В контракте также было оговорено, что, если супруга Сфорца умрет бездетной, это приданое переходит к ее брату Джованни, герцогу Гандийскому.
Сфорца уже миновал период юношеских восторгов. Он решил, что пока ему поздравлять себя не с чем. Поживем – увидим, если, кстати, вообще будет с чем себя поздравить.
Ему была свойственна некоторая природная нерешительность, пессимизм, проистекавшие, скорее всего, от того, что он происходил из второстепенной ветви дома миланских Сфорца – он был незаконнорожденным сыном Костанцо, синьор Котиньоло и Пезаро, однако именно он унаследовал отцовские владения. Впрочем, владения эти не приносили никакого дохода, и брак с богатейшим семейством Борджа сулил немало выгод, к тому же в Джованни Сфорца кипели амбиции, и родство с Папой могло бы удовлетворить его честолюбие – вот только если б Сфорца мог Александру доверять.
И он чувствовал себя весьма неловко, когда на въезде в город его встретили фанфары и кавалькада всадников: все кардиналы и мало-мальски благородные господа выслали поприветствовать жениха папской дочери доверенных членов своих свит.
В этой процессии выделялись два молодых человека, более богато и элегантно одетых, чем остальные. К тому же они отличались своей красотою, и Сфорца ломал голову: кто бы это могли быть? Слава Богу, он сам неплохо смотрелся на горячем арабском скакуне, а наряд его был украшен занятыми для такого случая золотыми ожерельями.
Тот, что помоложе, оказался герцогом Гандиа. Он был не только хорош собою, но в его манерах чувствовалась некоторая напыщенность – и неудивительно, ведь он много лет провел при испанском дворе, а для испанцев это характерно. Впрочем, чувствовалось, что при случае он может быть и веселым, и легкомысленным.
Но внимание Сфорца притягивал второй молодой человек, тот, который постарше. Их представили друг другу – это был Чезаре Борджа, архиепископ Валенсии. До Сфорца уже доносились ходившие о нем слухи и, припомнив их, Сфорца вздрогнул. Чезаре также красив, но какой-то мрачной красотою. И он как бы возвышался над всеми – Сфорца был уверен, что взгляды всех женщин обращены только на Чезаре. Что же в нем было такого особенного? Одет прекрасно, но не лучше, чем его брат. Его драгоценности сверкали, но так же сверкали драгоценности и на брате. Было ли нечто особенное в том, как он держал себя? Скорее всего. В нем чувствовалась неукротимая гордыня, он явно считал себя выше всех.
Но у Сфорца пока не было времени поразмыслить над этим вопросом. Он понял лишь одно: если он не доверяет Александру, то еще меньше должен доверять его старшему сыну.
Тем не менее они очень тепло приветствовали друг друга, и кавалькада двинулась по Кампо-ди-Фьоре. В центре ее восседали трое молодых людей – Чезаре, Сфорца и Джованни. Они пересекли мост Святого Анджело и остановились перед дворцом Санта Мария дель Портико.
Сфорца поднял глаза. Прямо перед ним, в сиянии золотых волос, стояла девушка в пурпурном платье, расшитом рубинами и жемчугами. Она крепко ухватилась за перила балкона, и лучи солнца играли в драгоценных кольцах, которыми были унизаны ее пальцы.
Она глядела вниз, на братьев и на того человека, который должен был стать ее мужем.
Ей было всего тринадцать лет, и жизнь еще не лишила ее романтических иллюзий. Она улыбнулась и приветственно подняла руку.
Сфорца угрюмо смотрел на нее. Ее красота нисколько его не трогала. Он чувствовал рядом с собой присутствие ее братьев и думал лишь об одном: до какой степени можно доверять им и Папе?
Во дворце Санта Мария царила суета, люди перешептывались или перекрикивались, бегали туда-сюда, в передних толпились портные и парикмахеры. Лукреция закрылась в комнате со своим капелланом, он подготавливал ее к предстоящему событию духовно, те же, кто должны были подготовить ее физически, томились в ожидании своей очереди.
Жара стояла невыносимая, и Лукреция буквально сгибалась под тяжестью свадебного наряда, густо расшитого золотом и украшенного драгоценностями на громадную сумму – пятнадцать тысяч дукатов. Ее золотистые волосы были убраны под сетку, которая также сверкала каменьями. Адриана и Джулия настояли на том, чтобы нанести ей на лицо грим и выщипать брови, дабы Лукреция выглядела как настоящая элегантная дама.
