Когда они вышли на улицу, Николай не мог скрыть своей радости, взял Валентина под руку и заговорил весело:
– Сейчас в гастрономе возьмем ноль семьдесят пять портвейна, быстро ко мне и поболтаем. У меня на душе кошки скребут, башка гудит от этой чертовой работы, хочется отвлечься. Жена мне говорила, что вы знакомы…
Валентин не слушал его. Каждое слово Николая было противно, но он утешал себя тем, что увидит Ольгу, насмотрится на нее вдоволь.
В гастрономе, пока Николай выбирал вино, Валентин сбегал в кондитерский отдел, купил конфет.
– Напрасно, – с неприязнью сказал Николай, – ее и дома, наверное, нет, и… не обязательно ей конфеты есть. Ты ее хорошо знаешь? – Николай помолчал и добавил: – Не конфетами она интересуется.
Сказано это было очень неопределенным тоном, и Валентин не придал словам особого значения. Он был согласен на что угодно, лишь бы увидеть Ольгу. Ему почему-то хотелось встретиться с ней именно в домашней обстановке, чтобы на Ольге было какое-нибудь простенькое платье, а на голове – старенькая косынка.
И когда ее дома не оказалось, Валентин упал духом. Однако Николай ничего не заметил, стал накрывать на стол, о чем-то рассказывая. Валентин прислушался: надоело в командировки ездить – платят по двадцать шесть рублей в сутки, а попробуй уложись в них, если в столовых готовят не очень-то, а в ресторанах – недешево.
Оглядев комнату, Валентин поймал себя на мысли, что никогда бы не поверил, что Ольга может жить в такой обстановке. Комната не соответствовала вкусам Ольги, какой он считал ее. Слишком много вещей и среди них ни одной, которая свидетельствовала бы о том, что хозяева живут интересной жизнью, чем-то увлекаются, кроме собирания возможно большего количества предметов. Не было видно грамот, кубков, вымпелов – обычных для комнаты человека, занимающегося спортом.
– Я тоже мечтал на спортсменке жениться, – с неожиданной для него самого живостью сказал Валентин, – на такой, знаешь ли, симпатичной, сильной, черноволосой.
– А сейчас не мечтаешь? Передумал?
– Нет, все-таки мечтаю.
Портвейн показался невкусным, и Валентин долго закусывал, чтобы отбить спиртной запах во рту. Но потом по телу разлилась теплота, он извинился перед Николаем и лег на диван. Лежал, полузакрыв глаза, и слушал, и не слушал бесконечные разговоры хозяина.
В душу пришло не то, что можно назвать спокойствием, а какое-то очень ясное осознание происходящего. Николай – муж Ольги. Странно, конечно; что она в нем нашла, но это дела не меняет. Муж есть муж. А ему, Валентину, нужно доказать себе, что хватит – подурил, пора опомниться и жить, как люди живут.
– Ерунда у меня с Ольгой получается, – сказал Николай, присев у него в ногах, и стал рассказывать, потягивая вино из стакана. – Все было нормально, и вдруг… закапризничала. Домой приходит поздно – работа, видите ли. Лишних сто грамм выпьешь – разговоров не оберешься. Вот уже десять, а ее нет.
– Надо сходить за ней, встретить, – просто предложил Валентин, а Николай возмутился:
– Нет уж! Ты думаешь, она работой занимается? Как бы не так! Я больше, чем уверен, что тут третий лишний.
– Глупости! – Валентин даже встал. – Да как ты… как у тебя язык поворачивается?
Николай удивленно уставился на Валентина, помолчал и удовлетворенно ответил:
– Ты прав. Конечно, она не посмеет… Она меня знает.
«Ты трус, – подумал о себе Валентин. – Ты испугался. Хочешь уйти в сторону? Дескать, разбирайся сама, как знаешь. Не сумела оценить мою персону, теперь мучайся?.. Беда в том, что я все равно вмешаюсь в твою судьбу. Пусть будет здорово плохо, но я обязан помочь тебе. Люблю, черт возьми, и буду, наверное, делать глупость за глупостью».
Он стал собираться уходить. Он должен был пойти и узнать, что с Ольгой. Сначала он хотел еще раз предложить Николаю пойти вместе, но передумал. Николай заметно обиделся, просил остаться, недоумевал, как может живой нормальный человек уйти от недопитой бутылки.
Валентин вышел на улицу и медленно двинулся в сторону техникума физкультуры. Он не пытался представить, как отнесется Ольга к его появлению, что он будет говорить ей; ему просто было необходимо вот сейчас увидеть ее. Ведь больше ни разу он не встретил Ольгу на катке, хотя бывал там даже в день возвращения из командировки.
