А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

Поначалу не предполагалось использовать труд лагерников. Эта необходимость возникла позже, и тогда для зэков отстроили жилую зону. Один из бараков пришелся на самый коллектор. В период полярного лета Гора проработал кладовщиком в инструменталке на каменоломне. Осенью из-за жестоких морозов работа здесь прекратилась, и он перебрался в барак, в каптерку, где хранились личные вещи зэков. Эту привилегированную долж-ность Гора получил благодаря возрасту, "инвалидности второй группы" и надежно припрятанной сотенной. По весне работы на каменоломне возобновились, и теперь уже бригадиры затребовали к себе Гору, сославшись на то, что на этой должности он незаменим. Гора отнекивался, но после некоторого колебания согласился - при условии, что будет работать по совместительству. Начальство согласилось. Бараки отапливались горячим воздухом, труба отопления выходила в каптерку из-под пола. Догадаться, что под полом находится коллектор, особого ума не требова-лось. Гора еще в прошлую зиму сумел снять пару досок и проверить свою догадку. Она подтвердилась, коллектор был и, главное, вел за территорию лагеря: метрах в тридцати от ограды из колючей проволоки помещался колодец под чугунной крышкой. При виде него в голове Мборгали зародился блистательный план побега. Опустившись на колени, он воздел руки к колодезной крышке:
- Господи, Господи! Ну что же это такое?! Сначала ты посылаешь мне отличную возможность сунуть голову в петлю, а потом коришь: что это ты натворил?!
Нужно отметить, что лагерная администрация выпустила из виду подобного рода возмож-ность побега. Да и вообще, бежать из этой Тмутаракани, по ее мнению, могло втемяшиться в голову только безнадежному идиоту. В прошлом, в первые годы существования, правда, было совершено два побега, но оба завершились гибелью беглецов в тайге, к тому же бежали с обогатительной фабрики, а не из жилой зоны. Такой исход вконец успокоил администрацию, а заключенные и думать забыли о побегах. Забыли все, кроме Горы и еще одного. Это был некто Миша Филиппов, коренной сибиряк, потомок тех фанатиков, что еще в семнадцатом веке бежали из Центральной Руси от трехперстного знамения и в непроходимых лесах среднеречья Оби и Енисея обрели наконец право креститься двумя перстами. Миша Филиппов в лагере ничем не проявлял своего отношения к старой вере. Собственно говоря, не дело это - посвящать всех в свои интимные беседы с Богом! Об этой стороне его существования никто ничего не знал, а вот внешностью своей и повадками он привлекал к себе всеобщее внимание. Миша родился в припо-лярной тайге. Уже в пятнадцать лет он был, вроде своего отца, профессиональным охотником, отличным знатоком своего дела и стрелком, молва о нем шла по всему Енисею. В Великую Отечественную ушел добровольцем. Умел он в ту пору лишь расписываться и, понятно, стрелять. Ничего больше. Филиппов был снайпером, брали его в разведку. В один из рейдов в тыл врага он прикрывал своих и был тяжело ранен. Очнулся в немецком госпитале. А дальше все произошло как в анекдоте с кахетинцем, не быстрым разумом. Следователь все приставал к кахетинцу: "Как ты в плен попал, признавайся, так тебя разэтак!" - "Откуда мне знать, гражданин следователь, что сказать? Когда нас здесь загоняли в вагон, дверь закладывал русский, ехали мы, ехали, Бог знает сколько, а когда приехали, вагон открыл немец, выходите, говорит, вы пленные! Поди разберись!" Так и с Филипповым. Очнуться-то он очнулся, да память отшибло начисто, свою фамилию и то вспомнить не мог. Прозвали его раненые Непомнящим, так и сказали немецким врачам. В лазарете он провел больше года. Окреп, бежал, поймали, вернули. Еще несколько месяцев ушло на залечивание ран, полученных во время поимки. За это время гестаповцы трижды к нему наведывались, неизвестно, правда, с какими намерениями - то ли расстрелять, то ли в концлагерь посадить, Бог весть. Госпитальное начальство воспротивилось его выдаче вылечим, а там извольте, расстреливайте. И висела над Филипповым угроза, когда к нему, почти оправивше-муся, пришли власовцы и предложили вступить в их армию. Миша предложение принял: чего ради идти под расстрел? Умней окрепнуть на власовских харчах, поднабраться сил, а после - в партизаны. Миша выздоровел настолько, что к нему даже память вернулась, и пришел он во власовскую