, ну зачем?— Зачем? Но для вас, Ленайна. Чтобы показать вам, что я…— И какое отношение имеют пылесосы ко львам?..— Показать, как сильно…— Или львы к нашей встрече?.. — Она раздражалась все больше.— …как вы мне дороги, Ленайна, — выговорил он с мукой в голосе.Волна радости затопила Ленайну, волна румянца залила ей щеки.— Ты признаешься мне в любви, Джон?— Но мне еще не полагалось признаваться, — вскричал Джон, чуть ли не ломая себе руки. — Прежде следовало… Слушайте, Ленайна, в Мальпаисе влюбленные вступают в брак.— Во что вступают? — Ленайна опять уже начинала сердиться: что это он мелет?— Навсегда. Дают клятву жить вместе навек.— Что за бредовая мысль! — Ленайна не шутя была шокирована.— «Пускай увянет внешняя краса, но обновлять в уме любимый облик быстрей, чем он ветшает» «Троил и Крессида» (акт III, сц 2)
.— Что такое?— И Шекспир ведь учит: «Не развяжи девичьего узла до совершения святых обрядов во всей торжественной их полноте…» «Буря» (акт IV, сцена 1).
— Ради Форда, Джон, говори по-человечески. Я не понимаю ни слова. Сперва пылесосы, теперь узлы. Ты с ума меня хочешь свести. — Она рывком встала и, словно опасаясь, что и сам Джон ускользнет от нее, как ускользает смысл его слов, схватила Джона за руку. — Отвечай мне прямо — нравлюсь я тебе или не нравлюсь?Пауза; чуть слышно он произнес:— Я люблю вас сильней всего на свете.— Тогда почему же молчал, не говорил! — воскликнула она. И так выведена была Ленайна из себя, что острые ноготки ее вонзились Джону в кожу. — Городишь чепуху об узлах, пылесосах и львах. Лишаешь меня радости все эти недели.Она выпустила его руку, отбросила ее сердито от себя.— Если бы ты мне так не нравился, — проговорила она, — я бы страшно на тебя разозлилась.И вдруг обвила его шею, прижалась нежными губами к губам. Настолько сладостен, горяч, электризующ был этот поцелуй, что Джону не могли не вспомниться стереоскопически зримые и осязаемые объятия в «Трех неделях на вертоплане». Воркование блондинки и мычанье негра. Ужас, мерзость… он попытался высвободиться, но Ленайна обняла еще тесней.— Почему ты молчал? — прошептала она, откинув голову и взглянув на него. В глазах ее был ласковый укор.«Ни злобный гений, пламенящий кровь, ни злачный луг, ни темная пещера, — загремел голос поэзии и совести, — ничто не соблазнит меня на блуд и не расплавит моей чести в похоть» «Буря» (акт IV, сц. 1).
. «Ни за что, ни за что», — решил Джон мысленно.— Глупенький, — шептала Ленайна. — Я так тебя хотела. А раз и ты хотел меня, то почему же?..— Но, Ленайна, — начал он; она тут же разомкнула руки, отшагнула от него, и он подумал на минуту, что Ленайна поняла его без слов. Но она расстегнула белый лакированный пояс с кармашками, аккуратно повесила на спинку стула.— Ленайна, — повторил он, предчувствуя недоброе.Она подняла руку к горлу, дернула молнию, распахнув сверху донизу свою белую матроску; тут уж предчувствие сгустилось в непреложность.— Ленайна, что вы делаете!Жжик, жжик! — прозвучало в ответ. Она сбросила брючки клеш и осталась в перламутрово-розовом комби. На груди блестела золотая Т-образная застежка, подарок архипеснослова.«Ибо эти соски, что из решетчатых окошек разят глаза мужчин…» «Тимон Афинский» (акт IV, сц. 3).
Вдвойне опасной, вдвойне обольстительной становилась она в ореоле певучих, гремучих, волшебных слов. Нежна, мягка, но как разяща! Вонзается в мозг, пробивает, буравит решимость. «Огонь в крови сжирает, как солому, крепчайшие обеты. Будь воздержней, не то…» «Буря» (акт IV, сц. 1).
