Они должны были смешаться с местным населением, жить так, будто они родились здесь и имели своих покойников на кладбище.
После всех этих дел люди из отряда приготовили еду, поужинали и разошлись спать по домам андамаркинцев. А тем было не до сна, многие из них этой ночью так и не сомкнули глаз, они не могли собраться с мыслями и были напуганы тем, что сделали, что видели и слышали в течение дня.
На рассвете состоялось новое общее собрание. Выбирали юношей и девушек, которые должны были пополнить ряды милиции. Бойцы пели свои песни, раздавались боевые кличи, развевались красные флаги. Потом они разбились на отряды, которыми они вошли в деревню, и жители наблюдали, как они уходят, одни – вброд через речку Негромайо, другие – в сторону Чипао и Пумарангры, теряясь среди зеленых пашен и каменных россыпей под буро-свинцовыми горами.
Объединенный отряд военной и гражданской полиции прибыл в Андамарку ровно через двое суток после ухода сендеристов. Командовал отрядом прапорщик – бритый мускулистый молодой человек в темных очках, подчиненные за глаза называли его «Грабли». С ними вернулся и дон Медардо Льянтак, выигравший несколько лет жизни и потерявший несколько килограммов веса.
Непогребенные тела казненных андамаркинцев все еще валялись на площади. Чтобы отогнать стервятников, жители развели костер, но, несмотря на огонь, несколько дюжин грифов сидели поодаль, дожидаясь своего часа, а мух было больше, чем на бойне, когда туда пригоняют скот. Когда дон Медардо и прапорщик спрашивали жителей, почему до сих пор не похоронили мертвых, те не знали, что ответить. Никто не осмеливался проявить инициативу, даже родственники жертв, все были парализованы страхом – боялись, что навлекут новое нашествие милиции, если коснутся своих мертвецов, решатся предать земле тела людей, которым совсем недавно разбивали головы и лица, ломали кости, как самым злейшим, самым смертельным врагам.
Так как в Андамарке больше не было гражданского судьи – он оказался среди тех, кого казнили по списку, – прапорщик распорядился, чтобы Медардо Льянтак сам составил акт обо всем случившемся и чтобы несколько жителей подписали его в качестве свидетелей. Потом отнесли трупы на кладбище, вырыли могилы и похоронили. И только тогда родственники убитых наконец ощутили боль и ярость. Плакали вдовы, дети, братья и сестры, племянники, приемные дети, рыдали, обнимались, потрясали кулаками, требовали возмездия.
Сразу после того как дезинфицировали площадь, вылив на нее несколько ведер креозота, прапорщик стал собирать свидетельские показания. Он засел в административном центре и вызывал туда семью за семьей. Он расставил посты на всех выходах из Андамарки и приказал никого не выпускать без его разрешения. Однако товарищ Хуан и товарищ Тереса уже успели ускользнуть, они скрылись сразу, как только разнеслась весть, что к Андамарке по дороге из Пукио приближается отряд.
Родственники убитых входили в комнату, где сидел прапорщик, и через двадцать-тридцать минут выходили оттуда, опустив головы, заплаканные, смущенные, будто сказали там что-то лишнее, то, чего не следовало говорить, и теперь раскаиваются в этом.
В Андамарке воцарилась мрачная тишина. За молчанием и хмурыми лицами люди скрывали страх и неуверенность, однако их внутреннее состояние выдавало бесцельное времяпрепровождение: они ничего не могли делать, только бродили до поздней ночи, как лунатики, по улицам. Многие женщины весь день молились в полуразрушенной церкви – ее свод обрушился при последнем землетрясении.
Прапорщик опрашивал людей целый день и часть ночи, не сделав даже перерыва на обед, он просто приказал принести тарелку супа с мясом и прихлебывал его, не прекращая дознания. Одна из немногих новостей этого необычного дня состояла в том, что вновь объявившийся дон Медардо Льянтак сидел рядом с прапорщиком очень взволнованный и давал ему информацию о каждом, кого тот вызывал, и вмешивался в допрос, требуя имена, детали.