армию под своей фамилией и под своей же фамилией бежал к партизанам. После освобождения Украины был зачислен в одну из армейских частей. Навоевался вдоволь - и на Западе, и на Востоке. Вернулся домой в пятьдесят первом, снова взялся за охоту, обзавелся семьей и жил себе двадцать восемь лет тихо-мирно в приполярном вотчинном скиту, покуда не вызвали в районный центр. Поехал и не вернулся - врезали пятнадцать лет заключения с отбыванием срока в лагерях особо строгого режима. Хорошо еще, дешево отделался! И вот почему: в ту пору, когда Миша Филиппов в течение полутора лет лечил свое покореженное, израненное тело в немецком госпитале, в тюрьме одного из областных городов Украины с великим тщанием вершил работу палача некто, известный под именем Миши Филиппова. Провидению было угодно, чтобы дата исчезновения палача и дата перехода Миши Филиппова из госпиталя к власовцам совпали. Органы незамедлительно взялись за усердные поиски исчезнувшего палача и, понятно, изучили подноготную всех Филипповых, сколько их было в стране. У Миши взяли показания еще в бытность его на Восточном фронте. Он разъяснил, где находился упомянутые полтора года. Когда поиски палача ни к чему не привели, вспомнили о немецком госпитале... Ни в советских, ни в немецких архивах сведений о госпитале не оказалось; не нашлось в пределах досягаемости следствия ни тамошних врачей, ни начальства; не представилось возможным обнаружить названных Филипповым больных, ни тех, кто переманил Мишу из госпиталя во власовскую армию. И неудивительно - ведь пленных, поменявших вроде Миши Филиппова фамилию, в том немецком госпитале и власовской армии было пруд пруди. А еще и те, кто помер своей смертью дома или на чужбине! А скольких еще перемолола война, кто знает? Словом, Миша не смог доказать факт своего пребывания в немецком госпитале. Зато нашелся человек, раз уже проволочивший срок и повторно посаженный за совершенные во время войны и сокрытые им преступления. Указав на Мишу Филиппова, он подтвердил, что это и есть тот человек, чью фотографию ему предъявляли. Таково было показание единственного живого свидетеля зверств палача и, как подозревал Миша, его сподручного. Во-первых, свидетелю загодя показали фотографию. Во-вторых, преступник, судимый ранее за измену Родине и снова арестованный за совершенные в тот же период и сокрытые преступления, все что угодно подтвердит, лишь бы избежать расстрела. В-третьих, основное правило, во все времена работающее на сыск и следствие: "Закрыть нераскрытое дело". Вот вам и нераскрытое преступление тридцатилетней давности, вот вам и расчудесный Миша Филиппов, который не может доказать свою правоту...
Пятнадцать лет!
Исключения подобного рода существуют - это подтвердит мало-мальски сведущий юрист любой страны. Миша Филиппов был от природы умным человеком, в процессе следствия он понял, что стал жертвой недоразумения и вместо какого-то выродка должен принять позорную смерть, но выхода не видел и смирился, надо полагать, не без участия Бога, которому молился, осеняя себя двуперстным знамением. Приговор - лишение свободы на пятнадцать лет поверг его в недоумение, он ничего не понял, поначалу растерялся, потом опамятовался, и первой его реакцией было безграничное изумление, что удалось избежать расстрела.
Прошло время, прошло и изумление. Миша Филиппов составил исчерпывающий список людей, которые могли бы подтвердить его правоту, и принялся их разыскивать. От пяти лет каждодневного кропотливого труда остались две пухлые папки копий отправленных писем, жалоб, заявлений, полученных ответов и... обманутые надежды. Его афоризм: "Если другие не сумели установить твою правоту - ты должен установить ее сам" - потерпел полный крах; на смену ему пришел второй: "Когда другие не хотят вернуть отнятое у тебя - верни его сам". Миша Филиппов вообще мыслил афоризмами - это ему удавалось. Однажды, когда Гора Мборгали сидел на камне возле своей каптерки, глядя на восток, где солнце, беспомощное и тусклое, льнуло к горизонту, он присел рядом, убедился, что их никто не подслушивает, и выдал еще один афоризм:
- Настоящее дело всегда сопряжено с риском.
- Верно, - отозвался Гора. - Вот Белов. Видишь, в сральню идет. Тоже риск.
- Как?.. - Миша Филиппов несколько растерялся.
- А если доска под ним подломится?
Филиппов улыбнулся и сказал:
- Хочу тебя попросить кое о чем.
