Кабан был только ранен и тоже бросился в атаку. Но тут подоспела Маргарита и поразила зверя в плечо. Животное свалилось замертво. Мать была в восторге от поведения сына: он ничуть не испугался, он растет настоящим рыцарем! Да и Франсуа был приятно удивлен своей матерью. Конечно, этот случай не изгнал отца из его памяти, и он по-прежнему предпочел бы общество своего крестного Ангеррана, но все же мальчик никак не ожидал обнаружить такие качества в женщине.
В гораздо меньшей степени Франсуа ценил нравственные уроки, которые Маргарита неожиданно устраивала ему — по настроению, то после обеда, то вечером. Она спроваживала куда-нибудь Жана, который по привычке вертелся возле ее юбок, и отводила Франсуа наверх, на дозорную площадку донжона, где и принималась за туманные поучения, которые он запоминал лишь наполовину.
— Видишь эти земли вокруг? Это все твое. Ты тут сеньор, хозяин. И даже больше того, ты над всеми нами господин.
Маргарита ожидала вопросов, готовая ответить на них, но Франсуа никогда их не задавал. Тогда она продолжала:
— Ты все себе можешь позволить. У тебя все права. Тебе некого бояться, кроме Бога.
Франсуа не понимал, зачем мать говорит ему все эти очевидности. Разумеется, он самый сильный. Лев всегда самый сильный, отец ему это хорошо объяснил. Скоро он наденет отцовский перстень. В тот день он станет рыцарем и уж тогда-то расквитается с англичанами. Но с чего бы матери заботиться обо всех этих рыцарских делах? Что она может в них понимать?
А Маргарита, не подозревая о размышлениях своего сына, продолжала:
— Ты избран Богом, Франсуа! Ты должен осознать, кто ты такой и какие дары получил при рождении. Понимаешь, что это означает?
Франсуа не очень-то понимал, но спокойствия ради отвечал «да». На самом деле единственное, что его тогда по-настоящему интересовало, был учитель фехтования, чье прибытие мать обещала ему к одиннадцатилетию, то есть ко Дню всех святых 1348 года. Речь шла об одном известном генуэзце, проживавшем в Нанте, чьи услуги Маргарита уже купила. Франсуа предстояло, наконец, научиться владеть мечом; с этим для него начиналась настоящая жизнь.
Но генуэзец так никогда и не добрался до замка Вивре. Его опередил другой человек, принесший невероятную весть.
Это был некий паломник, попросивший гостеприимства в начале июня 1348 года. Он был худ, грязен, изнурен, и от него дурно пахло, но каждому в замке Вивре суждено было запомнить его до конца дней своих.
На правах хозяйки Маргарита обязана была лично встретить любого гостя, кем бы он ни был, но особенно — в тех случаях, когда речь шла о странствующем богомольце. Она вышла к паломнику сказать «добро пожаловать». Видя его убожество, она удовлетворилась несколькими словами и уже повернулась, чтобы уйти, но путник догнал ее.
— У меня для вас плохие новости. Чума.
— Чума?
— Так вы, значит, не слыхали, что чума во всем королевстве да и во всем мире?
Нет, Маргарита ничего об этом не знала. После смерти Гильома сама она не покидала замок и закрыла его ворота перед всеми скоморохами и певцами. Повсюду это сделалось известно, поэтому путешественники, в конце концов, перестали сворачивать к такому недружелюбному месту. Жили в Вивре почти нелюдимо.
Маргарита попыталась уразуметь, о чем говорит пилигрим. Чума… Она слышала это слово, но не знала точно, что оно означает. В то время, в середине XIV века, болезнь была совершенно неизвестна. Она не появлялась в Европе уже более семисот лет. И если само слово «чума» еще существовало, то за отсутствием конкретного смысла оно приобрело образное значение. «Чумой» стали называть любое бедствие вообще.
Смутная улыбка появилась на губах паломника, когда он заметил замешательство Маргариты. Казалось, это убогое существо даже радовалось тому мимолетному превосходству над хозяйкой замка, которое давала ему его осведомленность.
— Так вы ничего не знаете про бубонную болезнь?
— Я что-то читала по этому поводу…
— Чуму называет бубонной или паховой болезнью, потому что у заразившихся ею появляются в паху, под мышками или, что реже, на шее черные опухоли величиной с яйцо. Вот эту-то мерзость и называют бубонами, и она есть знак почти неминуемой смерти. Но иногда, когда больные харкают кровью, бубоны даже не успевают появиться. Это значит, что болезнь сделала свое дело заранее — скрытно.