Никогда еще в жизни не испытывала Лукреция такого возбуждения. Пусть платье слишком тяжелое для такого жаркого дня – не важно, она ужасно себе в нем нравилась.
Она думала о свадебной церемонии, о людях, которые будут глазеть на нее на всем пути от дворца до Ватикана, и о себе, героине этого замечательного события. О том, как пажи и рабы будут бежать перед нею и рассыпать благоухающие цветы. О том, что предстоит ей как невесте, она думала мало.
Судя по тому, что она видела вокруг себя, брак – вовсе не тот вопрос, о котором следует долго размышлять. Джованни Сфорца казался ей стариком и к тому же ужасно скучным – глаза у него тусклые, совсем не такие, как у Джованни и Чезаре. Он был слишком напыщенным и выглядел немного суровым. Но брачные отношения пока не были подтверждены и, как объяснила ей Джулия, ей пока нечего волноваться в отношении Сфорца, если вообще когда-нибудь придется волноваться. Она останется в Риме, так что свадьба – просто прекрасный праздник, а она – его главная героиня. Вдруг Джулия хлопнула в ладоши и приказала:
– Приведите рабыню, пусть мадонна Лукреция увидит ее. Слуги поклонились, и вскоре перед Лукрецией предстала карлица-негритянка. На ней было расшитое золотом и драгоценностями платье и сетка для волос – наряд ее в точности повторял наряд хозяйки. Лукреция закричала от восторга, потому что черные волосы и лицо негритянки потрясающе оттеняли светлую красоту самой Лукреции.
– Она понесет твой шлейф, – пояснила Адриана. – Вот уж уморительное зрелище!
Лукреция кивнула, повернулась к столу, на котором стояла ваза со сластями, схватила горсть и запихнула негритянке в рот.
Темные глаза вспыхнули признательностью и любовью – как светились глаза всех слуг, когда они смотрели на мадонну Лукрецию.
– Хватит, – строго прервала эту забаву Адриана, – у нас еще много дел. Мадалена, принеси драгоценные флаконы для духов.
Мадалена повернулась к двери и остолбенела от удивления, поскольку на пороге комнаты возникла мужская фигура, а мужчинам не положено входить, когда дама одевается. Но господин Чезаре не подчинялся никаким законам, кроме своих собственных.
– Мой господин… – начала Адриана, но Чезаре сдвинул брови, и она благоразумно умолкла.
– Чезаре, что ты думаешь о моем платье? – в восторге спросила Лукреция. – Оно восхитительное, правда?
Чезаре не ответил на вопрос и, глядя на Адриану, сказал:
– Я хочу поговорить с сестрой… наедине.
– Но, мой господин, у нас мало времени.
– Я сказал, что хочу поговорить с ней, – Чезаре возвысил голос. – Я, что, неясно выразился?
Даже Адриана склонялась перед этим восемнадцатилетним юношей. Слухи о его бесчинствах в университетах Перуджи и Пизы достигли и ее ушей, это были пугающие слухи. С теми, кто осмеливался противоречить упрямцу, сыну Папы, происходили всякие несчастные случаи, и она не смела рисковать.
– Что ж, если вы об этом просите, мой господин… – сдалась она. – Но молю вас, не забудьте, что мы не можем опаздывать в Ватикан.
Он кивнул, и Адриана жестом приказала всем присутствовавшим покинуть комнату.
Когда все вышли, Лукреция воскликнула:
– Чезаре! У меня мало времени, я должна быть готова..
– Ты должна всегда быть готова уделить мне немного внимания. Неужели ты так увлеклась своим женихом, что забыла, как клялась любить меня больше всех на свете?
– Я не забыла своих клятв, Чезаре, и никогда не забуду, – говоря это, она представляла, как будет шествовать по площади, как будет приветствовать ее толпа, она уже чувствовала аромат воскурений и цветов.
– Ты обо мне совсем не думаешь, – пожаловался Чезаре. – Да и кто думает? Отец меня предал, а ты… Ты легкомысленна, как мотылек.
– Но, Чезаре, сегодня же моя свадьба!
– И чему ты радуешься? Сфорца! Неужто ты считаешь его настоящим мужчиной? И все же я скорее соглашусь, чтобы ты вышла замуж за него, чем за кого-то другого, потому что, клянусь, он настоящий евнух.
– Чезаре, ты что, ревнуешь?
Он расхохотался и таким знакомым жестом схватил ее за шею. Она вскрикнула, потому что боялась, что он нарушит ее украшенную драгоценной сеткой прическу.