- Эта просьба сопряжена с риском?
- Конечно. А вдруг откажешь?
- Говори.
Филиппов некоторое время колебался.
- Мне надо воспользоваться твоей норой. - Он имел в виду инструменталку.
- Как то есть воспользоваться?
- Надо разобрать пол, всего доски три. Ночью придет человек, кое-что оставит в подполе.
- А как он в мою нору проникнет? Они замок вешают.
- Доски с тыльной стены тоже снимем. Потом легонько, для видимости, приколотим на прежнее место. Он их снимет, оставит что надо, а выйдет доски прибьет, как были. Я ему скажу, какие снимать и в самой норе, и сзади, со стены.
- Скажешь?
- Брат ко мне приехал. Свидание дали. Вечером. Я и скажу.
Во время этой беседы Гора не сводил глаз с солнца. Потом поднял голову, пристально посмотрел Филиппову в глаза и спросил:
- Откуда ты знаешь, что со мной такие разговоры разговаривать можно?
- Знаю. Можно.
- Выходит, доверяешь?
- Доверяю.
- Тогда, может, и то скажешь, что он должен тебе оставить?
- Одежду оленьего меха, унты... и кое-что еще.
- А карту? - спросил Гора после довольно долгого молчания.
- Карту, компас, секстант. Я ему список дал в прошлом году... Постой, постой... А тебе зачем знать?
- Пошли разбирать доски, - сказал Гора.
Вошли в инструменталку.
- Столько матерых шпионов, как в этом лагере, нет ни в одном зарубежном государстве. Можно ли так слепо доверять непроверенному человеку? - укоризненно заметил Гора.
- Можно. Раз Хабибула сказал, то... - Филиппов пошарил за пазухой, вытащил клочок бумажки, глянул на него и протянул Горе.
На бумаге было написано по-грузински: "Гора! Это Миша Филиппов, местный житель, хороший человек. Пригодитесь друг другу. Резо".
- Гм, Квицадзе. - Гора улыбнулся. - Где свиделись?
- В Енисейске в январе, когда шел под конвоем с доследования; вместе пережидали в Енисейском распределителе, пока начнется навигация. Там и подружились. Он знал, что ты здесь.
- Ты эту бумагу в кармане держал?
- Нет. В подушке. Сегодня вытащил.
- Почему до сих пор не отдал?
- Присматривался.
- Когда Резо взяли, сколько он пробыл на воле?
- С полгода будет. Полтора месяца погулял.
Гора призадумался, улыбнулся:
- У него всегда так. Ловко уходит, плохо скрывается.
С делом управились быстро. Миша Филиппов заметил:
- Может, тебе лучше бросить свою инструменталку?
Гора недоуменно взглянул на него.
- После моего побега могут дознаться, что ты пособничал. Будут неприятности. Лучше, если кто другой сюда придет.
- А если такой придет, что начнет вынюхивать, найдет тайник и обчистит? Или настучит? Был у меня такой случай в Караганде, обчистили... А порядочный придет - незачем ему зря неприятности чинить. Неизвестно, какой придет.
- Ты прав.
Это случилось той весной, когда бригадиры затребовали Гору к себе в каменоломню инструментальщиком. Одним из них был Миша Филиппов.
Настала осень, работы на каменоломне свернулись. Некоторое время спустя Верховный суд сообщил Мише Филиппову об освобождении с реабилитацией. Похоже, доследование дало положительные результаты - "правда свое взяла". Прошло больше месяца, пока лагерная администрация получила соответствующие документы. Все, что без вины виноватый заготовил для побега, перешло по наследству Горе вместе со всевозможными сведениями, пояснениями и наставлениями, крайне необходимыми для такого огромного пути.
Оправданного старовера наконец позвали на выход.
И было то в начале сентября.
...Гора прополз в колодец, встал, глубоко и шумно вздохнул, осветил фонарем чугунную крышку. Во дворе неистовствовала черная пурга. Прислушавшись, он уловил звук, похожий на протяжный стон.
"Какой знакомый звук! Что он напоминает? Что-то такое, что я когда-то слышал и мне запомнилось... Стон роженицы?! Да, тогда... Та женщина стонала точно так же - протяжно, обреченно".
