Мы были между городами, на отвесном берегу, обрывавшемся прямо в океан. Где-то внизу на пляж накатывали и снова отступали белые полоски пены.
Зубами я стискивал собственное сердце.
Эмбер вышла из машины, хлопнула дверцей и подошла к самому краю обрыва. Я последовал за ней.
К солоноватому запаху океана примешивался запах шалфея. От жары и тот и другой усилились.
Эмбер дождалась, когда я подойду к ней. И — взяла мою руку.
Мы прошли вдоль обрыва и остановились в том самом месте, где под ногами разверзалась бездонная пропасть. Склон обрыва был слишком крут, чтобы его можно было бы разглядеть, и по мере того, как я скользил взглядом по нему вниз, я видел лишь сплошную темноту, пока не уткнулся в песок — бледное и ровное пространство, усеянное острыми камнями, обнаженными сейчас, во время отлива. У самой кромки воды песок блестел как отполированный.
Звон в ушах был такой оглушающий, что начали слезиться глаза. Никогда еще в жизни — разве за исключением трех жутких дней, проведенных с Иззи в больнице Гвадалахары, где врачи поставили свой диагноз, — я не чувствовал себя таким хрупким, готовым развалиться на части, как сейчас.
К сердечной боли добавился еще и шок, когда Эмбер, стоя у самого края обрыва, зависающего над океаном, неожиданно повернулась ко мне и коснулась своими влажными полуоткрытыми губами моих губ.
В этом ее жесте не было притворства, не было ничего напоминающего игру, вынуждающего противника принимать решение. Нет, это был просто поцелуй, чистый, как жертвоприношение. Это был поцелуй, предлагающий все на свете. Она вдохнула в меня весь содержащийся в ее легких воздух, как часто делала в те далекие времена, два десятилетия назад, чем всегда усиливала буйство моей крови.
У меня навечно сохранились отчетливые воспоминания о том, что произошло после этого.
Сначала с моря подул легкий ветер — удивительно прохладный при такой неподвижной жаре, и ударил меня по лицу (каким образом он миновал лицо Эмбер, — плотно припавшее к моему, — объяснить не могу). И только он окатил меня своей прохладой, как я почувствовал: все то, что казалось мне главным достоянием моего сознания — мысли, заповеди, воспоминания — вылетело и мгновенно унеслось прочь. Даже фильм Запрудера не мог бы сравниться по своей художественной выразительности с тем, что я увидел, стоя с закрытыми глазами, когда все то, что составляло мою суть, вдруг покинуло меня для того, чтобы слиться с этим свежим и неправдоподобным ветром. Произошло все это без малейшего насилия. Скорее то, что было внутри меня, попросту вырвалось наружу, подобно тому, как вырывается вперед ребенок, еще минуту назад крепко сжимавший руку деда.
Второе, что я запомнил, это розовая хлопчатобумажная ткань платья Эмбер, собранная на талии, сжатая моими руками, и чистое, мягкое тепло ее ног, плотно прижавшихся к моим дрожащим, склоненное ко мне ее тело, напряженно застывшее на цыпочках, ее взметнувшиеся от ветра темно-каштановые волосы, показавшиеся мне совсем черными, даже чернее простиравшегося позади нас океана, и мои собственные пальцы, вжавшиеся в ее живот. И еще я запомнил. Мы с трудом двигались — в наших действиях не было никакой наигранности, потому что каждое наше малейшее движение, малейшее соприкосновение было агонией наслаждения, которое я едва мог выдержать. Дрожь в таинственной глуби Эмбер — это то единственное движение, в котором мы нуждались.
Последнее, что я помню, — где все закончилось, хотя совершенно не помню, как мы там оказались.
Правда, логику передвижения не так-то трудно понять.
Я лежал на пыльной земле, среди запахов шалфея, сквозь волосы Эмбер глядя в небо. Ее спина все еще была крепко прижата ко мне. Мои руки обнимали ее: левая так и осталась зажатой ее подмышкой, правая — раскрытая — все так же крепко прижималась к ее животу. Ноги мои были широко раскинуты, и ее крестец покоился глубоко между ними, там — я заметил — мы все еще соприкасались наиболее тесно. Под моим левым локтем яростно билось ее сердце. Мы оба часто дышали. Я же в тот момент пребывал в состоянии блаженной невесомости.
Но так же стремительно, как все мои мысли покинули меня, они стремглав вернулись назад, подобно зайцам, кидающимся в спасительную нору от преследующих их лисиц. Испуганные, ощерившиеся, пристыженные, они сбились в кучу. Спрятав лица, они клубились в едином порыве. Они исповедовались друг другу.
