«А в пене (т. е. в штрафе, наказании. – Е. А.) что государь укажет, посмотря по человеку». Без всякой ссылки на законы государь мог вынести приговор, «посмотря по человеку», а потом его отменить и назначить новый.
В 1732 году императрица Анна Иоанновна указала фаворита цесаревны Елизаветы Петровны Алексея Шубина сослать в Сибирь, в самый отдаленный острог и там содержать его «в самом крепком смотрении». Что же инкриминировано прапорщику Шубину, проведшему в Сибири почти десять лет? В приговоре без ссылок на законы сказано предельно кратко: «Алексея Шубина за всякия лести его указали мы послать в Сибирь».
Характерен и приговор императрицы Елизаветы по делу А. П. Бестужева-Рюмина. Чувствуя приближение опалы, канцлер умело замел следы затеянного им заговора, уничтожил все компрометирующие его бумаги. Все обвинения против него повисли в воздухе. Но судьба его была решена уже в самом начале расследования. 27 февраля 1758 года был опубликован манифест о винах Бестужева-Рюмина. В нем сказано прямо, без особых ухищрений, что уж если самодержица наказывает бывшего канцлера, значит, есть несомненное свидетельство его вины, да к тому же он давно был на подозрении и раздражал императрицу своим поведением. Между тем следствие велось еще полтора месяца и все без толку – Бестужев защищался прекрасно, а улик против него не было. Наконец, 17 апреля 1758 года государыня с раздражением потребовала поскорее вынести приговор. Следователи-судьи тотчас его и представили, написав, что преступления Бестужева-Рюмина «так ясны и доказательны», что он достоин смертной казни.
Подобные бессудные приговоры, несмотря на свое почтение к законности, не раз выносила и Екатерина П. В 1775 году она прервала расследование дела «княжны Таракановой» сердитым письмом-приговором к князю А. М. Голицыну: «Не допрашивайте более распутную лгунью, объявите ей, что она за свое упорство и бесстыдство осуждается на вечное заключение». Однако власть часто прибегала и к видимости судопроизводства.

«Генеральные суды» – временные судебные комиссии – образовывали в течение всего XVIII века для рассмотрения какого-либо конкретного дела, состав их определял государь. Самым известным из подобных судов стал суд по делу царевича Алексея Петровича.

13 июня 1718 года Петр I обратился с двумя указами к духовным и светским высшим чинам, в которых писал, что государь сам имеет право вынести приговор царевичу, однако желает, чтобы решение по его делу вынес суд. По воле царя в суд вошло 128 человек – фактически вся тогдашняя чиновная верхушка. Возможно, Петр хотел связать всех высших чинов государства круговой порукой, чтобы они разделили с ним ответственность за решение судьбы царевича. Возможно, выказывая лицемерную беспристрастность и объективность, Петр думал о том, чтобы неизбежным суровым приговором не шокировать европейское общественное мнение и своих подданных. Но решение суда не могло быть объективным: позиция царя в отношении сына-изменника была высказана им вполне определенно, каждый из судей был полностью зависим от государя, а мнение свое судьям приходилось выражать публично.
Хотя царевича допросили перед судьями 17 июня 1718 года, но допрос этот был формальным. Ответы измученного пытками Алексея Петровича свидетельствуют о том, что он был раздавлен чудовищной машиной сыска и мог ради прекращения мучений признать за собой любые преступления, сказать все, что бы ни потребовал главный следователь – царь Петр. 24 июня царевичу вынесли приговор: «Единогласно и без всякого прекословия согласились и приговорили, что он, царевич Алексей, за вышеобъявленные все вины свои и преступления главные против государя и отца своего, яко сын и подданный Его величества, достоин смерти».
Камергера Виллима Монса, любовника императрицы Екатерины, в 1724 году приговорил к смертной казни суд, назначенный Петром I и состоящий из сенаторов и офицеров гвардии. Царь одобрил решение суда и на полях документа написал: «Учинить по приговору».