Маргарита де Вивре слушала в молчании. Она уже предчувствовала, что течению ее жизни предстоит круто измениться.
— Неужели это так опасно?
— Говорят, от нее гибнет третья часть населения. Но в некоторых провинциях она унесла уже больше половины, а сам я видел деревни, где не осталось ни одной живой души.
Маргарита молча смотрела на этого оборванного бродягу, чья речь была более грозной, чем ультиматум полководца, обложившего замок осадой.
— Чума надвигается с юга. Ее привезли из Азии итальянские купцы. Прошлой зимой она была в Марселе. В марте опустошила Авиньон, не сделав исключения даже для папы Клемента. И продолжает приближаться со скоростью одного лье в день. Ничто не в силах ее остановить. Достаточно знать, где она сейчас, чтобы рассчитать, когда напасть доберется сюда. Чума никогда не опаздывает на свидание, а когда уходит, после нее остаются лишь мертвецы да те немногие живые, которые их оплакивают.
— Где она сейчас?
— До Нанта пока не добралась, но скоро прибудет и туда. Когда я там проходил, в предместьях уже поговаривали о какой-то странной лихорадке.
Хоть Маргарита де Вивре и держала себя в руках, в ее голосе прозвучала тревога:
— А что говорят врачи?
Паломник усмехнулся, дернувшись тощим телом.
— Что они могут сказать… Если верить тем, которых я слышал, болезнь бывает от зараженного воздуха. Коли птицы летают низко, значит, чума в верхних слоях; а коли высоко — значит, стелется над самой землей, и тогда всюду попадаются змеи и дождевые черви, которые выползают, чтобы от нее спастись. Одно известно наверняка: ее приносит южный ветер.
— Разве нет от нее лекарства?
Человек пожал плечами.
— Некоторые жгут ладан, другие — алоэ, грецкие орехи, мускус, камфару, шафран, миро; иные обмазывают себе тело глиной. Но и те, и другие умирают наравне со всеми прочими.
Маргарита решила, что с нее довольно. Она поблагодарила странника, велела дать ему золотой и тотчас же выставила за порог, поскольку и сам он мог оказаться разносчиком заразы. Едва тот ушел, как она взялась за исполнение единственной по-настоящему действенной меры предосторожности: велела закупить в округе достаточное количество продовольствия, чтобы выдержать долгую осаду, и приказала запереть ворота и поднять мост. А еще дама де Вивре приказала страже разить всякого, кто попытается войти. Вдобавок она запретила подниматься на стены, когда острие флюгера указывает, что дует южный ветер.
Так прошло лето, и началась осень. В этих удручающих обстоятельствах без всякого веселья отметили одиннадцатый день рождения Франсуа, 1 ноября 1348 года. Франсуа был мрачен. С запретом покидать замок уроки чтения и письма становились все чаще; генуэзский учитель фехтования не приехал; а единственной дичью, на которую он мог охотиться, были омерзительные черные крысы, наводнившие замок, — без сомнения, их привлекли обильные припасы.
Но вот десять дней спустя, на зимнего святого Мартина, Делая рано поутру ежедневный обход караулов, Маргарита обнаружила одного из стражников заснувшим. Она уже приготовилась сделать ему суровый выговор, когда заметила, что тот бледен и весь дрожит. Особенно не беспокоясь, поскольку никто не входил в замок, она велела отправить захворавшего солдата в казарму.
На следующий день у него в паху появились бубоны, а еще через день он умер, в то время как двух других охватила внезапная лихорадка.
Маргарита не могла взять в толк случившегося. Вероятно, кто-то нарушил ее приказ — либо покинув замок, либо выйдя на дозорный ход, когда дул южный ветер. Разве теперь узнаешь? Но она и не задавала вопросов. Каким бы образом чума ни проникла в замок, он стал теперь смертельно опасным местом. Надо срочно бежать отсюда.
Маргарита немедленно приказала оседлать трех лошадей — для нее самой, для Франсуа и Жана. Из всей поклажи она взяла только боевую секиру своего мужа да кошель, набитый золотом; вторую секиру она дала Франсуа, который не хуже, чем она сама, способен был с ней управиться; кое-что из теплой одежды, которую доверили везти Жану, дополнило снаряжение беглецов.