А ночью вымученное спокойствие Андамарки лопнуло. В домах, на улицах и перекрестках, на площади – везде, где собирался народ, чтобы расспросить тех, кого вызывал прапорщик, начали вспыхивать ссоры, перебранки, раздались оскорбления и угрозы. Вскоре пошли в ход кулаки и ногти. Полицейские ни во что не вмешивались то ли потому, что получили такой приказ, то ли потому, что не имели никакого приказа на этот счет и не знали, как относиться к стычкам, в которые втянулись уже все жители. Безразлично или с презрением они смотрели на этих людей, обзывавших друг друга убийцами, прихвостнями, террористами, предателями, и, когда те от брани переходили к драке, не делали ни малейшей попытки разнять их.
Те, кого вызвали на допрос, старались умалить свою ответственность единственно возможным способом – расписывая вину других; таким образом прапорщик смог в общих чертах восстановить, как проходило судилище, и уже на следующий день пятеро мужчин и четыре женщины, ответственные за базу поддержки, были взяты под стражу в административном центре.
В полдень прапорщик собрал всех жителей Андамарки на площади – там на месте казни еще копошились грифы – и произнес речь. Не все хорошо понимали быстрый разговорный испанский язык побережья, на котором говорил прапорщик, но даже те, кто почти ничего не разобрал, без труда догадались, что он их отчитывает. За сотрудничество с террористами, за участие в этой пародии на суд, за то, что они были исполнителями позорной и преступной казни.
«Всю Андамарку следует судить и подвергнуть суровому наказанию», – повторил он несколько раз. Затем спокойно, но без всякого сочувствия выслушал невнятные и путаные оправдания жителей: дескать, все было не так, никто ни в чем не виноват, все случившееся – дело рук террористов. Они нас принуждали: приставляли автоматы и пистолеты к виску, говорили, что отрубят детям головы, как свиньям, если мы не будем бить осужденных камнями. Жители противоречили друг другу, спорили и в конце концов стали осыпать друг друга бранью. Прапорщик смотрел на них с жалостью.
Отряд целые сутки оставался в Андамарке. Вечером и ночью полицейские переписывали и конфисковывали имущество – ценные бумаги, украшения, кошельки и завернутые в бумагу деньги, которые они находили под матрасами, в двойном дне баулов и шкафов. Но никто из жителей не решался пожаловаться прапорщику, что их обобрали дочиста.
На следующее утро, когда отряд готовился покинуть деревню, захватив с собой арестованных, дон Медардо Льянтак на глазах всей деревни поспорил с офицером. Он требовал, чтобы несколько полицейских остались в Андамарке. Но прапорщик имел приказ вернуться в столицу провинции в полном составе. Жители сами должны позаботиться о своей защите, нести караульную службу.
– Но у нас нет оружия, прапорщик! – надрывался Медардо Льянтак. – Мы, значит, будем с палками, а они с винтовками? Так нам прикажете защищаться?
Прапорщик ответил, что переговорит со своим начальством. Попробует убедить его снова открыть здесь полицейский пост, закрытый примерно год назад. А затем отряд ушел, уводя с собой связанных в цепочку арестованных.
Спустя некоторое время родственники задержанных отрядом андамаркинцев добрались до Пукио, но власти не могли даже приблизительно ответить на их вопросы. Ни в одном полицейском участке не было никаких сведений о группе арестованных из Андамарки. Что же касается молодого прапорщика по прозвищу Грабли, он, по-видимому, получил новое назначение, поскольку в Пукио такого не было и никто из офицеров его не знал. Вот тогда-то дон Медардо Льянтак с женой исчезли из деревни, не сказав, куда направляются, ни своим детям, ни матери дона Медардо Льянтака.
* * *
– Я знаю, что ты уже проснулся и тебе до смерти хочется продолжить свой рассказ. Ладно, Томасито, я тебя слушаю.
Грузовик добрался до Уануко уже вечером, спустя двадцать часов после того, как выехал из Тинго-Марии. Два раза у него лопались камеры на размытой дождями дороге, и Томас спускался из кузова помочь шоферу. На подъезде к Акамайо, у шлагбаума, Томас и Мерседес, притаившись за мешками с фруктами, слышали, как полицейский спросил шофера, сколько пассажиров он везет, и тот ответил: «Ни одного». Они останавливались еще два раза – позавтракать и пообедать в придорожных закусочных. Томас и Мерседес выходили вместе с водителем, но не обменивались с ним ни словом. Он высадил их перед Центральным рынком.
– Я поблагодарил его за то, что он не выдал нас на контрольном пункте у Акамайо, – сказал Томас. – Кажется, он поверил, что мы скрываемся от ревнивого мужа.