Эх, подойти бы к ней да и сказать: брось ты этого нытика, эту квартиру и иди ко мне. Честное слово, хорошо будет.
Он увидел Ольгу неожиданно – в двух шагах от себя.
– Оля? – вырвалось у него.
Только когда они пошли обратно, Валентин сообразил, что ничего особенного не случилось – просто угадал, какой дорогой она возвращается домой – и все, а сначала показалось, что это чудо.
Ольга молча выслушала его и сказала:
– Спасибо.
– Вы не обижайтесь, – жалобно попросил Валентин, – просто мне показалось, что вам будет страшно одной идти, а мне делать нечего…
– У меня муж есть, – насмешливо проговорила Ольга.
«Зачем это она?» – обиженно подумал Валентин и ответил вслух:
– Я знаю, что у вас есть муж.
– Но он меня не встречает, – все так же насмешливо продолжала Ольга. – Занят. Устал… Кроме того, я не трусливая.
– Мне и в голову не пришло, что вы могли обидеться, – раздраженно пробормотал Валентин. – Короче говоря, извините. Больше не буду.
– Ничего, – равнодушно отозвалась Ольга и попрощалась.
Валентин стоял у подъезда. Хотелось упасть на снег, закричать, ударить кого-нибудь.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Полуярову было уже под сорок, а женился он тридцати лет, сразу после войны. Жена его, маленькая, изящная, и добродушной улыбкой, и чуть раскосыми глазами, и черной гладкой прической походила на китаянку. Полуяров и звал ее на китайский манер – Ли-зб. Ростом она была чуть не в два раза меньше его, и нежность Полуярова к жене даже внешне была трогательной. Большой, крупноголовый, он старался при ней спрятать свои ручищи, стать пониже, занимать как можно меньше места.
Года через три супружеской жизни он заметил, что любит жену еще сильнее, чем раньше, что лишь теперь оценил ее по-настоящему. Он стал торопиться домой после работы. Бездетный Копытов как-то в шутку или в благодарность за сваренный Лизой борщ назвал семью Полуяровых идеальной.
Тогда Полуяров не обратил внимания на шутку. Но, может быть, именно после этого случая он несколько раз задумывался над тем, что еще не успел сделать для семьи, на что семья может пожаловаться.
Ни к каким определенным выводам он не пришел и мог только сказать, что не сразу сложилась семья. Были и ссоры, и скандалы, и упреки… Однажды – вспоминать об этом не хотелось – подумалось: а вдруг встретишь другую? В недобрый час почудилось, что встретил… Интересная женщина была, заманчивая, звала, говорила, что любит. Полуяров не пошел за ней.
Чего-то не хватало в жизни. Он часто раздражался. грубил Лизе, искал, к чему бы придраться, задерживался на работе, потому что дома ему было скучно. Да и работа не клеилась. Он любил и жену, и работу, и все-таки этого было мало, не такой представлял он себе семейную жизнь.
Пришел он однажды домой злой – по его вине в номер проникла нелепая, смешная опечатка. Лизы дома не было, а есть хотелось страшно. Он метался по квартире и думал: «Что это за жизнь? Все не как у людей. Сейчас придет она, соберет сумки и отправится по магазинам. А ты сиди и жди, как дурак».
В довершение всего даже спичек дома не оказалось. Полуяров постучал к соседу – старому лекальщику Дмитрию Ивановичу. Тот вышел на лестничную площадку, и расстроенный Полуяров выпалил сгоряча:
– Верите ли, дома ни куска хлеба. И жена еще не пришла!
– Ух ты, горе какое! – Дмитрий Иванович покачал седой головой. – И поесть ничего не приготовила? А потом с работы прибежит – и в магазин? Топить таких надо! – грозно сказал он и с ехидцей спросил: – И ботинки тебе, поди, не чистит?
– Я с вами серьезно… – оскорбился Полуяров.
– До этого еще, значит, не дошло? – в том же тоне продолжал старик. – Ну, немного осталось… Пусть спичек купит, накажи! А то без спичек сидеть будешь!
Полуяров вернулся в квартиру. В нем перемешалось и возмущение, и досада, и злость на неуместные шутки Дмитрия Ивановича. Но он все-таки взял сумку и решил назло самому себе отправиться в магазин – уж страдать так страдать!
Быстрая ходьба немного успокоила. Ему стало даже приятно сознавать важность своего поступка, он приготовил несколько покровительственных фраз, которые собирался сказать жене.
