А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

Но Аннете это вскоре надоело. Тогда он стал брать от нее доверенности на заключение всяких сделок и давал весьма беглые отчеты (которые Аннета не очень-то слушала). Позднее между ними было решено, что так как Аннета, уезжая из Парижа, часто не оставляет своего адреса, то мэтр Греню будет вести ее дела самостоятельно, не советуясь с ней. И все наладилось отлично: нотариус сам вел все дела, доходы Аннеты шли к нему, а она получала от него столько денег, сколько ей было нужно. В конце концов мэтр Греню, чтобы иметь законное право распоряжаться деньгами Аннеты, догадался получить от нее общую доверенность.
Так все и шло… Аннета уже больше года не видела мэтра Греню, а он каждые три месяца аккуратно посылал ей условленные суммы. Жила она уединенно, в обществе не бывала, не читала газет и о событии узнала значительно позже, чем оно произошло. Старик Греню зарвался. Он не был корыстолюбив, но увлекся спекуляциями; чтобы увеличить вклады своих клиентов, он поместил их в рискованные предприятия – и деньги пропали. Пытаясь вернуть потерянное, он окончательно разорил клиентов. Ничего не говоря Аннете, он спекулировал не только всеми ее наличными деньгами и переданным в его распоряжение движимым имуществом, но, пользуясь разными уловками, которые допускал не совсем точный текст доверенности, заложил оба ее дома – на Булонской набережной и в Бургундии. Увидев, что все пропало, нотариус сбежал. Ему было стыдно перед людьми, что он дал себя провести, и стыд этот был для него, пожалуй, тяжелее бесчестья.
В довершение всего Аннета, поглощенная болезнью ребенка, уже несколько недель не распечатывала писем и потому не ответила ни на извещения кредиторов, которым Греню заложил ее дома, ни на повестки судебного пристава. У малыша тогда был рецидив болезни, и Аннета совсем потеряла голову. Не обращая внимания на то, что письма адресованы лично ей, а не ее поверенному, она, не читая, отсылала их нотариусу; тот их тоже не читал – по той простой причине, что был «в бегах»… Когда же мальчик, наконец, стал выздоравливать и Аннета могла подумать о своем положении, делу уже был дан законный ход, а так как Аннета вовремя не уплатила кредиторам, они имели право продать заложенные дома. Очнувшись от своего бесчувствия, Аннета храбро встретила ошеломляющий удар. К ней сразу вернулись вся ее энергия и унаследованная от отца деловая сметка, заменявшая ей опыт. В этой борьбе она проявила решительность и ясный ум, которые восхищали судью, что, однако, не помешало ему решить дело не в ее пользу, ибо, при всей ее правоте, закон в этом случае был не на ее стороне. Аннета с самого начала поняла, что проиграла дело, но, хладнокровно допуская возможность поражения, она считала, что это несправедливо, и не могла сдаться без боя. К тому же дело теперь шло об имуществе ее ребенка! И она защищала его с упорством несговорчивой и хитрой крестьянки, которая, не желая сдвинуться с места, загораживает дорогу на свое поле и, хотя знает, что захватчики все равно ворвутся, старается выиграть время. Но что она могла сделать? Не имея возможности уплатить кредиторам долг и не желая просить помощи у родственников или бывших друзей (которые, по всей вероятности, отказали бы ей, да еще в унизительной форме), Аннета не могла помешать продаже заложенных домов. Вся ее изобретательность и упрямая энергия помогли ей только добиться краткой отсрочки, но не было никакой надежды, что по истечении срока решение суда будет отменено.
В такой беде было бы вполне простительно пасть духом. Сильвия, например, хотя сама ничуть не пострадала, не переставала то плакать и причитать, то возмущаться и твердить, что надо судиться, судиться и судиться… Аннета же, наоборот, благодаря этой истории, казалось, вновь обрела душевное равновесие. Обрушившееся на нее испытание словно освежило воздух, рассеяло атмосферу вялой сентиментальности, которая последние два-три года расслабляла ее душу. Убедившись, что ничего изменить нельзя, Аннета примирилась с обстоятельствами без ненужных жалоб и ропота. Она не стала для облегчения души обвинять во всем Греню, как это делала Сильвия, обрушивавшая на голову нотариуса страшные проклятия. Старик сам потерпел крушение. Она, Аннета, тоже. Но у нее были молодые руки, и она умела плавать. Она думала об этом, пожалуй, не без удовольствия. Как это ни странно, разорение вызывало в душе Аннеты, наряду с огорчением, и то любопытство, что толкает нас навстречу опасности, и даже тайную радость при мысли, что ей предстоит испытать свои неиспользованные силы. Рауль понял бы ее – ведь и у него на вершине успеха бывало иной раз искушение уничтожить дело всей жизни, чтобы иметь удовольствие все создать наново.