Подобные суды над политическими преступниками организовывали и в послепетровский период. Делом князя Д. М. Голицына занимался в 1736-1737 годах «Вышний суд» из сенаторов и кабинет-министров. Дело князей Долгоруких в 1739 году рассматривало «Генеральное собрание ко учинению надлежащего приговора». Примерно такое же собрание позже судило одного из судей Долгоруких – А. П. Волынского. Как судили Э. И. Бирона, не совсем ясно. Из указа Анны Леопольдовны от 5 апреля 1741 года видно, что следственная комиссия по его делу была попросту преобразована в суд. Шесть назначенных правительницей генералов и двое тайных советников без долгих проволочек приговорили Бирона к четвертованию. Анна Леопольдовна заменила казнь ссылкой в Сибирь.
Вступление на престол императрицы Елизаветы в ноябре 1741 года привело к опале А. И. Остермана, Б. X. Миниха, М. Г. Головкина и других вельмож, правивших страной при Анне Леопольдовне и ведавших судом над Бироном. Созданная по указу новой императрицы следственная комиссия провела допросы опальных вельмож и подготовила экстракты из их дел, которые затем передали в суд, назначенный государыней. В него вошли сенаторы и еще 22 сановника.
Мы не знаем, что испытывали люди, включенные в такие суды. Возможно, многими руководил страх. Один из судей по делу А. П. Волынского в 1740 году, Александр Нарышкин, который вместе с другими назначенными императрицей Анной судьями приговорил кабинет-министра к смертной казни, сел после суда в экипаж и тут же потерял сознание, а «ночью бредил и кричал, что он изверг, что он приговорил невиновных, приговорил своего брата» (Нарышкин приходился Волынскому зятем). Другого члена суда над Волынским, Шилова, спросили, не было ли ему слишком тяжело, когда он подписывал приговор? «Разумеется, было тяжело, – отвечал он, – мы отлично знали, что они все невиновны, но что поделать? Лучше подписать, чем самому быть посаженным на кол или четвертованным».
Все эти суды были заочными и формальными, они рассматривали только «экстракты», а не подлинные дела преступников. Суд над подпоручиком В. Я. Мировичем (1764 г.) примечателен тем, что впервые после дела царевича Алексея преступник лично предстал перед судом, что впоследствии породило фольклорные рассказы о весьма смелых его ответах своим судьям.
Суд над Емельяном Пугачевым назывался «Полным собранием» и заседал два дня (30-31 декабря 1774 г.). В его состав включили сенаторов, членов Синода, «первых 3-х классов особ и президентов коллегий», находящихся в Москве. Этому «Собранию» предстояло заслушать доклад следователей и затем составить приговор – «Решительную сентенцию», которую надлежало послать в Петербург на утверждение самодержице.
Допрос Пугачева перед судом был ограничен шестью вопросами. Целью его было не судебное расследование обстоятельств дела, а только стремление убедить судей, что перед ними – тот самый Пугачев, простой казак, беглый колодник, самозванец, что на следствии он показал всю правду и теперь раскаивается в совершенных им преступлениях («1. Ты ли Зимовейской станицы беглой донской казак Емелька Иванов сын Пугачев? 2. Ты ли, по побегу с Дону, шатаясь по разным местам, был на Яике и сначала подговаривал яицких казаков к побегу на Кубань, потом назвал себя покойным государем Петром Федоровичем?» и т. д.). Пугачев, упав на колени, «во всем признался, объявя, что сверх показанного в допросах ничего объявить не имеет…». Затем от «Собрания» была послана «депутация» в тюрьму к сообщникам Пугачева, чтобы их «вопросили, не имеют ли они еще чего показать…». Вернувшись, депутация донесла, что «все преступники и пособники злодейские признавались во всем, что по делу в следствии означено, и утвердились на прежних показаниях». На этом судебное расследование крупнейшего в истории России XVIII века мятежа, приведшего к гибели десятков тысяч людей, закончилось.