А она спала, когда он пришел домой, спала крепко. «Устала», – подумал он.
С точки зрения мужчин, которые под разными предлогами считают унижением заниматься домашним хозяйством, сварить суп – плевое дело. С этой мыслью Полуяров взял в руки первую картофелину.
Часа через полтора кастрюля была так плотно набита овощами, что мясо пришлось положить сверху. Довольный Полуяров включил плитку и догадался-таки налить в кастрюлю воды. В кухню вошла заспанная Лиза, и он сразу понял, что случилось что-то тревожное, и осторожно обнял жену, словно закрывая ее от беды.
– Ты Наташу хочешь или Сережу? – шепнула Лиза.
Он выпустил ее, схватился руками за свою голову, хотел крикнуть, но ответил тихо:
– Кого-то из них. Молодец, Ли-за.
Кажется, с этого вечера Полуяров стал считать себя счастливым.
Затем в его жизни произошло еще одно изумительное событие – он получил ордер на квартиру. Натыкаясь на прохожих, Полуяров побежал по адресу.
Квартирой это помещение можно было назвать лишь условно, и если бы его предложили, например, председателю горисполкома, он счел бы это насмешкой. Но Полуяров не был председателем горисполкома и обрадовался. Главное – никаких соседей! Комнатка и кухня. Что еще надо? Может, с милой рай и в шалаше, но не в общей коммунальной квартире, где соседи делаются из хороших людей по крайней мере неврастениками.
Около месяца потратили супруги на приведение квартиры в порядок. Полуяров работал и маляром, и столяром, и штукатуром.
Первое время они блаженствовали, сидели и оглядывались. У квартиры был один страшный недостаток – теснота. А у жизни был недостаток еще страшнее – отсутствие свободного времени. Лиза крутилась как белка в колесе. Муж несколько раз замечал, как она засыпает: еще головой к подушке не прикоснется, а уж спит. Нянька – мечта, утопия, фантазия. Даже если бы ее и удалось найти, то где ей поместиться в этой тесноте?
Лиза работала конструктором на машиностроительном заводе и не хотела переквалифицироваться на домохозяйку. Утром, к восьми часам, она уходила на завод, сына в детский сад отводил муж, вечером она забирала сына, придя домой, принималась готовить обед. А ко всему этому еще собрания, заседания и общественные поручения.
Но – кто знает – может быть, иначе и нельзя.
Работой Полуяров считал не только исполнение так называемых служебных обязанностей. Он не мог сказать: вот здесь у меня кончаются дела, а здесь начинается личная жизнь. Был у него великий утешитель и защитник – семья, она и помогала жить в полную силу, не экономя себя.
Влюбленные говорят друг другу красивые слова, смотрят на луну, поют песни. Любить девушку, дарить ей цветы и уверять, что готов достать звезду с неба, – это легко. А любить женщину, мать твоих детей, выношенных не на нянюшкиных, а на собственных руках, любить ее, которую видишь не только упоенную твоими признаниями, а и в горе, и на кухне, и недовольную тобой – и все-таки быть готовым, если действительно понадобится, достать ей звезду с неба, – это любовь, это семья.
Кажется, всё мелочи, пустяки, а вместе взятое – большое, на долгие года чувство, которому не нужны пышные слова, которое не боится раствориться в быту, не боится потерять свой блеск среди будничных дел. Жена улыбнется, вовремя поставит под руку стакан крепкого чая, когда засидишься над рукописью, промолчит, когда огрызнешься, расстроенный на работе, одернет, если сглупишь. От этого легче жить, потому что это – любовь, о которой редко пишут стихи и песни, но на ней держится личное счастье.
Об одном жалел Полуяров: годы-то проходят, незаметно, как песок между пальцами. Однажды он по делам оказался около университета, где все напомнило о юности. Полуяров долго бродил вокруг высокого, с остроконечной крышей здания, остановился у входа на первой ступеньке. Давно ли десятиклассником он впервые поднялся по ним, держа в руках свернутый трубочкой аттестат и несколько раз переписанное заявление! Давно ли сбежал по этим ступенькам, размахивая зачетной книжкой с первой отметкой! И как будто совсем недавно он спустился по этим ступенькам, кося глазами на правый лацкан пиджака, на котором отливал золотом университетский ромб. Давно ли!
Он побоялся войти в здание, потому что ясно бы увидел: давно.