– Брак пока не будет осуществлен, – обрадованным тоном заявил он. – Это я постарался внушить отцу такую мысль. Потому что, кто знает, вдруг времена изменятся, и Сфорца перестанут быть достойными нашей дружбы? Так зачем делать так, чтобы Его Святейшество пожалел о браке, который он устраивал с таким рвением?
– Чезаре, почему ты так настроен против этого брака? Ты же знаешь, что мне когда-нибудь все равно придется выходить замуж, но от этого моя любовь к тебе не изменится. Я никогда и никого не буду любить так, как тебя.
Он продолжал держать ее за шею, и она боялась, что у нее останутся синяки, но не решалась попросить его убрать руку. Ей, как и всегда, было с ним хорошо и приятно, но на этот раз к прежним чувствам примешивалось какое-то возбуждение, причин которого она пока понять не могла.
– Верю, что так и будет, – ответил он. – Что бы с нами, с тобой и мною, ни случилось, мы всегда будем вместе. Чезаре и Лукреция… Мы – одно целое, моя дорогая сестренка, и ни твой муж, ни моя жена, если у меня она появится, не в состоянии разорвать эту связь.
– Да, да, – задыхаясь, произнесла она. – Это правда.
– Я не приду на свадебный ужин, – вдруг заявил Чезаре.
– О, но ты должен прийти, брат! Мне так хочется с тобой потанцевать!
Чезаре оглядел свое архиепископское облачение:
– Те, кто принадлежит церкви, не танцуют. Ты будешь танцевать со своим братом Джованни, герцогом Гандиа. Уверен, он отличный партнер.
– Но, Чезаре, ты обязан прийти!
– На твою свадебную церемонию? Конечно же, нет. Неужели ты думаешь, что это зрелище доставит мне хоть какое-то удовольствие?
– Но и Джованни будет, и, наверное, Гоффредо…
– Когда-нибудь, сестренка, ты поймешь, что я отношусь к тебе совсем по-другому, не так, как Джованни.
В этот миг с площади послышались крики, и Чезаре подбежал к окну.
Лукреция стала рядом с ним. Почему-то радостное волнение оставило ее, и она с тревогой наблюдала, как Чезаре в гневе сжимает и разжимает кулаки.
– Вот он шествует, великолепный герцог Гандийский!
– Он должен сопровождать меня в Ватикан, – пояснила Лукреция. – Ох, мне надо быть полностью готовой, уже и Джованни пришел, а еще так много надо сделать. Чезаре, пожалуйста, позови Джулию и Адриану!
Но Адриана, услыхав шум, сопровождавший появление Джованни, решила рискнуть, и, несмотря на возможный гнев Чезаре, уже входила в комнату. За ней следовали Джулия и служанки.
– Герцог прибыл, – объявила она. – Так, дай-ка мне взглянуть на твою прическу, сетка в порядке? И где черная карлица? Ах, вот она. Возьми шлейф мадонны Лукреции и стань там…
Чезаре, нахмурившись, наблюдал за приготовлениями, и Лукреция вдруг поняла, что это именно его ревность омрачает ее праздник.
В комнату вошел Джованни.
Он очень изменился по сравнению с тем мальчиком, который когда-то уезжал в Испанию. Высокий, элегантный, он вел весьма разгульную жизнь, но в семнадцать лет такая жизнь следов на лице еще не оставляет. Золотистая бородка подчеркивала чувственность его губ, глаза у него были светлые, ясные, прекрасной формы, так похожие на глаза Лукреции, но, в отличие от мягкого и нежного взгляда сестры, взгляд его был холодным и жестким. Однако и он унаследовал характерное для всех Борджа обаяние, а в своем великолепном наряде – в расшитом золотом и жемчугами кафтане, таком длинном, что подол его подметал пол, в шапочке, заколотой роскошной брошью, – он выглядел просто блистательно. Драгоценности так и сверкали, а на шее у него висело длинное ожерелье, целиком состоявшее из рубинов и жемчуга.
У Лукреции даже дух захватило.
– Ой, Джованни, как ты великолепен!
На мгновение она забыла о том, что здесь присутствует и Чезаре, а тот подумал, что наряд Джованни – символ того, как неравноценно относится к ним отец. Вот здесь, перед Лукрецией, стояли два ее брата, два соперника, один – роскошный, великолепный, усыпанный милостями отца, второй – в относительно скромном церковном облачении.
Чезаре почувствовал, как его захлестывает привычная волна ярости. Когда на него находило такое настроение, он желал лишь одного: стиснуть шею того, кто в этом виноват и душить, душить, пока тот не попросит о пощаде. Только так он может обрести покой!