Жжик! Округлая розовость комби распалась пополам, как яблоко, разрезанное надвое. Сбрасывающее движенье рук, затем ног — правой, левой —и комби легло безжизненно и смято на пол. В носочках, туфельках и в белой круглой шапочке набекрень Ленайна пошла к Джону.— Милый! Милый мой! Почему же ты раньше молчал! — Она распахнула руки.Но, вместо того чтобы ответить: «Милая!» — и принять ее в объятия, Дикарь в ужасе попятился, замахав на нее, точно отгоняя опасного и напирающего зверя. Четыре попятных шага, и он уперся в стену.— Любимый! — сказала Ленайна и, положив Джону руки на плечи, прижалась к нему.— Обними же меня, — приказала она. — Крепче жми меня, мой кролик. —У нее в распоряжении тоже была поэзия, слова, которые поют, колдуют, бьют в барабаны. — Целуй, — она закрыла глаза, обратила голос в дремотный шепот, — целуй до истомы. Ах, любовь острее…Дикарь схватил ее за руки, оторвал от своих плеч, грубо отстранил, не разжимая хватки.— Ай, мне больно, мне… ой! — Она вдруг замолчала. Страх заставил забыть о боли — открыв глаза, она увидела его лицо; нет, чье-то чужое, бледное, свирепое лицо, перекошенное, дергающееся в необъяснимом, сумасшедшем бешенстве. Оторопело она прошептала:— Но что с тобой, Джон?Он не отвечал, упирая в нее свой исступленный взгляд. Руки, сжимающие ей запястья, дрожали. Он дышал тяжело и неровно. Слабый, чуть различимый, но жуткий, послышался скрежет его зубов.— Да что с тобой? — вскричала она.И словно очнувшись от этого вскрика, он схватил ее за плечи и затряс.— Блудница! Шлюха! Наглая блудница!— Ой, не на-а-адо! — Джон тряс ее, и голос прерывался блеюще.— Шлюха!— Прошу-у те-бя-а-а.— Шлюха мерзкая!— Лучше полгра-а-амма, чем…Дикарь с такой силой оттолкнул ее, что она не удержалась на ногах, упала.— Беги, — крикнул он, грозно высясь над нею. — Прочь с глаз моих, не то убью. — Он сжал кулаки.Ленайна заслонилась рукой.— Умоляю тебя, Джон…— Беги. Скорее!Загораживаясь рукой, устрашенно следя за каждым его движением, она вскочила на ноги и, пригибаясь, прикрывая голову, бросилась в ванную.Дикарь дал ей, убегающей, шлепок, сильный и звонкий, как выстрел.— Ай! — сделала скачок Ленайна.Запершись в ванной от безумца, отдышавшись, она повернулась к зеркалу спиной, взглянула через левое плечо. На жемчужной коже отчетливо алел отпечаток пятерни. Она осторожно потерла алый след.А за стенкой Дикарь мерил шагами комнату под стучащие в ушах барабаны, в такт колдовским словам: «Пичугой малой, золоченой мушкой — и теми откровенно правит похоть, — сумасводяще гремели слова. — Разнузданней хоря во время течки и кобылиц раскормленных ярей. Вот что такое женщины —кентавры, и богова лишь верхняя их часть, а ниже пояса — все дьяволово. Там ад и мрак, там серная геенна смердит, и жжет, и губит. Тьфу, тьфу, тьфу! Дай-ка, друг аптекарь, унцию цибета — очистить воображение» «Король Лир» (акт IV, сц 6)
.— Джон! — донесся робеюще-вкрадчивый голосок из ванной. — Джон!«О сорная трава, как ты прекрасна, и ароматна так, что млеет сердце. На то ль предназначали эту книгу, чтобы великолепные листы носили на себе клеймо „блудница“? Смрад затыкает ноздри небесам…» «Отелло» (акт IV, сц 2)
.Но в ноздрях у Джона еще благоухали духи Ленайны, белела пудра на его куртке, там, где касалось ее бархатистое тело. «Блудница наглая, блудница наглая, — неумолимо стучало в сознании. — Блудница…»— Джон, мне бы одежду мою.Он поднял с пола брючки клеш, комби, матроску.— Открой! — сказал он, толкая ногой дверь.— Нет уж, — испуганно и строптиво ответил голосок.— А как же передать?— В отдушину над дверью.Он протянул туда одежки и снова зашагал смятенно взад вперед по комнате. «Блудница наглая, блудница наглая. Как зудит в них жирнозадый бес любострастия…» «Троил и Крессида» (акт V, сц 2)