Не поколебавшись ни мгновения, Маргарита решила бежать от чумы с обоими своими детьми. Конечно, Франсуа — существо, которое значило для нее больше всего на свете, — практически ничем не рисковал, но она помнила тот случай с лестницей. Если бы Гильом не перехватил тогда падающую лестницу, она бы наверняка размозжила ребенку голову. Вот и сейчас, если Маргарита хочет, чтобы Франсуа прожил все сто обещанных ему лет, она должна действовать согласно обстоятельствам…
Франсуа сел на Звездочку. Промчавшись галопом по мосту вон из замка вместе с матерью и братом, он невольно вспомнил то великолепное пасхальное воскресенье 1342 года, когда получил в подарок эту лошадь. Мальчик не слишком хорошо понимал всю серьезность их положения. Он целиком отдался опьянению этим первым мигом свободы после тягостных месяцев вынужденного затворничества…
Но иллюзии длились недолго. Если стены родного гнезда хоть как-то защищали их до сих пор, то вокруг замка уже давно творился сущий ад, и трое беглецов не замедлили в том убедиться.
После нескольких часов скачки Маргарита, Франсуа и Жан оказались на лугу, посреди которого возвышался странный земляной вал, похожий на дамбу, высотой несколько метров и длиной около двадцати. Они поднялись на его гребень — и окаменели.
Это была огромная общая могила, еще не засыпанная. Ветер дул в противоположном направлении, вот почему они не ощутили запаха, но теперь, оказавшись прямо над разверстой пастью погребения, захлебнулись зловонием. Нельзя сказать, что вонь была по-настоящему невыносимой, но им почудилось, будто их накрыло с головой, что они провалились в эту яму и барахтаются среди трупов.
То были жертвы чумы; об этом свидетельствовали многочисленные черноватые пятна на их лицах и руках, а у тех, кто был наг, в паху или под мышками виднелись бубоны — набрякшие и уже лопнувшие. Тут можно было увидеть кого угодно: мужчин и женщин, старых и молодых и даже грудных младенцев — голеньких и спеленутых; некоторые, казалось, еще цеплялись за грудь несчастной матери, если только это не была случайная женщина, на чье тело упали детские трупики и с которой вместе изображали теперь жалкую пародию на жизнь.
Франсуа не мог отвести глаз от мертвеца, лежащего прямо под его ногами. Это был мужчина с седоватыми волосами и бородой, облаченный в доспехи. Он лежал, задрав бороду к небу, и смотрел прямо на мальчика, выставляя напоказ черное пятно, обезобразившее его лоб. Как этот рыцарь оказался тут, среди наваленных вперемешку людей, которые все, судя по их убогой одежде, были крестьянами?
Хотя нет, тут не только крестьяне. Франсуа заметил это, приглядевшись получше. Попадались в яме и хорошо скроенные одеяния добротного сукна — платье зажиточных горожан; встречались и монашеские рясы с капюшоном.
Вонь становилась все нестерпимее. Эти люди, которые несколько дней, а то и часов назад были еще живы, говорили, кричали или плакали, превратились в гниющую груду, и единственное, с чем они могли обратиться к миру, было их зловоние, означавшее: «Я мертв».
Франсуа резко потянул поводья и развернул лошадь. И тут же услышал крик:
— С дороги!
Он едва успел увернуться. К краю могилы подъехала тележка, которую толкали два человека в лохмотьях, с лицами, закрытыми тряпьем, чтобы уберечь дыхание от смертоносного воздуха. Франсуа освободил им путь. В тележке лежали трупы. Франсуа разглядел среди них мальчика лет одиннадцати-двенадцати. Они с ним были похожи. У погибшего были такие же белокурые кудрявые волосы, такие же широкие плечи и сильные ноги, только он был мертв… Мертв и наг, с двумя черными шарами в паху. Умерший мальчик был крайне бледен, словно эти черные наросты высосали из его тела все прочие цвета. Он продолжал удивленно смотреть своими мертвыми голубыми глазами.
Франсуа вдруг бросил Звездочку в бешеный галоп и понесся вперед, не разбирая дороги.