Но не может, не может он схватить эту украшенную драгоценным ожерельем шею. Сотни раз он жаждал сделать это, но кто посмеет дотронуться до возлюбленного сыночка самого Папы Римского! И все же, подумал Чезаре, когда-нибудь я не справлюсь с собой и сделаю то, о чем мечтаю всю жизнь…
Джованни, прекрасно понимая, что чувствует брат, старался смотреть не на него, а на Лукрецию.
– Ах, сестренка, возлюбленная моя Лукреция, ты говоришь, что я великолепен, а сама… Ты похожа на юную богиню. Даже не верится, что эта красавица – моя сестра. Нет, такая красота не для людей! А как сверкают твои драгоценности! В их блеске и рядом с тобою даже монсеньор архиепископ выглядит куда лучше, чем обычно. Я слыхал, братец, что ты не пойдешь на празднество, которое устраивает наш отец. Может, оно и к лучшему. Скромное церковное облачение имеет отрезвляющий эффект, а сегодня вечером всем следует веселиться.
– Молчи! – закричал Чезаре. – Молчи, я приказываю! Джованни лишь удивленно поднял брови, и Адриана поспешила вмешаться:
– Мой господин, нам пора. Мы уже опаздываем.
Чезаре повернулся и широкими шагами вышел из комнаты. Поджидавший его в передней прислужник собрался следовать за ним. Чезаре резко повернулся к мальчику.
– Ты улыбаешься? – грозно спросил он. – Почему?
– Мой господин…
Чезаре схватил мальчишку за ухо. Боль была невыносимая.
– Почему? Отвечай!
– Мой господин… Я вовсе не улыбаюсь. Чезаре стукнул мальчика головой об стену.
– Ты лжешь! Ты подслушивал под дверью, и то, что ты услышал, обрадовало тебя!
– Мой господин, мой господин!
Чезаре схватил мальчика за плечо и толкнул с лестницы. Мальчик прикрыл руками голову, и до Чезаре еще долго доносились его крики, казалось, мальчишка будет катиться по этой лестнице бесконечно. Чезаре слушал его вопли, глаза у него были прищурены, губы поджаты – боль других всегда оказывала на него благотворное влияние, тогда и боль у него в душе затихала. Боль, рожденная отчаянием и страхом, что кто-то посмеет усомниться в его превосходстве.
Сопровождаемая Джованни, Лукреция вступила в новые ватиканские апартаменты Папы. Здесь уже толпились все важные римские господа и представители других государств и герцогств.
Шествуя по площади, Лукреция совсем позабыла про Чезаре, восторженные крики толпы все еще стояли в ее ушах, она все еще чувствовала сильный аромат цветов, которыми был устлан ее путь. А здесь, на папском троне, восседал ее великий отец в белом с золотом облачении, и глаза его светились любовью и гордостью. Правда, этот взгляд довольно быстро переместился к его возлюбленной, прекрасной Джулии. Она стояла по одну сторону Лукреции, а по другую стояла прелестная молодая девушка Лелла Орсини, недавно вышедшая замуж за брата Джулии Анджело Фарнезе.
Жених вышел вперед. Наряд его казался почти нищенским по сравнению с нарядом другого Джованни, брата невесты. Джованни Сфорца прекрасно сознавал, что ему недостает испанской элегантности герцога Гандийского, и что даже ожерелья у него на шее – и те пришлось занимать…
Что же касается Лукреции, то она почти его и не замечала. Для нее эта свадьба была всего лишь прекрасным карнавалом. А Сфорца был здесь потому, что без него она не смогла бы сыграть свою роль, и поскольку до подтверждения брака было еще далеко, она сможет и впредь вести ту жизнь, к которой привыкла.
Они преклонили колени на подушечку у ног Александра, и нотариус спросил, согласен ли Сфорца взять Лукрецию себе в жены. «Я желаю этого всем своим сердцем», – ответил по заведенной формуле Сфорца, и Лукреция повторила его слова. Епископ надел им на пальцы обручальные кольца, а рыцари держали у них над головами обнаженные мечи. После этого епископ прочел трогательную проповедь о святости брака, которую и Лукреция, и ее супруг выслушали без должного внимания.
Александр гоже жаждал, чтобы проповедь поскорее закончилась: он присутствовал уже на многих подобных церемониях и торопился поскорее перейти к веселью.