— Джон…Он не ответил. «Жирнозадый бес».— Джон…— Что нужно? — угрюмо спросил он.— Мне бы еще мой мальтузианский пояс.Сидя в ванной, Ленайна слушала затем, как он вышагивает за стеной. Сколько еще будет длиться это шаганье? Вот так и ждать, пока ему заблагорассудится уйти? Или, повременив, дав его безумию утихнуть, решиться на бросок из ванной к выходу?Эти ее тревожные раздумья прервал телефонный звонок, раздавшийся в комнате. Шаги прекратились. Голос Джона повел диалог с тишиной.— Алло.— Да.— Да, если не присвоил сам себя.— Говорю же вам — да. Мистер Дикарь вас слушает.— Что? Кто заболел? Конечно, интересует.— Больна серьезно? В тяжелом? Сейчас же буду у нее.— Не дома у себя? А где же она теперь?— О боже! Дайте адрес!— Парк-Лейн, дом три? Три? Спасибо.Стукнула трубка. Торопливые шаги. Хлопнула дверь. Тишина. В самом деле ушел?С бесконечными предосторожностями приоткрыла она дверь на полсантиметра; глянула в щелочку — там пусто; осмелев, открыла дверь пошире и выставила голову; вышла наконец на цыпочках из ванной; с колотящимся сердцем постояла несколько секунд, прислушиваясь; бросилась к наружной двери, открыла, выскользнула, затворила, кинулась бегом. Только в лифте, уносящем ее вниз, почувствовала она себя в безопасности. ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ Умиральница на Парк-Лейн представляла собой домбашню, облицованный лимонного цвета плиткой. Когда Дикарь выходил из вертакси, с крыши взлетела вереница ярко раскрашенных воздушных катафалков и понеслась над парком на запад, к Слаускому крематорию. Восседающая у входа в лифт вахтерша дала ему нужные сведения, и он спустился на восемнадцатый этаж, где лежала Линда в палате 81 (одной из палат скоротечного угасания, как пояснила вахтерша).В большой этой палате, яркой от солнца и от желтой краски, стояло двадцать кроватей, все занятые. Линда умирала отнюдь не в одиночестве и со всеми современными удобствами. В воздухе не умолкая звучали веселые синтетические мелодии. У каждой скоротечницы в ногах постели помещался телевизор, непрерывно, с утра до ночи, включенный. Каждые четверть часа аромат, преобладавший в запаховой гамме, автоматически сменялся новым.— Мы стремимся, — любезно стала объяснять медсестра, которая встретила Дикаря на пороге палаты, — мы стремимся создать здесь вполне приятную атмосферу, — нечто среднее, так сказать, между первоклассным отелем и ощущальным кинодворцом.— Где она? — перебил Дикарь, не слушая.— Вы, я вижу, торопитесь, — обиженно заметила сестра.— Неужели нет надежды? — спросил он.— Вы хотите сказать — надежды на выздоровление?Он кивнул.— Разумеется, нет ни малейшей. Когда уж направляют к нам, то…На бледном лице Дикаря выразилось такое горе, что она остановилась, изумленная.— Но что с вами? — спросила сестра. Она не привыкла к подобным эмоциям у посетителей. (Да и посетителей такого рода бывало здесь немного; да и зачем бы им сюда являться?) — Вам что, нездоровится?Он мотнул головой.— Она моя мать, — произнес он чуть слышно.Сестра вздрогнула, глянула на него с ужасом и тут же потупилась. Лицо ее и шея запылали.— Проведите меня к ней, — попросил Дикарь, силясь говорить спокойно.Все еще краснея от стыда, она пошла с ним вдоль длинного ряда кроватей. К Дикарю поворачивались лица — свежие, без морщин (умирание шло так быстро, что не успевало коснуться щек, гасило лишь мозг и сердце). Дикаря провожали тупые, безразличные глаза впавших в младенчество людей. Его от этих взглядов пробирала дрожь.Кровать Линды была крайняя в ряду, стояла у стены. Лежа высоко на подушках, Линда смотрела полуфинал южноамериканского чемпионата по теннису на риманоных поверхностях. Фигурки игроков беззвучно метались но освещенному квадрату телеэкрана, как рыбы за стеклом аквариума — немые, но мятущиеся обитатели другого мира.Линда глядела с зыбкой, бессмысленной улыбкой. На ее тусклом, оплывшем лице было выражение идиотического счастья. Веки то и дело смыкались, она слегка задремывала. Затем, чуть вздрогнув, просыпалась, опять в глазах ее мелькали, рыбками носились теннисные чемпионы; в ушах пело «Крепче жми меня, мой кролик», исполняемое электронным синтезатором «Супер-Вокс-Вурлицериана» Синтезатор «Супер-Вокс-Вурлицериана» — от вурлицер —электроорган со звукосветовым устройством.
; из вентилятора над головой шел теплый аромат вербены — и все эти образы, звуки и запахи, радужно преображенные сомой, сплетались в один чудный сон, и Линда снова улыбалась своей щербатой, блеклой, младенчески-счастливой улыбкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24