Его охватил ужас. Что это за мир, в который он только что окунулся и о котором ему никогда не говорили? Что это за мир, в котором закованный в броню рыцарь и спеленутый младенец, дворянин и крестьянин обладали одинаковой силой — силой своего зловония? Как вышло, что все эти люди умерли столь стремительно? Кто сей невидимый враг, против которого бессильны и меч, и копье? И к чему тогда все то, чему его учили? Какой ему был бы прок от уроков итальянца, даже если бы тот и добрался до замка? Должно быть, учитель и сам лежит сейчас в каком-нибудь другом рву, между ребенком и старухой, и смердит вместе с остальными, несмотря на свое хваленое мастерство!
Но больше всего поразил Франсуа этот мальчик, его сверстник. Кем он был? Поди узнай теперь его происхождение, он же голый… Почему бы ему не оказаться отпрыском какого-нибудь сеньора? Того, например, с седоватыми волосами, который уже лежал в яме? Но тогда почему бы и ему самому, Франсуа, не умереть подобно им всем? Почему бы не лежать — завтра, сейчас же — голым, в тележке, с открытыми глазами, бледному, с черными жирными вздутостями по обе стороны юношеского детородного члена?
Франсуа де Вивре продолжал скакать вперед. Нет, не так он должен умереть. Он должен погибнуть как рыцарь, с мечом в руке, покрыв себя славой, с боевым кличем на устах: «Мой лев!» — и с перстнем на руке. Но только не так — позволив двум мерзким опухолям между ног высосать из себя жизнь! Не так! Не как нищий, не как младенец у мертвой груди!
Склонившись к шее лошади, Франсуа дрожал с головы до ног. Опять к нему вернулся черный сон. С той только разницей, что теперь это произошло наяву. Весь мир обернулся черным сном!
Тут как раз его догнала мать и, перехватив поводья Звездочки, заставила его остановиться.
— Ты куда? С ума сошел?
— Я не хочу умирать…
— Ты не умрешь!
— Откуда вам знать? Вы ведь не Господь Бог, а всего лишь женщина!
— Ты не умрешь, я точно знаю! Верь мне, ты должен мне верить! А теперь вперед!
— Подождем Жана!..
И правда: Жан не последовал ни за своим братом, когда тот рванулся прочь, ни за матерью, когда та бросилась вдогонку. Долгое время он, словно зачарованный, стоял над могилой и, не обращая внимания на ругань могильщиков, дожидался, пока те не опрокинут в ров содержимое новой тележки…
Маргарита — впереди, дети — за ней следом, они направлялись к морю. Мать рассудила, не без доли здравого смысла, что там она сможет найти какое-нибудь судно, на котором они ценою золота уплывут в те края, которые чума пощадила.
Добравшись до взморья, все трое ощутили вдруг прилив безумной надежды. Стояла чудесная погода. Они скакали вдоль самой кромки воды, там, где затухают волны прибоя. И как заставить себя поверить в то, что где-то здесь, на этом пляже, среди такой чистоты, в блеске воды и солнца таятся миазмы чумы? Даже их кони, казалось, поверили в спасение и сами по себе пустились в веселый галоп, разбрызгивая копытами клочья пены.
Отсрочка была недолгой. Они заметили впереди какое-то судно, выброшенное на песок. Предчувствуя недоброе, Маргарита сдержала коня и шагом, осторожно подъехала поближе. Это оказалось большое английское судно, одно из тех, что служат одновременно и для войны, и для торговли.
Вся команда оказалась на месте, и вся — мертвая. Некоторые из солдат валялись на песке, другие оставались на палубе. На какую войну они отправлялись? На ту, что шла в Бретани? Верно: она ведь еще не кончилась. Но в любом случае, какая теперь разница? Они уже повстречались с противником, с единственным противником, побеждающим в любых битвах, — со смертью.
Маргарита повернула в глубь страны. Спасение придет не с моря.
***
Продолжение стало долгим кошмаром. Повсюду они встречали лишь чуму. Убежать от нее было невозможно. Слишком долго они оставались в укрытии, за стенами своего замка, а болезнь тем временем не стояла на месте. Следы ее опустошений виднелись повсюду.
На своем пути беглецы встречали лишь мертвецов — всех возрастов, всех сословий. Везде — все то же самое, что они уже видели в той, первой могиле. Многих смерть застала за их последним занятием; они видели дородную прачку, упавшую головой на простыни в корыте; старуху на пороге дома, наполовину закутанную в саван, который она шила прямо на себе; скрючившегося нищего с зажатой в кулаке монеткой — последней, которую он получил при жизни. Добрый прохожий, бросивший ему медяк, и смерть облагодетельствовали беднягу одновременно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72