Праздник начался. На нем присутствовали многие церковники, которые были потрясены тем, с какой быстротой Папа оставил свою роль святого отца и превратился в обыкновенного почетного гостя, со всей решимостью устремившегося к удовольствиям, которые обещала свадьба его дочери.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
Сфорца уже миновал период юношеских восторгов. Он решил, что пока ему поздравлять себя не с чем. Поживем – увидим, если, кстати, вообще будет с чем себя поздравить.
Ему была свойственна некоторая природная нерешительность, пессимизм, проистекавшие, скорее всего, от того, что он происходил из второстепенной ветви дома миланских Сфорца – он был незаконнорожденным сыном Костанцо, синьор Котиньоло и Пезаро, однако именно он унаследовал отцовские владения. Впрочем, владения эти не приносили никакого дохода, и брак с богатейшим семейством Борджа сулил немало выгод, к тому же в Джованни Сфорца кипели амбиции, и родство с Папой могло бы удовлетворить его честолюбие – вот только если б Сфорца мог Александру доверять.
И он чувствовал себя весьма неловко, когда на въезде в город его встретили фанфары и кавалькада всадников: все кардиналы и мало-мальски благородные господа выслали поприветствовать жениха папской дочери доверенных членов своих свит.
В этой процессии выделялись два молодых человека, более богато и элегантно одетых, чем остальные. К тому же они отличались своей красотою, и Сфорца ломал голову: кто бы это могли быть? Слава Богу, он сам неплохо смотрелся на горячем арабском скакуне, а наряд его был украшен занятыми для такого случая золотыми ожерельями.
Тот, что помоложе, оказался герцогом Гандиа. Он был не только хорош собою, но в его манерах чувствовалась некоторая напыщенность – и неудивительно, ведь он много лет провел при испанском дворе, а для испанцев это характерно. Впрочем, чувствовалось, что при случае он может быть и веселым, и легкомысленным.
Но внимание Сфорца притягивал второй молодой человек, тот, который постарше. Их представили друг другу – это был Чезаре Борджа, архиепископ Валенсии. До Сфорца уже доносились ходившие о нем слухи и, припомнив их, Сфорца вздрогнул. Чезаре также красив, но какой-то мрачной красотою. И он как бы возвышался над всеми – Сфорца был уверен, что взгляды всех женщин обращены только на Чезаре. Что же в нем было такого особенного? Одет прекрасно, но не лучше, чем его брат. Его драгоценности сверкали, но так же сверкали драгоценности и на брате. Было ли нечто особенное в том, как он держал себя? Скорее всего. В нем чувствовалась неукротимая гордыня, он явно считал себя выше всех.
Но у Сфорца пока не было времени поразмыслить над этим вопросом. Он понял лишь одно: если он не доверяет Александру, то еще меньше должен доверять его старшему сыну.
Тем не менее они очень тепло приветствовали друг друга, и кавалькада двинулась по Кампо-ди-Фьоре. В центре ее восседали трое молодых людей – Чезаре, Сфорца и Джованни. Они пересекли мост Святого Анджело и остановились перед дворцом Санта Мария дель Портико.
Сфорца поднял глаза. Прямо перед ним, в сиянии золотых волос, стояла девушка в пурпурном платье, расшитом рубинами и жемчугами. Она крепко ухватилась за перила балкона, и лучи солнца играли в драгоценных кольцах, которыми были унизаны ее пальцы.
Она глядела вниз, на братьев и на того человека, который должен был стать ее мужем.
Ей было всего тринадцать лет, и жизнь еще не лишила ее романтических иллюзий. Она улыбнулась и приветственно подняла руку.
Сфорца угрюмо смотрел на нее. Ее красота нисколько его не трогала. Он чувствовал рядом с собой присутствие ее братьев и думал лишь об одном: до какой степени можно доверять им и Папе?
Во дворце Санта Мария царила суета, люди перешептывались или перекрикивались, бегали туда-сюда, в передних толпились портные и парикмахеры. Лукреция закрылась в комнате со своим капелланом, он подготавливал ее к предстоящему событию духовно, те же, кто должны были подготовить ее физически, томились в ожидании своей очереди.
Жара стояла невыносимая, и Лукреция буквально сгибалась под тяжестью свадебного наряда, густо расшитого золотом и украшенного драгоценностями на громадную сумму – пятнадцать тысяч дукатов. Ее золотистые волосы были убраны под сетку, которая также сверкала каменьями. Адриана и Джулия настояли на том, чтобы нанести ей на лицо грим и выщипать брови, дабы Лукреция выглядела как настоящая элегантная дама.
Никогда еще в жизни не испытывала Лукреция такого возбуждения. Пусть платье слишком тяжелое для такого жаркого дня – не важно, она ужасно себе в нем нравилась.