Он прислушивался еще некоторое время, потом стал одеваться: теплое белье, свитер из мохера, брюки оленьего меха, чукотские унты, оленьего же меха длинная куртка с капюшоном и шнурками, которые туго стягивали ее под ягодицами, меховая ушанка, поверх всего полотняная, пропитанная резиновым клеем самодельная ветровка-балахон и, наконец, белый, по самые щиколотки, просторный маскировочный халат, который в силу своего особого кроя при надобности мог служить палаткой.
Гора подпоясался, сунул саперную лопатку за ремень. В ногах лежал вещмешок. Подвязав бечевку от вещмешка к ремню, замер.
Роженица по-прежнему стонала. Гора вытащил из бокового коллектора козлы, встал на них и уперся спиной в крышку колодца. Крышка поддалась, но не очень охотно - на ней было много снега; и только образовалась щель стенания пурги перешли в вопли. Слышались они вначале приглушенно, как из соседней квартиры... Еще усилие, и крышку удалось сдвинуть.
Колодец был открыт. Пурга голосила. Гора высунул голову, огляделся. Стояла мгла, хоть глаза выколи, вихрь с ревом кружил мириады льдинок.
"Потому ли мрак, что ночь? Или это от черной пурги? Может, и то и другое?.. Белый мрак! Название пришло мне в голову еще на Колыме, когда я шел, держась веревки, протянутой от барака к столовой. Белый мрак!.. Гора, вроде бы можно и вылезать!"
Он выбрался на снег, проследил взглядом за веревкой, свисающей в колодец, и усмехнулся воспоминаниям молодости... В Караганде, на Дубовке, сделали подкоп в сорок три метра. Первым номером, кому по жребию выпало пробить последние две пяди и выбраться наружу, был некто Карпухин; его называли "дураком подкопным", потому как он, хотя и участвовал несколько раз в удачных подкопах, ни разу не смог совершить побег, не хватало решимости на последний шаг - "всего один шаг" - для выхода из надежного укрытия на простор, где, возможно, тебя застрелят! Один за другим ползли Карпухин, Куценко, Ортоидзе, Гора и Богдан. Карпухин пробил лаз на волю, пахнуло свежим воздухом - надо вылезать. Карпухин задеревенел, как труп, он перестал что-либо воспринимать и даже не почувствовал, как Куценко кольнул его в зад острием ножа, лежал - бревно бревном. Шок... Богдан сказал:
- Гора, в Киеве я знаю одного коллекционера. Он презервативы собирает. Штук пятьсот у него, а сам импотент...
"Да-а, импотенция бывает разная. Последний, решающий шаг! Он всегда труден, в любом случае... Снова голосит пурга. Погоду рожает?.. Мать кричит от боли. Ребенку трудно сделать последний, решающий шаг; все сомневается родиться или нет... Что ж, есть от чего. Разве там ему не лучше? В тепле, сытости, покое? Матери, должно быть, самую острую боль испытывают именно тогда, когда их чадо во чреве начинает колебаться - родиться или нет... Пурга рожает тебя, потому и голосит. Колеблешься? Возвращайся, еще не поздно... Что ты стоишь - хочешь доказать самому себе, что спокоен и ничего не боишься?.. Вернуться? Но я уже родился! Я никогда не знал колебаний, были раздумья, да и те остались в колодце! Только пурга выведет меня на свободу, она - единственная возможность. Я родился! Ха-х-а-а, вот приволье, легкие роды! Когда я впервые появился на свет, весил четырнадцать с половиной фунтов, то есть шесть килограммов без двухсот граммов. Тогда считали на фунты. Каково было рожать! Во второй раз мне пришлось пролезать через щель в двери. Она была узкой, настолько узкой, что я протиснулся с четвертой попытки, пришлось все с себя стянуть. Случилось это в Грузии. Хорошо еще, лето было. В третий раз я родился в Караганде, и рождение это больше всех остальных походило на настоящие роды, подкоп был узкий и длинный, еле прополз. И вот сейчас, в четвертый раз, меня родили двое: коллекторный колодец и пурга. Четвертые роды, слышал я от женщин, совсем легкие... В самый первый раз, со слов моей матери, я родился в рубашке. Во второй тоже на мне была серая рубаш-ка. В третий, в Караганде, рубашка была из грубого холста, я едва не задохнулся. В эти, четвертые, роды на мне белая рубашка... Я с головы до пят укутан в меха. Столько мехов ни одной тбилисской красавице не снилось, и, держу пари, никто еще не рождался на свет с вещмешком. Что ж, Гора, тащи свой скарб и пошли на камено-ломню... Стоишь тут Бог весть сколько времени и размышляешь о какой-то чепухе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63