И все же следует отметить, что «Решительная сентенция» в отличие от подобных приговоров не была целиком готова до суда и лишь подписана судьями. Екатерина II, контролируя подготовку процесса, дозируя информацию для судей, дала им определенную свободу действий при выборе средств наказаний, но суд использовал ее только для ужесточения приговора. Как известно, русское дворянство было потрясено пугачевщиной, опасалось за сохранение крепостного права, а поэтому требовало жестокой казни бунтовщиков. У Екатерины II были все юридические основания и силы казнить тысячи мятежников, как это в свое время сделал Петр I, уничтожив фактически всех участников стрелецкого бунта 1698 года и выслав из Москвы тысячи их родственников. Но императрица не пошла на такую демонстративную жестокость. Она дорожила общественным мнением Европы. «Европа подумает, – писала она в декабре 1773 года, – что мы еще живем во временах Иоанна Васильевича». Устраивать в столице средневековую казнь с колесованием и четвертованием императрица не хотела.
Конечно, дело было не только в нежелании Екатерины казнями огорчать Европу. Она считала, что жестокость вообще не приносит пользы и мира обществу и нужно ограничиться минимумом насилия. В переписке с генерал-прокурором А. А. Вяземским императрица наметила «контуры» будущего приговора: «При экзекуциях чтоб никакого мучительства отнюдь не было и чтоб не более трех или четырех человек», то есть речь шла о более гуманных казнях, да и то только для нескольких человек.
Между тем судьи, как и все дворянство, были исполнены мстительного желания примерно наказать взбунтовавшихся «хамов», «чтоб другим неповадно было». Суд приговорил к смерти шестерых пугачевцев, при этом двоих – самого Пугачева и Перфильева – к мучительной казни четвертованием. Екатерине пришлось одобрить «Решительную сентенцию» без изменений. И все-таки Вяземский сумел выполнить негласный указ императрицы о смягчении наказания: во время казни он обманул публику, собравшуюся на Болоте, о чем будет сказано ниже.
Дело А. Н. Радищева (1790 г.) уникально в истории политического сыска XVIII века тем, что впервые дело о политическом преступлении было передано в общий уголовный суд для рассмотрения в узаконенном судебном порядке. Дело было возбуждено по воле Екатерины II. Услышав о выходе скандальной книги Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву», она приказала найти ее, прочитала, сделала многочисленные замечания по тексту книги, которые передала начальнику Тайной экспедиции С. И. Шешковскому. Тот, исходя из пометок императрицы на полях книги, составил вопросы для арестованного автора. 13 июля 1790 года императрица послала главнокомандующему Петербурга графу Я. А. Брюсу указ, в котором охарактеризовала книгу Радищева как наполненную «самыми вредными умствованиями, разрушающими покой общественный, умаляющими должное к властям уважение, стремящимися к тому, чтоб произвесть в народе негодование противу начальников и начальства, и, наконец, оскорбительными и неистовыми изражениями противу сана и власти царской». Екатерина повелела судить Радищева «узаконенным порядком в Палате уголовного суда Санкт-Петербургской губернии».

Преступление Радищева (публикация и продажа литературного произведения) рассматривалось как распространение материалов, наносивших ущерб государству и самодержавной власти, то есть существующему строю. Весь процесс тщательно режиссировался. 16 июля Шешковский направил Брюсу копию написанного Радищевым чистосердечного раскаяния с припиской, что преступник «описал гнусность своего сочинения, и кое он сам мерзит (презирает. – Е. А.)». Тем самым Шешковский давал знать, что преступник уже вполне подготовлен к процессу и подтвердит на нем все, что от него потребуют.
Материалы суда свидетельствуют, что он велся с нарушением принятого тогда процессуального права, судьи проигнорировали многие важные вопросы, даже не вызвали свидетелей. Но все эти странности легко объяснимы. Суть в том, что судебное расследование, в сущности, было ненужным – еще до начала суда большинство важных эпизодов дела, которые уличали Радищева в распространении анонимной книги, выяснили в ведомстве Шешковского. Радищев был приговорен к смертной казни, замененной императрицей ссылкой «в Сибирь в Илимский острог на десятилетнее безысходное пребывание». В принципе, этот указ о ссылке Радищева мог появиться и без всякого процесса – мы знаем, как решались дела об «оскорблении чести Ея и. в.». Но в конце XVIII века в екатерининской России просто приговорить к смерти дворянина стало трудно. Основы сословного и правового государства, которое строила Екатерина II, входили в явное противоречие с исконным проявлением самодержавной воли, остававшейся, как и сто лет назад, ничем не ограниченной. Поэтому и потребовалась процедура явно фиктивного, но все-таки суда.