Из дома на Булонской набережной надо было выезжать. Усадьба в Бургундии была спешно продана за смехотворно низкую цену. Было ясно, что денег, вырученных от продажи всего имущества, едва хватит на уплату долга и судебных издержек, а если что и останется, – прожить на эти деньги Аннета с теткой не смогут. Надо было искать новых средств к существованию.
И прежде всего – сократить расходы и жить как можно скромнее. Начались поиски жилья. Сильвия нашла для сестры квартирку на пятом этаже того дома, где сама жила на антресолях. Комнаты в новой квартире были окнами во двор, маленькие, но удобные, место тихое. О том, чтобы перевезти сюда всю мебель, нечего было и думать. Аннета решила взять только самое необходимое. Но тетушка Викторина со слезами умоляла сохранить все. Аннета доказывала ей, что неразумно в их положении платить еще лишние деньги за хранение мебели и что надо отобрать только часть, но тетушка цеплялась за каждую вещь. Наконец Аннета сама решительно отобрала все, что нужно было перевезти на новую квартиру, и сверх того оставила только несколько вещей, особенно дорогих старушке, остальное продала.
Сильвию поражала такая «бесчувственность» Аннеты. Однако не следует думать, что мужественная девушка совсем не огорчалась. Она любила этот дом, который ей предстояло покинуть… Столько воспоминаний! Столько грез! Но она их гнала прочь, хорошо понимая, что нельзя безнаказанно давать им волю. Их было слишком много, они заполнили бы ее целиком, а ей сейчас нужны были все силы.
Только один раз она уступила их натиску, очень уж неожиданному. Это было как-то днем, незадолго до переезда. Тетушка ушла в церковь, а Марк был у Сильвии. Оставшись одна в доме, где во всем уже чувствовалась близость отъезда, Аннета стояла на коленях на скатанном до половины ковре и складывала снятый со стены гобелен. Она была поглощена делом, и, в то время как ее проворные руки работали, голова была занята всякими расчетами, связанными с переселением. Но, видимо, и для воспоминаний нашлось место: взгляд ее, рассеянно блуждавший где-то далеко от окружающего, вдруг, как сквозь туман, заметил рисунок на гобелене, который она складывала. И она узнала его. Это был бледный, почти уже стершийся узор.
Крылья бабочек или цветочные лепестки? Не все ли равно! Но на этом узоре часто останавливались ее глаза в детстве, и на этой канве они сейчас вышивали картины минувших дней. Эти картины внезапно выступили из мрака…
Руки Аннеты замерли, мозг еще некоторое время упорно, но уже без всякой связи, нанизывал цифры, потом перестал. Аннета, соскользнув на пол, положила голову на свернутый ковер, согнула колени, закрыла лицо руками… и, подняв парус, отдалась на волю ветра и волн. Она странствовала не в одном месте… Такое множество нахлынуло воспоминаний (пережитое? Или мечты?) – как было в них разобраться?.. Головокружительная симфония одного мгновения тишины! В ней заключено гораздо больше, чем содержание одной жизни. Когда работает мысль, сознанию кажется, что ему подвластен весь наш внутренний мир, а на самом деле ему дано увидеть лишь гребень волны в тот миг, когда его золотит луч солнца. Только мечте доступна эта зыбкая глубина с ее бурным ритмом, неисчислимые семена, несомые вихрем веков, мысли тех, кто дал нам жизнь, и тех, кому дадим жизнь мы, гигантский хор надежд и сожалений: обращенных к прошлому или будущему…
Невыразимая гармония, секунда озарения, которая рождается иногда от одного толчка. В душе Аннеты ее пробудил букет поблекших цветов на гобелене…
Очнувшись после долгой тишины, Аннета торопливо вскочила и дрожащими, неловкими руками принялась быстро свертывать голебен, уж не глядя на него. Она даже и этого дела не докончила и, бросив в сундук гобелен, только наполовину свернутый, выбежала из комнаты… Нет, она не хотела оставаться наедине с такими мыслями! Лучше насильно отогнать их. Будет время погоревать о прошлом когда-нибудь позднее, когда она и сама уже станет прошлым… Да, позднее, на закате жизни. А сейчас она была слишком озабочена будущим. Надо было нести это бремя. Мечты были впереди…
«Не буду думать о том, что позади. Нельзя оглядываться…»
Она шла по улице, решительно выпрямившись, все ускоряя шаг и сосредоточенно глядя куда-то в пространство. Годы… годы… Жизнь впереди, жизнь ее ребенка, ее новая жизнь… Она думала об Аннете будущих дней.
