— Где это видано, где это слыхано?
Я еще раз объяснил, что прошу взаймы две тысячи долларов.
Он второй глаз открыл и говорит:
— Просто невиданно и неслыханно.
Боже ты мой! И у мистера Козодоя просил, и у мистера Дятла, и у братца Опоссума, и у братца Быка. Фырчат, отговариваются. Тоже мне друзья.
А кончилось тем, что посадили нас всех в кутузку вместе с Кривым Початком и Чихни-Понюхай. Потом на суд повели, зачитали приговор. Так и так, целый обнаружен звериный заговор против мистера Небоскреба. Кривой Початок и Чихни-Понюхай только исполнители. Всех приговорить!
Всех и приговорили. К разному там, я уж не помню. Мне, во всяком случае, больше всех досталось. Ох, нелегко жить теперь, нелегко…
Мистер Козодой на все это глазами сверкнул да как гаркнет:
— Кувык-тррр!
Понимай, как хочешь…
Наведался я в Черную Розу, побывал в Гедеоне. Но много лет прошло, очень много. Что осталось от Гедеона? А почти ничего не осталось.
Когда Север воевал с Югом, городу сильно досталось. То ли припомнили северяне гедеонский конвент, то ли военная была необходимость, но били по Гедеону из пушек и весь развалили, сожгли.
Что ж, рабство ведь запретили. Чем Гедеону жить? Так и не оправился после войны. Мало-помалу разъехались последние жители. Город остался в развалинах, буйная зелень выбралась на улицы и скрасила запустение.
Долго бродил я по мертвому городу. Все вспоминал. Вот здесь стоял Капитолий. По этому большому квадрату земли, заваленному битым кирпичом и заросшему низким говорили, говорили друг другу…
Вот станция. Ржавые рельсы. Еще сохранились остовы складов, но вокзала под черепичной крышей уже нет. Что ж, почти полвека прошло.
Мало что осталось в Гедеоне, но дом Бланшаров еще стоял. Вернее, часть дома. Его фасад, выходящий в сад сплошной галереей. Я бродил по его комнатам без потолков. Я угадал оранжевую гостиную, я посидел на галерее в потемневшем соломенном кресле.
Где обитатели «Аркольского дуба»? Я ничего не знал о них. Только однажды прочел случайно в парижской газете, что виконтесса де Орвильи изъявила желание рассказать читателям о жизни своего славного деда, героя французских войн генерала Сижисмона Бланшара. О, она стала уже виконтессой, моя Мари.
Я вышел в сад и долго стоял в прохладной тени столетних дубов. Они могучи, эти создания природы. Они все знают. Они видели нас молодых. На этом дубе я спал так много лет назад, у этого я слышал разговор Морриса с Хетти. Мне кажется, я и сейчас слышу его.
— Хочешь, я все время буду носить тебя на руках? — шепчет он.
— Нет, нет, Моррис, я боюсь.
— Какая у тебя рука холодная.
— А у тебя сердце бьется. Я слышу, как оно бьется.
— Пускай бьется. Не вырывай руку.
— Моррис, зачем…
— Дай мне руку. Дай. Какая холодная. Хочешь, я все время буду держать твою руку и она не будет холодная?
— Хочу, Моррис. Я бы так любила тебя, Моррис.
— И я, и я, Хетти. Только бы вместе быть.
— Мы всегда будем вместе, Моррис?
— Всегда, всегда, Хетти. Она уже теплая, твоя рука.
— Ох, Моррис, как хорошо…
Они шепчутся, не обращая на меня никакого внимания. Я подхожу и смотрю на них. И слезы текут по моему лицу. Я срываю какой-то цветок и вытираю слезы цветком. На лице моем остается блаженный аромат прошлых дней.
Потом я снова иду на станцию. Я смотрю на рельсы и стараюсь вообразить на них колеса нашего паровоза. Вот он летит, вовсю работая медными штоками, украшая себя клубами дыма, фонтаном пара, и все мы, счастливые, молодые, выглядываем из его готических окон, обрамленных сверкающей медью.
О, Пегас! Где же ты, славный скакун? Закидываю голову и смотрю в небо. Я жду тебя, жду всю жизнь. Увези нас, Пегас…
Дома при свете лампы я читаю книги. Есть у меня небольшой том «Народные баллады американского Юга». Я часто раскрываю его на разделе «Рельсовые баллады». Здесь я нахожу страницу, заложенную сухим листочком из сада Бланшаров, и все читаю, читаю. Почитайте и вы.

ХЕТТИ И МОРРИС
Жили-были на белом свете
мальчик Моррис и девочка Хетти.
Ох, как друг друга любили,
только недолго они прожили.
Пожили, значит, немножко.
Она была хромоножка,
а Моррис, другое дело,
был машинистом смелым.
Его паровоз назывался «Пегас»,
на пиках давал по семьдесят в час,
на шесть голосов у него гудок,
такой бы и мне голосок.
Однажды Моррис, придумал тоже,
решил спасти чернокожих,
он всех посадил на свой паровоз
и в день распродажи увез.
А Хетти? Хетти, конечно, с ним,
зачем расставаться им?
Они так друг друга любили,
что поровну все делили.
Но следом помчался «Страшила»,
не паровоз, громила,
черный как дьявол и злой,
дым из него метлой.
Мчатся они по просторам,
дорога уходит в горы,
но кончился, кончился путь,
некуда больше свернуть.
И Моррис сказал: «Бегите, ребята,
я вас спасу, поверну обратно».
А Хетти? Хетти, конечно, с ним,
зачем расставаться им?
И дернул он реверс правой рукой,
а Хетти обнял левой рукой,
помчался навстречу «Страшиле»,
навстречу своей могиле.
Ох, как он Хетти к себе прижал,
«Люблю тебя, Хетти», — сказал.
«И я тебя, Моррис, — сказала она,
и буду тебе до смерти верна».
И тут раздается — трах-тарарах!
Все рассыпается в прах.
Два паровоза всмятку,
такие дела, ребятки.
Эту историю мне рассказал
Филин, который все знал.
Мистеру Филину тысяча лет,
вам от него привет.

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20