Она думала о свадебной церемонии, о людях, которые будут глазеть на нее на всем пути от дворца до Ватикана, и о себе, героине этого замечательного события. О том, как пажи и рабы будут бежать перед нею и рассыпать благоухающие цветы. О том, что предстоит ей как невесте, она думала мало.
Судя по тому, что она видела вокруг себя, брак – вовсе не тот вопрос, о котором следует долго размышлять. Джованни Сфорца казался ей стариком и к тому же ужасно скучным – глаза у него тусклые, совсем не такие, как у Джованни и Чезаре. Он был слишком напыщенным и выглядел немного суровым. Но брачные отношения пока не были подтверждены и, как объяснила ей Джулия, ей пока нечего волноваться в отношении Сфорца, если вообще когда-нибудь придется волноваться. Она останется в Риме, так что свадьба – просто прекрасный праздник, а она – его главная героиня. Вдруг Джулия хлопнула в ладоши и приказала:
– Приведите рабыню, пусть мадонна Лукреция увидит ее. Слуги поклонились, и вскоре перед Лукрецией предстала карлица-негритянка. На ней было расшитое золотом и драгоценностями платье и сетка для волос – наряд ее в точности повторял наряд хозяйки. Лукреция закричала от восторга, потому что черные волосы и лицо негритянки потрясающе оттеняли светлую красоту самой Лукреции.
– Она понесет твой шлейф, – пояснила Адриана. – Вот уж уморительное зрелище!
Лукреция кивнула, повернулась к столу, на котором стояла ваза со сластями, схватила горсть и запихнула негритянке в рот.
Темные глаза вспыхнули признательностью и любовью – как светились глаза всех слуг, когда они смотрели на мадонну Лукрецию.
– Хватит, – строго прервала эту забаву Адриана, – у нас еще много дел. Мадалена, принеси драгоценные флаконы для духов.
Мадалена повернулась к двери и остолбенела от удивления, поскольку на пороге комнаты возникла мужская фигура, а мужчинам не положено входить, когда дама одевается. Но господин Чезаре не подчинялся никаким законам, кроме своих собственных.
– Мой господин… – начала Адриана, но Чезаре сдвинул брови, и она благоразумно умолкла.
– Чезаре, что ты думаешь о моем платье? – в восторге спросила Лукреция. – Оно восхитительное, правда?
Чезаре не ответил на вопрос и, глядя на Адриану, сказал:
– Я хочу поговорить с сестрой… наедине.
– Но, мой господин, у нас мало времени.
– Я сказал, что хочу поговорить с ней, – Чезаре возвысил голос. – Я, что, неясно выразился?
Даже Адриана склонялась перед этим восемнадцатилетним юношей. Слухи о его бесчинствах в университетах Перуджи и Пизы достигли и ее ушей, это были пугающие слухи. С теми, кто осмеливался противоречить упрямцу, сыну Папы, происходили всякие несчастные случаи, и она не смела рисковать.
– Что ж, если вы об этом просите, мой господин… – сдалась она. – Но молю вас, не забудьте, что мы не можем опаздывать в Ватикан.
Он кивнул, и Адриана жестом приказала всем присутствовавшим покинуть комнату.
Когда все вышли, Лукреция воскликнула:
– Чезаре! У меня мало времени, я должна быть готова..
– Ты должна всегда быть готова уделить мне немного внимания. Неужели ты так увлеклась своим женихом, что забыла, как клялась любить меня больше всех на свете?
– Я не забыла своих клятв, Чезаре, и никогда не забуду, – говоря это, она представляла, как будет шествовать по площади, как будет приветствовать ее толпа, она уже чувствовала аромат воскурений и цветов.
– Ты обо мне совсем не думаешь, – пожаловался Чезаре. – Да и кто думает? Отец меня предал, а ты… Ты легкомысленна, как мотылек.
– Но, Чезаре, сегодня же моя свадьба!
– И чему ты радуешься? Сфорца! Неужто ты считаешь его настоящим мужчиной? И все же я скорее соглашусь, чтобы ты вышла замуж за него, чем за кого-то другого, потому что, клянусь, он настоящий евнух.
– Чезаре, ты что, ревнуешь?
Он расхохотался и таким знакомым жестом схватил ее за шею. Она вскрикнула, потому что боялась, что он нарушит ее украшенную драгоценной сеткой прическу.