Это видение стояло у нее перед глазами и в вечер переезда на новую квартиру. Сильвия тотчас после закрытия мастерской побежала наверх к сестре – она думала, что Аннете тяжело, и хотела отвлечь ее от грустных мыслей. Но Аннета хлопотала в тесном новом жилье, ничуть не устав после утомительного дня. Она пробовала разместить в слишком узких стенных шкафах белье и платья; так как ей это не удавалось, она, стоя на табуретке и держа в руках простыни, обдумывала новый план и оглядывала битком набитые полки. При этом насвистывала, как мальчишка, вагнеровскую фанфару, которую, сама того не замечая, забавно перевирала. Наблюдавшая за ней Сильвия сказала:
– Ну и молодчина же ты, Аннета! (Это было сказано не совсем искренне.).
– Почему? – спросила Аннета.
– Будь я на твоем месте – да я с ума бы сошла от злости!
Аннета только рассмеялась и, поглощенная своим делом, жестом остановила Сильвию.
– Ага! Кажется, придумала!.. – воскликнула она.
И, сунув руки и голову в шкаф, принялась рыться там, что-то вынимать и перекладывать.
– Ну вот и вышло по-моему!.. Теперь ты у меня в порядке!
(Это она обращалась к шкафу, битком набитому, убранному, покоренному.).
Она спрыгнула с табуретки, гордая своей победой.
– Сильвия, горячка ты этакая! – Она взяла Сильвию за подбородок. – В детстве мы все строили домики из косточек домино. Ты разве бесилась, когда домик рассыпался?
– Еще бы! Я швыряла домино на землю!
– А я говорила: «Бух! Ну ничего, построю Другой!..»
– Ты еще скажешь, что нарочно толкала стол!..
– Может, и толкала – не поручусь, что нет.
– Анархистка! – сказала Сильвия.
– Скажите, пожалуйста! А ты не анархистка? Нет, Сильвия не была анархисткой. Она любила посмеяться над властью и порядком, но считала, что они нужны… хотя бы для других! Нет, впрочем, и для себя тоже: что за удовольствие бунтовать, если над тобой нет власти? Ну, а порядок – Сильвия всегда за него ратовала. Существующий порядок она ругала только потому, что он был ей не по вкусу. Но что он был для всех установлен, это она одобряла. Порядок Должен быть!
С тех пор как и она упорядочила свою жизнь, стала хозяйкой и самостоятельно вела свои дела, она стояла за прочно установленный порядок. Аннета с удивлением сделала это открытие. И оно было не единственным. Человека по-настоящему узнаешь, только наблюдая его в повседневной деятельности, в которой естественно выявляются его силы, склонности и внутренние побуждения… Раньше Аннета видела Сильвию только в периоды беспечной праздности. Можно ли судить о кошке, пока она только нежится на мягкой подушке? Ее надо видеть на охоте, когда спина ее выгнута дугой, а глаза горят зеленым огнем.
Сейчас Аннета видела Сильвию в ее сфере, на маленьком участке, который она выкроила себе в парижских джунглях. Молодая хозяйка мастерской принялась за дело серьезно, и никто не мог с ней сравниться в умении его вести. Аннета имела полную возможность наблюдать ее вблизи, так как первые недели после переезда завтракала и обедала у Сильвии: они решили вести общее хозяйство, пока Аннета не наладит окончательно свои дела.
Аннета в свою очередь старалась быть полезной сестре и помогала ей в мастерской. Таким образом, она видела Сильвию в любое время дня, в обществе заказчиц, мастериц, с глазу на глаз. И открывала в ней черты, которых не знала раньше, – или, может быть, эти черты выявились только за последние два-три года?..
