Все её успокаивали.
– Ну какое же это море? – говорили ей. – Это же даже не судно. Это же просто плавучая лавочка. Вдоль берега трюхает, и все. Чуть ветерок или тучка в небе показалась, в ближайшую бухту укроетесь. Чего ж тут бояться?
Но Глафира твердила свое:
– Да я как подумаю, что подо мной вода и рыбы плавают и всякая нечисть – крабы там, морские звезды, – так у меня все замирает, колени дрожат и ком к горлу подкатывает!
Пока Глафира плакала, волновалась и сама над собой хохотала, бригада с ремонтной базы переоборудовала бот. В трюме, в котором в прежнее время хранилась рыба, теперь построили книжные полки и даже прилавок. Предполагалось, что покупатели будут прямо спускаться в трюм и там будет самый настоящий книжный магазин. Снаружи бот заново окрасили и на корме вывели красивыми буквами: «КНИЖНИК».
С очередным пароходом прибыли книги. Тут уж Глафире некогда было ахать и ужасаться. Она целыми днями возилась в сарае, в котором временно сложили ящики.



Мы с Валей зашли как-то в этот сарай посмотреть, начали помогать Глафире, и нам очень в сарае понравилось. Никогда не думал, что так приятно возиться с книгами. Последнее время я совсем от них отвык. А когда мы стали ящики разбирать, так я просто оторваться не мог. Тут были и толстые тома Горького и Чехова, и тоненькие научные брошюры, в которых рассказывалось и о рыбах, и о звездах, и о растениях. Были и детские книжки с яркими картинками. Были географические карты, были просто картины, и даже в рамах. Были ручки, перья, карандаши, резинки, банки с чернилами, тетрадки. Странно, я никогда особенно не любил учиться, а сейчас мне даже захотелось в школу. Правда, желание это скоро прошло. Когда я вышел из сарая, увидел норе и каменные горы и подумал, сколько вокруг мест, куда я ещё не ходил, я даже заволновался, успею ли все обойти до начала занятий.
Несколько раз на пристани я видел Фому. Фома стоял молча, смотрел, как работают на боте, но сам к боту не подходил. Иногда он мне кивал головой, иногда нет, Я уже привык к этому и перестал огорчаться. В конце концов, думал я, моей вины никакой нет. А если он ни за что обижается, так пусть ему и будет стыдно. Я поглядывал на него с вызовом. Дуешься, мол, ну и дуйся. Никто на это и внимания не обращает. И вдруг однажды он подошел ко мне.
– Ты, Даня, на меня не сердись, – сказал он. – Я думал, ты врешь, что докторша обещала подумать, а теперь вижу – все правда. И докторше передай, что, мол, Фома спасибо сказал.
Я ничего не понял. За что он маму благодарил? Что она там надумала? Я ничего об этом не знал, но, конечно, не показал виду.
– Вот и хорошо! – сказал я. – Мама у меня такой человек: раз сказано – значит, сделано.
Все-таки продолжать разговор было рискованно. Фома мог догадаться, что я ничего не знаю, поэтому я сказал, что мама меня ждет, условился встретиться с ним через час и побежал в больницу.
У мамы, как назло, был обход. Я прямо прыгал за стеклянной дверью от нетерпения. Наконец я поймал маму и спросил, за что сказал спасибо Фома и что такое мама надумала.
– Во-первых, умойся и причешись, – сказала мама, – и руки вымой щеткой, противно смотреть, сколько у тебя под ногтями грязи. А насчет Фомы, так он доволен, что Фома Тимофеевич Коновалов назначен капитаном бота «Книжник».
– Мамочка, – сказал я, – а ты тут при чем?
– Ну, видишь ли, я дала заключение в свое время, что Коновалову нельзя ходить в море. Это действительно так. Сердце у него ослабело, в море бывают штормы, часто и ночи приходится на вахте стоять, а это ему не по силам. Ну, а когда пришел бот «Книжник», то я подумала: вдоль берега от становища до становища ходить – дело спокойное. Три-четыре часа в море, двое-трое суток стоянки. Ну, я пошла к председателю сельсовета и сказала ему об этом. А он очень обрадовался. «О таком капитане, говорит, как Фома Тимофеевич, только мечтать можно». Вот и все дело.
– Мама, – сказал я, – ты женщина замечательного ума! Сейчас, я думаю, руки мыть не стоит, потому что я их сразу запачкаю, а вечером, честное слово, пять минут буду щеткой тереть.
Мама хотела, кажется, что-то возразить, но я не дождался и побежал к Фоме. Ох, как замечательно провели мы с ним день! Валька тоже была с нами, но на этот раз даже она не мешала. Трещала она, правда, все время, но мы её просто не слушали.