– Брак пока не будет осуществлен, – обрадованным тоном заявил он. – Это я постарался внушить отцу такую мысль. Потому что, кто знает, вдруг времена изменятся, и Сфорца перестанут быть достойными нашей дружбы? Так зачем делать так, чтобы Его Святейшество пожалел о браке, который он устраивал с таким рвением?
– Чезаре, почему ты так настроен против этого брака? Ты же знаешь, что мне когда-нибудь все равно придется выходить замуж, но от этого моя любовь к тебе не изменится. Я никогда и никого не буду любить так, как тебя.
Он продолжал держать ее за шею, и она боялась, что у нее останутся синяки, но не решалась попросить его убрать руку. Ей, как и всегда, было с ним хорошо и приятно, но на этот раз к прежним чувствам примешивалось какое-то возбуждение, причин которого она пока понять не могла.
– Верю, что так и будет, – ответил он. – Что бы с нами, с тобой и мною, ни случилось, мы всегда будем вместе. Чезаре и Лукреция… Мы – одно целое, моя дорогая сестренка, и ни твой муж, ни моя жена, если у меня она появится, не в состоянии разорвать эту связь.
– Да, да, – задыхаясь, произнесла она. – Это правда.
– Я не приду на свадебный ужин, – вдруг заявил Чезаре.
– О, но ты должен прийти, брат! Мне так хочется с тобой потанцевать!
Чезаре оглядел свое архиепископское облачение:
– Те, кто принадлежит церкви, не танцуют. Ты будешь танцевать со своим братом Джованни, герцогом Гандиа. Уверен, он отличный партнер.
– Но, Чезаре, ты обязан прийти!
– На твою свадебную церемонию? Конечно же, нет. Неужели ты думаешь, что это зрелище доставит мне хоть какое-то удовольствие?
– Но и Джованни будет, и, наверное, Гоффредо…
– Когда-нибудь, сестренка, ты поймешь, что я отношусь к тебе совсем по-другому, не так, как Джованни.
В этот миг с площади послышались крики, и Чезаре подбежал к окну.
Лукреция стала рядом с ним. Почему-то радостное волнение оставило ее, и она с тревогой наблюдала, как Чезаре в гневе сжимает и разжимает кулаки.
– Вот он шествует, великолепный герцог Гандийский!
– Он должен сопровождать меня в Ватикан, – пояснила Лукреция. – Ох, мне надо быть полностью готовой, уже и Джованни пришел, а еще так много надо сделать. Чезаре, пожалуйста, позови Джулию и Адриану!
Но Адриана, услыхав шум, сопровождавший появление Джованни, решила рискнуть, и, несмотря на возможный гнев Чезаре, уже входила в комнату. За ней следовали Джулия и служанки.
– Герцог прибыл, – объявила она. – Так, дай-ка мне взглянуть на твою прическу, сетка в порядке? И где черная карлица? Ах, вот она. Возьми шлейф мадонны Лукреции и стань там…
Чезаре, нахмурившись, наблюдал за приготовлениями, и Лукреция вдруг поняла, что это именно его ревность омрачает ее праздник.
В комнату вошел Джованни.
Он очень изменился по сравнению с тем мальчиком, который когда-то уезжал в Испанию. Высокий, элегантный, он вел весьма разгульную жизнь, но в семнадцать лет такая жизнь следов на лице еще не оставляет. Золотистая бородка подчеркивала чувственность его губ, глаза у него были светлые, ясные, прекрасной формы, так похожие на глаза Лукреции, но, в отличие от мягкого и нежного взгляда сестры, взгляд его был холодным и жестким. Однако и он унаследовал характерное для всех Борджа обаяние, а в своем великолепном наряде – в расшитом золотом и жемчугами кафтане, таком длинном, что подол его подметал пол, в шапочке, заколотой роскошной брошью, – он выглядел просто блистательно. Драгоценности так и сверкали, а на шее у него висело длинное ожерелье, целиком состоявшее из рубинов и жемчуга.
У Лукреции даже дух захватило.
– Ой, Джованни, как ты великолепен!
На мгновение она забыла о том, что здесь присутствует и Чезаре, а тот подумал, что наряд Джованни – символ того, как неравноценно относится к ним отец. Вот здесь, перед Лукрецией, стояли два ее брата, два соперника, один – роскошный, великолепный, усыпанный милостями отца, второй – в относительно скромном церковном облачении.
Чезаре почувствовал, как его захлестывает привычная волна ярости. Когда на него находило такое настроение, он желал лишь одного: стиснуть шею того, кто в этом виноват и душить, душить, пока тот не попросит о пощаде. Только так он может обрести покой!