Я снова закрыл глаза и представил себе фиговый лист размером с небеса.
Но я отнюдь не ослабил своих объятий, сжимавших Эмбер. Если уж я пожертвовал всем на свете ради того, что произошло только что, то не в состоянии был теперь отказаться от этого. Я почувствовал себя той самой мартышкой, которая попала в западню потому, что не пожелала выпустить приманку из крепко зажатого кулака. Я готов даже сесть на электрический стул, но и тогда, до той минуты, пока меня не прикрутят к нему ремнями, я буду продолжать прижимать к себе свое сокровище, до которого я смог наконец дотянуться. Дотянуться. До донышка ее души...
Вместе с тем я понемногу приходил в себя. И одновременно с обжигающим вступлением в свои права моей совести хлынули на меня и остужающие воды разума — всего того, что удерживает душу от самоуничтожения. На какое-то мгновение в глубине моего существа взорвался жесточайший шторм противоречий, но — почти сразу же и сошел на нет. Я был уже не в состоянии сражаться с самим собой. Я выиграл и одновременно проиграл. Я ослабил свои объятия и ткнулся носом в ароматную ложбинку позади ее уха. Я попытался нежно проникнуть в нее, хотя и не смог. Не сумев сделать этого, я глубоко вздохнул.
— Молчи, — сказала Эмбер.
Я и молчал.
— Это было настоящим даром, — прошептала она.
— Это уж точно. Спасибо тебе.
— Это был не мой подарок. Я лишь передала его тебе.
— Кого же мне благодарить за него?
— Изабеллу. Мы с ней разговаривали.
Глава 25
Возвращение домой было путешествием молчания отягощенной совести.
Да, теперь у меня была тайная жизнь, та самая, начать которую я так надеялся в жуткую ночь с третьего на четвертое июля. Но какой ценой пришлось заплатить! У меня было такое чувство, словно я перерасходовал свой собственный эмоциональный кредит и у меня больше нет средств, чтобы оплатить эту последнюю и — дичайшую из трат. Кстати, все это в полной мере соответствовало и моему действительному материальному положению, при одной лишь мысли о котором я попадал в штопор. Что буду делать, когда придет срок платежа?
Я все более мрачнел и наполнялся раскаянием. И — удивительно... а может, и нет ничего удивительного в этом — я все больше тосковал о той постели, которую привык делить с Изабеллой, даже во время ее отсутствия, о темноте комнаты, в которой мы с ней любили и могли бы — если судьба смилостивится над нами — снова любить друг друга.
Самым же тяжким оказалось осознание того, что в роковую ночь Грейс была в спальне Эмбер. Значит, Мартин Пэриш не солгал.
Внезапно возникла мысль: а что, если Мартин и Грейс спланировали все это вместе? Что, если Мартин обманул ее и стал терроризировать? Может быть, это он нанял головорезов для того, чтобы прижечь ей ступни сигаретами, и использовал все свое влияние как бывший отчим, чтобы расширить уже и так существующую брешь между матерью и дочерью до размеров бездны?
Конечно, он мог все это сделать. Но с какой целью? Отомстить Эмбер за то, что она бросила его? Сомнительно. Из-за денег, которые причитаются ему по завещанию? Возможно.
Холод прошиб меня, когда мне представился еще один сценарий: а что, если Мартин и Грейс — любовники и собирались после смерти Эмбер пожениться, чтобы объединить свои капиталы? Не может ли это объяснить многочисленные исчезновения Грейс, частые тихие телефонные разговоры, уклончивость в разговорах со мной?
Да, но если все это так, тогда зачем Мартин клялся мне, что третьего июля видел Грейс? Было ли это попыткой самому подстраховаться, когда возник неожиданный фактор — в моем лине?
Более простым объяснением могло быть следующее: появление Грейс в доме Эмбер оказалось лишь случайным совпадением, как, кстати, и мое собственное, а Мартин, проявил хитрость и, бросив вызов моему любопытству, выдал мне факт несвоевременного прихода Грейс, чтобы привести меня в замешательство.
И все же оставался самый главный вопрос: если Мартин и Грейс в самом деле действовали заодно, вместе планировали убийство и вместе по ошибке убили не ту женщину, почему же Пэриш теперь возвел обвинение против своей собственной сообщницы и даже передал дело окружному прокурору?
Это начисто лишено всякого смысла. Или я неправильно понял Карен?
Я взял трубку и, несмотря на то, что было уже два часа ночи, набрал ее домашний номер.