Ласковая Сильвия не могла больше под чарующими улыбками скрыть от проницательных глаз Аннеты некоторую жесткость и рассудочность своей натуры – даже в минуты увлечений она трезво все взвешивала. У Сильвии был небольшой штат мастериц, которым она командовала превосходно. Благодаря своей тонкой наблюдательности и способности пленять людей, она подобрала подходящих девушек и сумела привязать их к себе. Ее главная помощница, Олимпия, гораздо старше и опытнее ее, превосходная работница, была несообразительна и не умела защищать свои интересы. В Париже эта провинциалка чувствовала себя затерянной, ее обирали, над ней издевались все-мужчины и женщины, хозяева и товарки. У нее хватало ума это сознавать, но не хватало силы воли для того, чтобы давать отпор, и потому она искала кого-нибудь, кто не надувал бы ее и, пользуясь ее трудом, избавил бы от необходимости распоряжаться собой. Сильвии ничего не стоило подчинить себе и ее и остальных. Нужно было только следить, чтобы чувство соперничества, которое она разжигала в мастерицах, не нарушало их согласия: нужно было, ловко пользуясь этим соперничеством, поощрять их усердие и, по примеру мудрых правительств, создавать союз соперниц, основанный на преданности общему делу. Работницы Сильвии гордились своей маленькой мастерской, жаждали отличиться перед молодой хозяйкой, и это подчиняло их ее коварной власти. Она часто заставляла их работать до изнеможения, но при этом сама подавала пример, и никто не жаловался. Легкий выговор, веселая насмешка, вызывавшая взрыв смеха, подгоняли выбившуюся из сил упряжку, заставляли ее держаться до конца. Девушки восторгались хозяйкой и ревновали ее друг к другу. Она же, поощряя в них эти чувства, сама оставалась равнодушной. По вечерам, когда девушки уходили, она говорила о них с сестрой тоном холодного безразличия, который возмущал Аннету.
Впрочем, в случае нужды, когда они заболевали или попадали в беду, она не оставляла их без помощи. Но она забывала о них, больных или здоровых, когда их не видела. Ей некогда было думать об отсутствующих. Некогда было долго любить кого-нибудь. У нее было столько дела, что не оставалось свободной минуты: туалет, хозяйство, еда, шитье, примерки, болтовня, любовь, развлечения. И все было точно рассчитано – все вплоть до тех часов молчания (всегда коротких) между дневной сутолокой и ночным отдыхом, когда она оставалась наедине с собой. Ни единого уголка для мечты.
Сильвия и к себе самой присматривалась со стороны такими же любопытными, трезвыми глазами, как к другим. Внутренняя жизнь была сведена к минимуму: все выражалось в действиях и словах. Сильвии была совершенно чужда свойственная Аннете потребность исповедоваться самой себе. Аннета даже терялась, наблюдая эту душу, где все было наружу. Ни единого укромного уголка! А если он и был (он есть во всяком сердце), дверь в него была наглухо закрыта. Сильвию не интересовало, что таится там, в глубине, за этой дверью. Ей нужно было одно – полновластно управлять своим мирком, наслаждаться всем, и работой и радостями жизни, да так, чтобы все было в свое время, чтобы ничего не упустить, а значит, без страстей, без крайностей, ибо вечная деятельная суета и «порхание» не уживаются с великими страстями и даже исключают их возможность. Можно было не опасаться, что Сильвия когда-либо потеряет голову от любви!
В сущности она и любила-то по-настоящему одну только Аннету. И как это было странно! Почему она любила эту рослую девушку, с которой у нее не было ничего или почти ничего общего?
А потому, что это «почти ничего» было нечто очень важное, может быть, самое главное: голос крови… Не всегда люди одного поколения придают значение кровному родству, но когда придают, – какая это скрытая сила!
Голос крови нашептывает нам:
«Тот, другой, – это тоже я. Содержание то же, но отлито в другую форму. Это я в ином виде. Я узнаю себя в другой душе…»
И хочется тогда отвоевать себя у этого узурпатора.
Здесь действует влечение двоякого – нет, троякого – рода. Нас влекут и сходство, и противоположность, и еще третья приманка, далеко не самая слабая: радость покорения другого человека…
Как много общих черт было у Аннеты и Сильвии!
Гордость, независимость, сильная воля, дисциплинированный ум, чувственность.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125