С этого дня мы вместе с Фомой возились и у Глафиры в сарае, и на боте «Книжник», Фома лучше меня работал. Он работал почти как настоящий плотник. Но он не задавался, хотя его хвалили мастера, да и я сам вслух удивлялся, как он все умеет.
Зато у Глафиры от меня было, пожалуй, больше толку. Я знал больше писателей, легче разбирался, кого куда нужно ставить, и Фома ничуть не скрывал, что замечает это, и даже, наоборот, часто говорил о том, как много я знаю.
Между тем работы подвигались к концу, и скоро бот должен был отправиться в свое первое плавание.
Теперь Фома Тимофеевич проводил на боте почти целые дни. Он следил за работами, все проверял и покрикивал на мастеров. Мастера выслушивали его почтительно и никогда не спорили.
Все побережье знало и уважало Фому Тимофеевича.
Однажды были мы с Фомой на боте. В это время магазин внизу был уже совсем готов, и мы понемножку стали таскать из сарая книги и расставлять их по полкам. Натаскали мы много книг и решили передохнуть. Выпросили у мастеров кисти и стали красить рулевую рубку. У Фомы краска ложилась очень ровно, у меня не очень. Но Фома не дразнился, а, наоборот, спокойненько мне объяснял, отчего у меня плохо получается и что надо делать. Валька, конечно, крутилась рядом и скулила. Ей, видите ли, тоже хотелось красить. Краска на корабле – это очень большое дело. Разве ж можно доверить это десятилетней девчонке. Но пойди ей объясни!
Фома Тимофеевич ходил по палубе, посасывал трубочку, посматривал вокруг.
По чести сказать, делать ему было нечего. Работы были уже почти кончены, но просто ему нравилось, что вот, мол, он опять капитан и на борту своего судна, В это время на борт поднялся Жгутов. Я его никогда раньше не видел. Это был молодой ещё парень, курносый, голубоглазый, фуражка у него была надета набок, и с другого боку торчал очень красивый, как будто завитой, чуб соломенного цвета, Он был в распахнутой куртке, тельняшке и в сапогах гармоникой.
– Здравствуйте, Фома Тимофеевич, – сказал он.
– Здравствуй, Жгутов, – хмуро ответил Фома Тимофеевич. – Зачем к нам пожаловал?
– Да вот, Фома Тимофеевич, просьба к вам: возьмите меня мотористом.
– Так, – сказал Фома Тимофеевич. – Что ж, гулять-то надоело? Или дружки угощать больше не хотят?
– Молодость, – сказал Жгутов и улыбнулся виноватой, добродушной улыбкой. – Небось, Фома Тимофеевич, и вы, когда молодой были, глупости делали. С кем не бывало!
– Глупость глупости рознь, – хмуро сказал Фома Тимофеевич. – Глупость сделать – это одно, это от неразумия, а пьянствовать да гулять вместо работы – это дело совсем другое. Нет, Жгутов, попросись, может, на ремонтную базу возьмут. На берегу, если и загуляешь, большого вреда не будет. Выгонят и все. А в море ошибаться нельзя: ошибешься, и вся команда рыбам на корм пойдёт,
– Слово даю, Фома Тимофеевич, – хмуро сказал Жгутов, – вот увидите, как буду работать. Все грехи замолю!
– Это ты в который раз слово даешь? – спросил Фома Тимофеевич. – В сотый? Или в какой? Кто ж теперь твоему слову поверит?
– Зря отказываете, Фома Тимофеевич, – сказал Жгутов. – Хотите не хотите, а придется вам меня взять.
Коновалов нахмурился:
– Это почему же придётся?
– А кого же возьмете? – Жгутов опять улыбнулся, но на этот раз его улыбка не показалась мне добродушной. – С ремонтной базы хорошего механика не отпустят, это вы сами знаете, ну, а с ботов кто ж к вам пойдёт? Разве моряк на плавучей лавочке согласится служить? Это для Глафиры дело, ну, и для вас, поскольку вы пенсионер. А для мужчины это даже и стыдно. Девушки в становище засмеют. Моряк с плавучего магазина!
– Иди, Жгутов, – спокойно сказал Фома Тимофеевич, – спорить мне с тобой не о чем. Ты поищи другую работу, а я поищу другого моториста.
– Желаю успеха! – сказал, улыбаясь, Жгутов. – А всё-таки, может, ещё и встретимся.
Он поклонился, легко спрыгнул на пристань и ушел, сунув руки в карманы и насвистывая веселый мотив.