Надо полагать, что опыт суда над Радищевым показался удачным, и когда в 1792 году началось дело издателя Н. И. Новикова, то Екатерина II решила также провести его через судебный процесс. Однако Новиков на допросах вел себя «изворотливо» и защищался умело, кроме того, обвинение в принадлежности к масонству, которое не запрещали до этого, можно было предъявить многим людям высшего света. Короче, императрица поняла, что процесс может завершиться большим скандалом и превратить власть в посмешище. 1 августа 1792 года появился именной указ: Новикова «запереть» на 15 лет в Шлиссельбургскую крепость «по силе законов». Резолюцию «По силе законов» часто использовал Петр Великий, когда затруднялся в указании конкретной статьи, по которой осуждал преступника. Так Екатерина II свернула на проторенную дорогу бессудных решений и поступила так, как ей позволяли традиция и закон: вынесла приговор-резолюцию только на основании материалов политического сыска.

Таким образом, даже управляемый и ограниченный в своих возможностях суд над Радищевым оказался единственным исключением в непрерывной череде бессудных расправ над политическими преступниками. По поручению самодержца руководители политического сыска возбуждали дела, вели расследование, выносили приговоры и сами приводили их в исполнение.

Степень вины конкретного преступника определялась весьма расплывчатыми, с нашей точки зрения, критериями: «важные вины», «середние вины», «малые вины». Причем в одних случаях преступник с «середней виной» мог выйти на свободу, а в других – оказаться в Сибири. Думаю, что начальники сыска в этом не видели никакой проблемы: существовали традиционные и довольно устойчивые принципы (особенно если шла речь о рядовых, «неважных» делах), которые позволяли определить, какая из «середних вин» серьезнее, и вынести соответствующий приговор. Так, правовые нормы не дают никаких градаций «непристойных слов», но между тем различия в наказаниях за их произнесение бросаются в глаза. За одни «непристойные слова» людей отпускали из сыска с выговором и предупреждением, а за другие подвергали пыткам и мучительной казни. Чем же определялась «цена» этих слов?
В документах политического сыска мы не встретим единообразия: в одних случаях «непристойные слова» воспроизводятся, а в других – нет. В экстракте из дела поручика Кондырева (1739 г.) записано практически все, что он сказал, когда за какую-то служебную провинность его пытались заковать в кандалы: «Я ведаю, кто меня кует: сука, курва императрица!» На допросе Кондырев сначала утверждал, что «сукой» императрицу не называл, а только «курвой», но потом признал, что «может быть, что он [государыню] и "сукою" называл, да не помнит». Обычно же бранные, нецензурные слова почти никогда «прямо», то есть буквально, не записывали. Люди опасались повторять на бумаге «непристойное слово», несшее угрозу каждому, кто его произносил или писал. Как записано в протоколе допроса в 1729 году, некий колодник произнес такие непристойные слова, «которых и записывать неприлично». В 1740-х годах академик Гольдбах, дешифровавший донесения французского посланника Шетарди, требовал особого указа, который бы разрешал ему безбоязненно записывать встречавшиеся в донесениях «непристойные речи» об Елизавете Петровне.
При передаче содержания «непристойных слов» канцеляристы сыска чаще всего прибегали к эвфемизмам. В XVII веке писали обобщенно: «Про государя говорит неистовое слово». В документах XVIII века уже встречается иная, более откровенная и пространная «зашифровка». В приговоре 1727 года о крестьянине Никите Заботове, который ложно донес на своего помещика, сказано, что, по словам изветчика, помещик государя «бранил матерно прямо». В некоторых делах матерная брань передана почти буквально. О преступлении солдата Алексея Язвецова, сосланного в 1752 году в Сибирь без ноздрей и с сеченой спиной, в приговоре сказано, что он об императрице Елизавете сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43