Послышался сонный голос. В этот момент я был в низине каньона, и в течение нескольких секунд шли помехи, но они исчезли, как только мы вырвались на вершину. Я задал Карен вполне простой вопрос: в заявлении Мартина окружному прокурору Питеру Хэйту в качестве убийцы Элис Фульц фигурируют Рассел Монро и Грейс Вилсон или только Рассел Монро?
— Рассел, ты мне обещал, — сказала Карен.
— Я знаю, и мне очень неловко. Но в данный момент, Карен, мне необходимо позаботиться уже о собственной заднице.
— Ты же знаешь, как легко прослушиваются все эти радиотелефоны.
— Мне грозит обвинение в убийстве, а потому скажи, пожалуйста, Карен, Хэйт собирается предъявить обвинение мне одному или мне и Грейс?
Последовала долгая пауза, которую опять сменил треск, пока мы взбирались на очередной холм. Когда связь восстановилась, Карен сказала:
— Грейс не будет названа. Ты один. Они рассчитывают на то, что она согласится сотрудничать с ними и дать соответствующие показания.
Какая бы воля ни руководила моими действиями, в тот момент — мне показалось — она улетучилась. Я словно поплыл — в невесомости, лишенный остатков сил.
Эмбер взяла меня за руку.
— Мартин намерен заставить Грейс выступить с показаниями против тебя?
Я кивнул.
— Она с самого начала была в этом замешана. Как же это похоже на Грейс! О Боже, Рассел, если бы ты только мог видеть ее так, как вижу я.
— Через пять минут мы оба ее увидим.
* * *
Грейс спала в комнате для гостей, когда мы вошли.
Рядом с ней сидел мой отец — с ружьем на коленях. Он пил кофе и читал журнал.
В приглушенном свете Грейс скорее походила на ребенка, чем на женщину. Ее темные волнистые волосы скрывали лицо, а сама она, несмотря на жару, была по самую шею укутана в одеяло.
На потолке вращались лопасти вентилятора.
Теодор внимательно посмотрел на нас и, казалось, понял, что именно недавно произошло между нами. Только тогда до меня дошло, что я так и не удосужился стряхнуть пыль с одежды и причесаться.
— Похоже, вам троим предстоит обсудить какое-то важное дело, — сказал он, поднимаясь с кресла. — Я пока ненадолго исчезну.
После его слов я включил верхний свет.
Грейс заерзала, захныкала, потом взглянула одним глазом на меня.
— Что? — прошептала она, не пошевелившись.
— Вставай, — сказал я. — Нам надо поговорить.
Я взял халат, лежащий в ее ногах, и протянул ей. Потом на мгновение отвернулся и закрыл глаза.
«Господи, пусть будет так, чтобы она была невиновна, — подумал я. — Пусть всему этому найдется какое-нибудь объяснение».
Я услышал легкое шуршание махровой ткани, а следом — взволнованный вздох Грейс.
Когда я повернулся к ней, она уже сидела, завернувшись в халат, с ногами, оставшимися под одеялом, и в упор, угрожающе смотрела на Эмбер. От лица ее отхлынула кровь, рот был чуть приоткрыт.
— Я определенно в аду, — сказала она.
— Ну что ж, Грейс, я тоже рада видеть тебя.
На какое-то мгновение Грейс перестала держать на прицеле мать, и я почувствовал ее желание — бежать. Ощущение было точно такое: она сейчас сбежит.
Но когда она вскочила с кровати, то отнюдь не с целью бежать, а лишь для того, чтобы наброситься на Эмбер. Я успел перехватить ее. Поймал за крепкие запястья и бросил на кровать. Толкнул к подушке и достал револьвер.
— Какая же ты мерзкая тварь! — произнесла Эмбер.
— Рассел, — сказала Грейс, поднимая на меня полные слез глаза. — Можешь ты сделать так, чтобы она отсюда уехала?
— Нет. Тебе придется кое-что выслушать.
Я сразу приступил к перечислению наших находок: сломанный ноготь в спальне Эмбер, девять остальных, точно таких же, — в ее, Грейс, мусорном ведре. Про недавние показания Брента Сайдса я пока умолчал, приберег на тот случай, если в них появится нужда.
— Объясни, — сказал я.
Грейс перевела презрительный взгляд с матери на меня.
— Двойной кошмар, — сказала она. — Как будто на тебя напали волки.
— Мы говорим о ночи с третьего на четвертое июля, — напомнил я.
— Если ты намерен обвинить меня в убийстве на том лишь основании, что ногти в моей ванной соответствуют тому ногтю, который ты нашел в ее доме, то ты. Рассел, оказался еще глупее, чем я думала.