– Если вы скрываетесь от кого-нибудь, то не задерживайтесь здесь, – посоветовал шофер, – Всю коку из сельвы везут этой дорогой, поэтому в городе полно сыщиков, ищут наркотики.
Он махнул на прощанье рукой и уехал. Уже стемнело, но огни на улицах еще не зажигались. Многие закусочные на рынке были закрыты, в остальных посетители ели при свете свечей. Пахло растительным маслом, жареным мясом и картофелем, лошадиным навозом.
– Я чувствую себя вконец разбитой, – сказала Мерседес. – Будто у меня все кости переломаны. К тому же затекли руки и ноги. А главное – я умираю от голода.
Она зевала и зябко потирала руки. Ее цветастое платье было испачкано грязью.
– Поищем, где можно отоспаться, – откликнулся на ее слова Карреньо. – Я тоже валюсь с ног от усталости.
– Ну и хитрец, здорово придумал, – восхищенно протянул Литума. – Отоспаться – переспать, а, Томасито?
Они расспрашивали людей, склонившихся над дымящимися тарелками супа, и мало-помалу выяснили, где можно найти скромную гостиницу или пансионат. Идти приходилось с осторожностью: на тротуарах повсюду спали нищие и бродяги, на темных улицах их облаивали злобные собаки. Пансионат «Лусиндо», который упоминали в закусочных, им не понравился, он был расположен рядом с полицейским участком. Но тремя кварталами дальше им приглянулся отель «Леонсио Прадо», двухэтажное здание с оштукатуренными стенами, жестяной крышей, украшенное игрушечными балкончиками, с баром-рестораном на первом этаже.
– Служащая спросила у меня карточку избирателя, Карточка (удостоверение) избирателя нередко используется в Перу как удостоверение личности.
у Мерседес спрашивать не стала, но потребовала, чтобы мы заплатили вперед. – Томас начал увязать в деталях. – Она не обратила внимания на то, что мы были без багажа. А пока готовила нам номер, мы должны были ждать в коридоре.
– Один номер? – еще больше оживился Литума. – С одной кроватью на двоих?
– В ресторане никого не было, – продолжал Томас, не слушая его и все более углубляясь в детали. – Мы заказали суп и содовую. Мерседес все еще зевала и растирала руки.
– Знаешь, что будет обиднее всего, если терруки убьют нас сегодня ночью, Томасито? – перебил Литума. – Обиднее всего будет уйти из этой жизни, так и не увидев здесь ни одной голой бабы. С тех пор как я попал в Наккос, я живу, как кастрат. Для тебя, похоже, это не так важно, тебе достаточно воспоминаний о пьюранке, верно?
– Только этого не хватало, кажется, я заболеваю, – пожаловалась Мерседес.
– Отговорка! – возмутился Литума. – Ты ведь не поверил ей?
– Тебя растрясло в грузовике. Съешь суп, поспишь – и придешь в себя, – подбодрил ее Томас.
– Хорошо бы, – пробормотала она. Ее уже колотила дрожь, и, пока не принесли еду, она не открывала глаз.
– Зато я мог рассматривать ее в полное свое удовольствие.
– А я до сих пор не могу ее представить, – вздохнул Литума. – Не вижу ее. Мне не помогает, когда ты говоришь «Она замечательная» или «Она потрясающая». Опиши что-нибудь конкретное, какая она из себя.
– Лицо довольно полное, скулы – как два яблока, губы пухлые, нос точеный, – тотчас же откликнулся Томас, будто ждал этого вопроса и заранее уже подготовил ответ. – А когда она говорит, ноздри слегка шевелятся, как у собачки. От усталости под глазами появляются синие круги, и тогда кажется, что это тени от ее длинных ресниц.
– Ну и ну, вы только посмотрите! Да она тебя разгорячила, как того бычка, – восхитился Литума. – Ты и сейчас еще не остыл, Томасито.
– И хотя волосы ее растрепались, губная помада и краска на лице стерлись, и вся она была покрыта дорожной пылью, несмотря на все это, господин капрал, она нисколько не подурнела, – никак не мог покончить с этой темой Томас. – Несмотря ни на что, она осталась потрясающе красивой, господин капрал.