С каждым днем работа требовала все больших усилий. В последнее время ни о ком Полуяров не думал так много, как о Ларисе Антоновой. Странный она человек – наивная, доверчивая, несдержанная, но и серьезная, иногда с завидной выдержкой. Любую мелочь принимает близко к сердцу. Во всяком случае, не Олегу Вишнякову быть ее мужем, недостоин. Если она выйдет за него замуж, потонет в семейных неурядицах.
Как ей помочь? Вряд ли она его послушает, да и вмешиваться в личную жизнь неудобно. И Полуяров заранее обдумал до мелочей разговор с Ларисой.
– Ты еще молода, – так примерно скажет он ей и для убедительности проведет рукой по своей лысеющей от лба к затылку голове, по редким неопределенного цвета волосам. – Ты и понятия не имеешь о настоящей страсти, о той, которая способна пройти через всю жизнь. Первая любовь, какой бы сумасшедшей она ни была, не наложит заметного отпечатка на твой век. Сколько ни превозносят ее поэты, она забывается. И уже играя с сыном в пароход или паровоз, не восстановишь в памяти лица той, из-за которой начал курить, потому что страдал ужасно и, кажется, был недалек от смерти. Не вспомнишь ни лица ее, ни голоса. Помнишь только – была первая любовь. «Были когда-то и мы рысаками», – гордо так, независимо скажешь жене. А она, у которой тоже была первая любовь, ответит весьма резонно: «Принеси-ка, рысак, воды…»
– Павлик, пора спать, – сонным голосом прервала его размышления Лиза. – Нельзя же…
– Ты знаешь, Лариса, по-моему, за Вишнякова выходит, – сказал Полуяров.
– Ну и что?
– Он же ей всю жизнь испортит!
– Откуда ты знаешь? – не открывая глаз, ответила жена. – Уж если она решила, значит все обдумала. Я с ней не раз беседовала вот за этим столом, когда тебя дома не было. У нее характерец, знаешь, какой?.. Я спать хочу. А ты никогда в женские дела не вмешивайся, ничего ты в них не понимаешь.
Лиза сонно улыбнулась и отвернулась к стене. На другой день Полуяров в конце дня все-таки пригласил Ларису к себе в кабинет.
– Извините, Павел Павлович, – сказала Лариса, – через полчаса мне нужно быть на вокзале. Олег приезжает.
– Не смею задерживать, – пробурчал Полуяров.
– А что?
– Да так… завтра поговорим.
Настроение сразу испортилось. Он прибрал на столе, выгреб из столов полную корзину ненужных бумаг и не мог определить, почему рассердился. Он стал вспоминать свои вчерашние размышления и понял, что его рассердила собственная нерешительность. Ведь боится он разговора с Ларисой! И еще многого боится. Например, столкнуться с Копытовым.
Когда редактор вошел в кабинет и положил на батарею центрального отопления свои большие красные руки, Полуяров спросил:
– Где гулял?
– Будет дело, – словно не расслышав, проговорил Копытов, – снимут меня. Не справился. Спал по пять часов в сутки, а достанется, как миленькому. Помогать никто не помогал, от обкома одни накачки были… Сижу, будто на сковороде. Себя не жалею. Сто начальников, сто звонков в день, сто приказов…
– Ты это о чем?
– Снимут! – убежденно сказал Копытов. – Завтра в «Комсомольской правде» статья о нашей газете, обзор. С цека я сегодня разговаривал. Выскочил из редакции, как из бани, часа три по городу бегал.
«И его я боюсь, – с удивлением отметил Полуяров. – Даже сейчас», – и проговорил:
– Неприятно, конечно, но никто тебя не снимет. Копытов махнул рукой, ответил, глядя в пол:
– Недавно выговор на бюро схватил, не успел вину загладить, и опять… Теперь меня к редакторскому столу и за версту не подпустят… Вот… А не хочется биографию портить. Для коммуниста биография – не последнее дело, – наставительно произнес он. – Я свою горбом заработал, я ее в шахтах, на лесозаготовках, в окопах писал. Я ее берегу.
– Хуже нет, когда караул кричат.
– Закричишь, – Копытов сел напротив Полуярова. – Чтоб этому редакторскому месту… не просился ведь!
– Но сидел ведь, – осторожно перебил Полуяров.
– Сидел, – вздохнул Копытов. – Ты займись с этим, с Лесным. Ерунду он тут настрочил и еще не соглашается.
Копытов сокрушенно покачал головой и вышел. Полуяров вздохнул: много сил и нервов приходится тратить не на работу, а впустую – на частые споры, которые ни к чему не приводят, каждый остается при своем мнении.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25