— Смешно как-то получается, — сказал я. — Ведь никто пока ни словом не обмолвился об убийстве. Единственное, что меня интересует, это то, что ты делала в спальне Эмбер в ту ночь.
— В ту ночь я не была у Эмбер. Я была с Брентом.
— Мы как раз от него. Он сказал, ты заявилась к нему лишь поздно ночью. Кроме того, ты была чем-то сильно испугана. От тебя буквально исходил запах страха. Он даже побоялся спросить тебя, где именно ты была. Поэтому сейчас я спрашиваю: где ты была?
Грейс густо покраснела, но явно не от стыда. Краска гнева проступила сквозь кожу и зажгла в каждом глазу по крохотному огоньку.
— Я ненавижу вас обоих.
— Это прекрасно, — сказал я. — Так все же где ты была? И если ты действительно не входила в спальню Эмбер, то каким образом мог попасть туда — без тебя — твой ноготь? Грейс... я устал от... твоего трепа.
Гнев в глазах Грейс на какое-то мгновение перерос в яростное пламя. Я никогда еще не видел этого в ней, но не очень-то удивился. У меня и самого взрывной характер, но вспышки длятся обычно недолго. Кстати, у Эмбер — тоже.
Сейчас, я видел, Грейс в прямом и в переносном смысле — прижата к стене.
Эмбер, на протяжении всего этого короткого разговора хранившая молчание, повернулась ко мне.
— Ну вот, познакомься со своей девочкой.
— Ты — порождение ада, — сказала Грейс.
— Я знаю, дорогая, — ответила ей Эмбер. — Знаю. Но я всеми силами пытаюсь измениться. И все же, что ты делала той ночью в моем доме, Грейс? Можешь смело рассказать нам, поскольку у нас имеются доказательства, что ты там была. Позволь мне предположить: ты пришла туда, чтобы извиниться передо мной за то, что полгода не давала о себе знать и вела себя так, словно я уже мертва.
— Ну да, попросить у тебя прощения и взять твои деньги, как предлагали мне те болваны, которых ты ко мне подослала. А ну-ка посмотри, мамочка, как тебе понравится их работа? — Грейс показала матери подошвы своих ног.
Я услышал короткий слабый вздох Эмбер, когда она поняла, что видит перед собой.
— Что и говорить, прекрасно сработано, — продолжала Грейс. — Именно затем я и пришла в твой дом той ночью. Я пришла, чтобы торжественно сдаться тебе. С меня было довольно. Я была уже настолько напугана тобой, что постоянно носила в сумке пистолет. Признаюсь, мне действительно приходила в голову мысль пристрелить тебя. И должна признаться, мысль эта не казалась мне такой уж неприятной. Но в ту ночь я хотела сказать тебе лишь то, что сдаюсь. Я была окончательно сломлена. Ты одержала победу. Я не хотела больше, чтобы они продолжали жечь мое тело. И денег твоих я тоже не хотела. Все, чего мне хотелось, — это спокойно спать по ночам, не боясь, что кто-то может стоять за дверью.
Грейс твердо посмотрела мне прямо в глаза, а потом — на мать.
— То, что я увидела в твоей спальне, повергло меня в ужас. Я подумала, это — ты. Я позвонила Мартину, но его дома не оказалось. Я позвонила Расселу, но и... — она посмотрела на меня, — тебя дома не застала. Тогда я поехала к Бренту и попыталась уснуть. Я не собиралась обращаться в полицию и рассказывать какому-нибудь желторотому патрульному про убийство своей собственной матери. Почему? Да потому, что когда я увидела тебя, мама, то испытала ужас вовсе не от того, что случилось с тобой. А от того, как... все совпало. Вид твоего мертвого тела... доставил мне нечто похожее на счастье. И в тот же момент я поняла, что перед всеми раскроется наконец истина о нашей испорченной крови — Грейс Вилсон станет главным подозреваемым. Поэтому я и исчезла. А потом приехала сюда, к Расселу.
Я слушал жужжание мотора вентилятора, висевшего на потолке, мягкий шелест его лопастей.
— Ноготь, Грейс?!
Она уткнулась взглядом в собственные колени. Голос ее вдруг стал совсем тихим.
— Ну что ж, я скажу вам, Рассел и Эмбер, скажу то, чего не говорила раньше ни одной живой душе на свете. Мне очень больно об этом говорить, но все же я скажу, поскольку это объясняет и то, почему я была там, и как там оказался мой ноготь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41