– У тебя по крайней мере есть воспоминания о Мерседес – хоть какое-то утешение. – В голосе Литумы сквозила грусть. – А у меня нет ничего такого, чтобы вспомнить о Пьюре. Нет ни одной женщины ни в Пьюре, ни в Таларе, да и вообще нет ни одной женщины в мире, по которой я бы тосковал.
Они в молчании съели суп, и им принесли пирог с рисом, который они не заказывали, но они заодно съели и его.
– Вдруг ее глаза наполнились слезами, хотя она изо всех сил старалась не плакать, – продолжал Томас. – Она вся дрожала, и я знал, почему – она думала о том, что с нами будет. Я хотел ее утешить, но не знал как. Будущее мне тоже казалось мрачным.
– Закругляйся с этой частью и переходи прямо к постели, – попросил Литума.
– Вытри слезы. – Карреньо протянул ей носовой платок. – Я позабочусь о тебе, все будет хорошо, клянусь тебе.
Мерседес вытерла глаза, но ничего не сказала. Их комната была на втором этаже, в конце коридора, кровати разделяла деревянная табуретка, заменявшая тумбочку. Лампочка, болтавшаяся на оплетенном паутиной шнуре, едва освещала грязные потрескавшиеся стены и доски пола, скрипевшие под ногами.
– Дежурная дала нам два полотенца и кусок мыла, – Томас все ходил вокруг да около, – и сказала, что, если мы хотим искупаться, надо сделать это сейчас, потому что днем вода до второго этажа не доходит.
Дежурная вышла, вслед за ней вышла и Мерседес, перекинув через плечо полотенце. Прошло довольно много времени, прежде чем она вернулась. Томас в ожидании ее прилег на кровать, лежал не двигаясь, напряженный, как натянутая гитарная струна, и при ее появлении испуганно вскочил. Голова Мерседес была обернута полотенцем, платье расстегнуто, туфли она держала в руках.
– Замечательный душ. Я прямо воскресла от холодной воды.
Он взял полотенце и тоже пошел мыться.
– Да ты рехнулся! – Литума был возмущен. – А если бы пьюранка в это время уснула?
Душ оказался просто краном, но вода из него била упругой струей и действительно была холодной. Томас намылился, растер тело и почувствовал, как уходит усталость. Закрыл кран, энергично вытерся, обмотал полотенце вокруг пояса. В темном коридоре отыскал дверь в их номер. Положил одежду на комод, рядом с вещами Мерседес. Добрался на ощупь до пустой кровати и нырнул под одеяло. Понемногу глаза привыкли к темноте. Замер, сдерживая волнение. Прислушался, уловил ее дыхание. Она дышала медленно, глубоко, ровно. Уже спала? Вдруг ему показалось, что он чувствует запах ее тела близко, совсем рядом. Сердце тревожно сжалось, он глубоко вздохнул. А может быть, пойти к крестному отцу, постараться объяснить ему все? «Так вот как ты отплатил мне за мою заботу, дерьмо ты собачье». Нет, ничего не поделаешь, придется удирать за границу.
– Я думал сразу обо всем и ни о чем в отдельности, господин капрал. – Голос помощника дрогнул. – Хотелось курить, но я не вставал, чтобы не разбудить ее. Было странно лежать в кровати так близко от нее. И думать: «Стоит протянуть руку, и я ее коснусь».
– Ну давай же, давай, – подгонял его Литума. – Не тяни резину.
– Ты сделал это, потому что я тебе понравилась? – неожиданно спросила Мерседес. – Уже тогда ты с Толстяком пришел встречать меня в аэропорту Тинго-Марии, да? Ты положил на меня глаз?
– Я видел тебя раньше, – шепотом ответил Томас, с трудом выговаривая слова, ему даже показалось, что заболел рот. – В прошлом месяце, когда ты приезжала в Пукальпу провести ночь с Боровом.
– Так это ты охранял нас в Пукальпе? Вот почему мне показалось знакомым твое лицо, когда я увидела тебя в Тинго-Марии.
– На самом деле она не помнила, что это я встречал ее в Пукальпе, – сказал помощник Литумы. – Что это я охранял там дом между рекой и лесопилкой. Всю ночь. И слушал, как он ее бьет. А она его умоляет.
– Если все это в конце концов не кончится тем, что ты ей вставишь, то я просто не знаю, что с тобой сделаю, – предупредил Литума.