Пока шел этот разговор, мы с Фомой перестали красить, так нам было интересно, а сейчас торопливо начали водить кистями, как будто ничего и не слышали. Хотя Фома Тимофеевич и продолжал так же спокойно похаживать по палубе да посасывать трубочку, а все-таки мы понимали, что очень его обидел Жгутов. Кажется, механик разговаривал вежливо, а если вдуматься, так ведь вот что он сказал старому капитану: «Вы, мол, развалина, для вас, мол, эта лавочка самое подходящее дело, а для настоящего моряка плавать на ней – это просто позор».
Легко ли выслушать такое одному из лучших моряков на всем побережье?
Фома был очень мрачен. Он даже как-то сопел особенно. Очень ему было неприятно, что так его деда обидели-. Да и мне было неприятно, хотя Коновалов мне даже не родственник. Как это можно попрекать человека тем, что он постарел и здоровье у него сдало! Человек всю жизнь трудился, уважение заслужил, а ему такое говорят! Это ж надо свиньей просто быть, чтобы сказать такое!
Мы с Фомой об этом случае больше не говорили. Вспоминать не хотелось. И все-таки нам пришлось вспомнить о Жгутове. Бот уже был готов. Внизу, в магазине, стояли на полках книги, лежали стопочками тетрадки, висели картины. Краска высохла на бортах, и такой он стоял красивый, бот «Книжник», что любо-дорого было смотреть! Пора бы ему отправляться по становищам, везти рыбакам хорошие книги, школьникам – тетрадки, резинки, перья, а день отплытия все не назначали. Фоме Тимофеевичу нужно было найти матроса и моториста. Так вот, он не мог никого найти. все отказывались. Как ни уважали Фому Тимофеевича, а все-таки каждому казалось зазорным вместо настоящей морской работы ползти на плавучей лавочке от становища к становищу. Рассказывали, что и председатель колхоза уговаривал людей, и председатель сельсовета, но никто не соглашался. Некоторые придумывали какие-нибудь причины, а другие говорили прямо: «Что ж это, мол, да со мной и ребята гулять не станут и девушки меня совсем засмеют».
Снова ходил Фома туча тучей, снова сидел с трубочкой у окна Фома Тимофеевич и смотрел на море.
И, как ни странно, всему деду помогла Глафира.

Глава пятая. НАБИРАЕМ КОМАНДУ

Пришла она как-то в больницу. Ей теперь на боте нечего было делать, все уже было расставлено и разложено. С домашними делами она управлялась быстро и, управившись, бежала в больницу, болтала с медсестрами, помогала пол вымыть, дать больному градусник или накапать капель. Вечером, когда боты возвращались с моря, приходил Степан, и они вдвоем отправлялись гулять.
И вот однажды вечером, когда вся работа в больнице была переделана, сидели сестры на крылечке, разговаривали о том о сём, а больше смеялись. Лучше всего было, конечно, слышно, как хохочет Глафира. Уж надо сказать, хохотать она была мастерица. Мы с Фомой и с Валькой днем ходили на большую гору, устали ужасно, пришли, сели на камни рядом с крыльцом и молчали. Даже говорить было лень. Вернулись с моря боты, стали у пристаней, говоря по-нашему – пришвартовались, а минут через двадцать явился Степан, как всегда в шевиотовом синем костюме, при галстуке, бритый, вымытый, будто он не провел целый день на тяжелой работе в море.
– Пойдемте, Глаша, пройдемся, – сказал он, как обычно.
Всегда Глаша в ответ на это говорила: «Ну что ж, если разве ненадолго», – и они уходили. А сегодня Глаша вдруг сказала:
– Нет, не пойду. Степан даже растерялся:
– Почему это вы?
– Не пойду, – повторила Глаша.
– Я вас разве обидел чем-нибудь? – спросил Степан.
И вот тут я увидел, что за характер у нашей Глафиры. Она встала, засучила рукава, будто собиралась драться на кулачки, уперла кулаки в бока и начала говорить:
– Меня? – спросила Глаша, – Меня вы обидеть не можете. Силенки, не хватит меня обидеть, а вот себя вы обижаете, это верно. Противно смотреть: почтеннейший человек, лучший капитан не может матроса найти! Человек всю жизнь проплавал, замечательный моряк, а вы, свистуны, бездельники, оскорбляете человека! Да вам ещё лет тридцать поплавать, прежде чем моряками быть, а вы руки в брюки и нос кверху!
«Как это мы, знаменитые мореходы, на плавучей лавочке будем плавать! Ах, над нами девушки будут смеяться!» Да что ж вы думаете, девушки дуры, да? А какого человека вы оскорбляете, об этом вы не подумали? Вам только перед девушками красоваться, да ещё, не дай бог, какой-нибудь пьяница вроде Жгутова вам обидное слово кинет. У меня дед моряк, и отец моряк, и сама я морячка, хоть моря и боюсь до смерти, и я знаю, как себя настоящие моряки ведут. И уйдите, Степан, а то я такого наговорю… Смотреть мне на вас противно!