Но не может, не может он схватить эту украшенную драгоценным ожерельем шею. Сотни раз он жаждал сделать это, но кто посмеет дотронуться до возлюбленного сыночка самого Папы Римского! И все же, подумал Чезаре, когда-нибудь я не справлюсь с собой и сделаю то, о чем мечтаю всю жизнь…
Джованни, прекрасно понимая, что чувствует брат, старался смотреть не на него, а на Лукрецию.
– Ах, сестренка, возлюбленная моя Лукреция, ты говоришь, что я великолепен, а сама… Ты похожа на юную богиню. Даже не верится, что эта красавица – моя сестра. Нет, такая красота не для людей! А как сверкают твои драгоценности! В их блеске и рядом с тобою даже монсеньор архиепископ выглядит куда лучше, чем обычно. Я слыхал, братец, что ты не пойдешь на празднество, которое устраивает наш отец. Может, оно и к лучшему. Скромное церковное облачение имеет отрезвляющий эффект, а сегодня вечером всем следует веселиться.
– Молчи! – закричал Чезаре. – Молчи, я приказываю! Джованни лишь удивленно поднял брови, и Адриана поспешила вмешаться:
– Мой господин, нам пора. Мы уже опаздываем.
Чезаре повернулся и широкими шагами вышел из комнаты. Поджидавший его в передней прислужник собрался следовать за ним. Чезаре резко повернулся к мальчику.
– Ты улыбаешься? – грозно спросил он. – Почему?
– Мой господин…
Чезаре схватил мальчишку за ухо. Боль была невыносимая.
– Почему? Отвечай!
– Мой господин… Я вовсе не улыбаюсь. Чезаре стукнул мальчика головой об стену.
– Ты лжешь! Ты подслушивал под дверью, и то, что ты услышал, обрадовало тебя!
– Мой господин, мой господин!
Чезаре схватил мальчика за плечо и толкнул с лестницы. Мальчик прикрыл руками голову, и до Чезаре еще долго доносились его крики, казалось, мальчишка будет катиться по этой лестнице бесконечно. Чезаре слушал его вопли, глаза у него были прищурены, губы поджаты – боль других всегда оказывала на него благотворное влияние, тогда и боль у него в душе затихала. Боль, рожденная отчаянием и страхом, что кто-то посмеет усомниться в его превосходстве.
Сопровождаемая Джованни, Лукреция вступила в новые ватиканские апартаменты Папы. Здесь уже толпились все важные римские господа и представители других государств и герцогств.
Шествуя по площади, Лукреция совсем позабыла про Чезаре, восторженные крики толпы все еще стояли в ее ушах, она все еще чувствовала сильный аромат цветов, которыми был устлан ее путь. А здесь, на папском троне, восседал ее великий отец в белом с золотом облачении, и глаза его светились любовью и гордостью. Правда, этот взгляд довольно быстро переместился к его возлюбленной, прекрасной Джулии. Она стояла по одну сторону Лукреции, а по другую стояла прелестная молодая девушка Лелла Орсини, недавно вышедшая замуж за брата Джулии Анджело Фарнезе.
Жених вышел вперед. Наряд его казался почти нищенским по сравнению с нарядом другого Джованни, брата невесты. Джованни Сфорца прекрасно сознавал, что ему недостает испанской элегантности герцога Гандийского, и что даже ожерелья у него на шее – и те пришлось занимать…
Что же касается Лукреции, то она почти его и не замечала. Для нее эта свадьба была всего лишь прекрасным карнавалом. А Сфорца был здесь потому, что без него она не смогла бы сыграть свою роль, и поскольку до подтверждения брака было еще далеко, она сможет и впредь вести ту жизнь, к которой привыкла.
Они преклонили колени на подушечку у ног Александра, и нотариус спросил, согласен ли Сфорца взять Лукрецию себе в жены. «Я желаю этого всем своим сердцем», – ответил по заведенной формуле Сфорца, и Лукреция повторила его слова. Епископ надел им на пальцы обручальные кольца, а рыцари держали у них над головами обнаженные мечи. После этого епископ прочел трогательную проповедь о святости брака, которую и Лукреция, и ее супруг выслушали без должного внимания.
Александр гоже жаждал, чтобы проповедь поскорее закончилась: он присутствовал уже на многих подобных церемониях и торопился поскорее перейти к веселью.
Праздник начался. На нем присутствовали многие церковники, которые были потрясены тем, с какой быстротой Папа оставил свою роль святого отца и превратился в обыкновенного почетного гостя, со всей решимостью устремившегося к удовольствиям, которые обещала свадьба его дочери.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33