– Теперь ясно, почему твое лицо мне показалось знакомым, – продолжала она. – Конечно, это был ты. Но это значит, что причины твоего поступка не возмущение и не религия. Ты потерял голову от ревности. Ты ведь поэтому застрелил его, Карреньито?
– У меня горело лицо, господин капрал. Если она и дальше будет говорить так, я дам ей пощечину, чтобы она замолчала, подумал я.
– Выходит, ты влюбился в меня! – заключила она сердито и одновременно сочувственно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
После всех этих дел люди из отряда приготовили еду, поужинали и разошлись спать по домам андамаркинцев. А тем было не до сна, многие из них этой ночью так и не сомкнули глаз, они не могли собраться с мыслями и были напуганы тем, что сделали, что видели и слышали в течение дня.
На рассвете состоялось новое общее собрание. Выбирали юношей и девушек, которые должны были пополнить ряды милиции. Бойцы пели свои песни, раздавались боевые кличи, развевались красные флаги. Потом они разбились на отряды, которыми они вошли в деревню, и жители наблюдали, как они уходят, одни – вброд через речку Негромайо, другие – в сторону Чипао и Пумарангры, теряясь среди зеленых пашен и каменных россыпей под буро-свинцовыми горами.
Объединенный отряд военной и гражданской полиции прибыл в Андамарку ровно через двое суток после ухода сендеристов. Командовал отрядом прапорщик – бритый мускулистый молодой человек в темных очках, подчиненные за глаза называли его «Грабли». С ними вернулся и дон Медардо Льянтак, выигравший несколько лет жизни и потерявший несколько килограммов веса.
Непогребенные тела казненных андамаркинцев все еще валялись на площади. Чтобы отогнать стервятников, жители развели костер, но, несмотря на огонь, несколько дюжин грифов сидели поодаль, дожидаясь своего часа, а мух было больше, чем на бойне, когда туда пригоняют скот. Когда дон Медардо и прапорщик спрашивали жителей, почему до сих пор не похоронили мертвых, те не знали, что ответить. Никто не осмеливался проявить инициативу, даже родственники жертв, все были парализованы страхом – боялись, что навлекут новое нашествие милиции, если коснутся своих мертвецов, решатся предать земле тела людей, которым совсем недавно разбивали головы и лица, ломали кости, как самым злейшим, самым смертельным врагам.
Так как в Андамарке больше не было гражданского судьи – он оказался среди тех, кого казнили по списку, – прапорщик распорядился, чтобы Медардо Льянтак сам составил акт обо всем случившемся и чтобы несколько жителей подписали его в качестве свидетелей. Потом отнесли трупы на кладбище, вырыли могилы и похоронили. И только тогда родственники убитых наконец ощутили боль и ярость. Плакали вдовы, дети, братья и сестры, племянники, приемные дети, рыдали, обнимались, потрясали кулаками, требовали возмездия.
Сразу после того как дезинфицировали площадь, вылив на нее несколько ведер креозота, прапорщик стал собирать свидетельские показания. Он засел в административном центре и вызывал туда семью за семьей. Он расставил посты на всех выходах из Андамарки и приказал никого не выпускать без его разрешения. Однако товарищ Хуан и товарищ Тереса уже успели ускользнуть, они скрылись сразу, как только разнеслась весть, что к Андамарке по дороге из Пукио приближается отряд.
Родственники убитых входили в комнату, где сидел прапорщик, и через двадцать-тридцать минут выходили оттуда, опустив головы, заплаканные, смущенные, будто сказали там что-то лишнее, то, чего не следовало говорить, и теперь раскаиваются в этом.
В Андамарке воцарилась мрачная тишина. За молчанием и хмурыми лицами люди скрывали страх и неуверенность, однако их внутреннее состояние выдавало бесцельное времяпрепровождение: они ничего не могли делать, только бродили до поздней ночи, как лунатики, по улицам. Многие женщины весь день молились в полуразрушенной церкви – ее свод обрушился при последнем землетрясении.
Прапорщик опрашивал людей целый день и часть ночи, не сделав даже перерыва на обед, он просто приказал принести тарелку супа с мясом и прихлебывал его, не прекращая дознания. Одна из немногих новостей этого необычного дня состояла в том, что вновь объявившийся дон Медардо Льянтак сидел рядом с прапорщиком очень взволнованный и давал ему информацию о каждом, кого тот вызывал, и вмешивался в допрос, требуя имена, детали.