Мы с Фомой только глаза вытаращили. Вот уж не ждал я от неё такой прыти! И с такой яростью она говорила, что тут уж видно было – все чистая правда и так она и думает. Медицинские сестры, её подружки, тоже молчали, совсем растерянные. Они ничего подобного и не ждали, да она и сама не ждала. Просто так у неё вырвалось.
– Спасибо за науку, – сказал Степан. – Прощайте, Глаша.
Повернулся и ушел.
Только он скрылся за домами, как Глаша ударилась в слезы. Ну, тут медицинские сестры её подхватили и повели в больницу успокаивать. И уж сколько тут было пролито слез и накапано капель, даже представить себе невозможно.
Когда все ушли утешать рыдавшую Глашу, Валька сказала:
– Вот молодец! Подумайте только!
А Фома сказал:
– Хоть и боится моря, а видно – морячка природная.
И больше мы об этом не говорили, Фома скоро простился и ушел. А мы с Валькой стали ложиться спать. Глашины рыданья к этому времени затихли, и медицинские сестры пошли её провожать домой. Я, как лег, сразу стал засыпать, очень уж мы нагулялись, и вдруг слышу сквозь сои голос Фомы за окном:
– Даня, Даня!
Конечно, пока я вставал, Валька уже торчала в окне, как будто бы Фома её звал.
– Тебе чего? – спросила она.
– Мне Даниила, – хмуро сказал Фома. Но тут высунулся и я.
– Чего тебе? Случилось что?
– А у нас Степан был, – сказал Фома. – Пришел, поклонился деду и говорит: «Если у вас, Фома Тимофеевич» никого лучше на примете нет, прошу вас, возьмите меня на «Книжник» матросом».
Фома замолчал. Молчали и мы с Валькой. Мы. даже не знали, что и сказать, так нам все это нравилось.
На следующий день все становище говорило о том, что Степан Новоселов, лучший матрос, согласился пойти на «Книжник», да ещё и не просто согласился, а пришел к капитану проситься. И надо сказать, никто над Степаном не смеялся. В том, что Новоселов настоящий моряк, ни у кого сомнения быть не могло. Между прочим, о разговоре с Глашей, кажется, никто ничего не знал. Она сама молчала, медицинские сестры тоже не болтали, а Вальке я сказал, что если она будет трепать языком, так хоть я принципиально и против того, чтобы бить младших, а девчонок особенно, но уж ради этого случая сделаю исключение.
Вечером пришла как ни в чем не бывало Глаша. Про вчерашнее никто даже словом не помянул. Закончив работу, вышли на крылечко медицинские сестры, сидели, разговаривали, потом вернулись с моря боты, пришел Степан в шевиотовом синем костюме, при галстуке, сказал: «Пойдемте пройдемся, Глаша», и Глаша сказала: «Ну что ж, если разве ненадолго». И они ушли.
И тут получился неприятный случай. Не успели они и двадцати шагов отойти от больницы, как им навстречу попалась компания. Шел Жгутов с гармошкой и ещё двое ребят с ремонтной базы, такие же гуляки, как он. Увидев Степана, Жгутов остановился, перестал играть и сказал:
– Ты, говорят, Степан, в лавочку продавцом поступил?
И Жгутов был пьян, и эти два его дружка тоже. Они как расхохочутся. А ночь летняя, все окна открыты, народ ещё не спит и все слышит. Но только Степан не растерялся. Он на минуту остановился, посмотрел на Жгутова и сказал:
– Ты, друг, сам знаешь, я на любой посудине моряком останусь. И все это знают. А тебя хоть на океанский лайнер назначь – ты все равно гуляка, болтун и моряк из тебя, как из свиньи верховая лошадь. И это тоже все знают.
Жгутов и его друзья не нашлись что ответить, и Степан под руку с Глафирой прошел мимо них спокойно и важно.
И все-таки бот «Книжник» не мог выйти в море. Моториста не было. Коновалов захаживал и в правление и к заведующему ремонтной базой и всем хотелось ему помочь, но все только руками разводили. Желающих не находилось. Вот старик думал, думал и, как это ему ни было тяжело, пошел сам к Жгутову. Жгутову, правда, и самому было худо. Его никуда не брали. Каждый капитан знал, что с ним мороки не оберешься. Вот он и ходил без работы. Сперва его дружки угощали, а потом он всем надоел. Для него бот «Книжник» был прямо спасением. Поэтому он сказал:
– Спасибо, Фома Тимофеевич, с таким капитаном, как вы, всякому лестно плавать, а насчет того, что за мной грехов много, так вот вам слово даю – как отрезано.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17