А ночью вымученное спокойствие Андамарки лопнуло. В домах, на улицах и перекрестках, на площади – везде, где собирался народ, чтобы расспросить тех, кого вызывал прапорщик, начали вспыхивать ссоры, перебранки, раздались оскорбления и угрозы. Вскоре пошли в ход кулаки и ногти. Полицейские ни во что не вмешивались то ли потому, что получили такой приказ, то ли потому, что не имели никакого приказа на этот счет и не знали, как относиться к стычкам, в которые втянулись уже все жители. Безразлично или с презрением они смотрели на этих людей, обзывавших друг друга убийцами, прихвостнями, террористами, предателями, и, когда те от брани переходили к драке, не делали ни малейшей попытки разнять их.
Те, кого вызвали на допрос, старались умалить свою ответственность единственно возможным способом – расписывая вину других; таким образом прапорщик смог в общих чертах восстановить, как проходило судилище, и уже на следующий день пятеро мужчин и четыре женщины, ответственные за базу поддержки, были взяты под стражу в административном центре.
В полдень прапорщик собрал всех жителей Андамарки на площади – там на месте казни еще копошились грифы – и произнес речь. Не все хорошо понимали быстрый разговорный испанский язык побережья, на котором говорил прапорщик, но даже те, кто почти ничего не разобрал, без труда догадались, что он их отчитывает. За сотрудничество с террористами, за участие в этой пародии на суд, за то, что они были исполнителями позорной и преступной казни.
«Всю Андамарку следует судить и подвергнуть суровому наказанию», – повторил он несколько раз. Затем спокойно, но без всякого сочувствия выслушал невнятные и путаные оправдания жителей: дескать, все было не так, никто ни в чем не виноват, все случившееся – дело рук террористов. Они нас принуждали: приставляли автоматы и пистолеты к виску, говорили, что отрубят детям головы, как свиньям, если мы не будем бить осужденных камнями. Жители противоречили друг другу, спорили и в конце концов стали осыпать друг друга бранью. Прапорщик смотрел на них с жалостью.
Отряд целые сутки оставался в Андамарке. Вечером и ночью полицейские переписывали и конфисковывали имущество – ценные бумаги, украшения, кошельки и завернутые в бумагу деньги, которые они находили под матрасами, в двойном дне баулов и шкафов. Но никто из жителей не решался пожаловаться прапорщику, что их обобрали дочиста.
На следующее утро, когда отряд готовился покинуть деревню, захватив с собой арестованных, дон Медардо Льянтак на глазах всей деревни поспорил с офицером. Он требовал, чтобы несколько полицейских остались в Андамарке. Но прапорщик имел приказ вернуться в столицу провинции в полном составе. Жители сами должны позаботиться о своей защите, нести караульную службу.
– Но у нас нет оружия, прапорщик! – надрывался Медардо Льянтак. – Мы, значит, будем с палками, а они с винтовками? Так нам прикажете защищаться?
Прапорщик ответил, что переговорит со своим начальством. Попробует убедить его снова открыть здесь полицейский пост, закрытый примерно год назад. А затем отряд ушел, уводя с собой связанных в цепочку арестованных.
Спустя некоторое время родственники задержанных отрядом андамаркинцев добрались до Пукио, но власти не могли даже приблизительно ответить на их вопросы. Ни в одном полицейском участке не было никаких сведений о группе арестованных из Андамарки. Что же касается молодого прапорщика по прозвищу Грабли, он, по-видимому, получил новое назначение, поскольку в Пукио такого не было и никто из офицеров его не знал. Вот тогда-то дон Медардо Льянтак с женой исчезли из деревни, не сказав, куда направляются, ни своим детям, ни матери дона Медардо Льянтака.
* * *
– Я знаю, что ты уже проснулся и тебе до смерти хочется продолжить свой рассказ. Ладно, Томасито, я тебя слушаю.
Грузовик добрался до Уануко уже вечером, спустя двадцать часов после того, как выехал из Тинго-Марии. Два раза у него лопались камеры на размытой дождями дороге, и Томас спускался из кузова помочь шоферу. На подъезде к Акамайо, у шлагбаума, Томас и Мерседес, притаившись за мешками с фруктами, слышали, как полицейский спросил шофера, сколько пассажиров он везет, и тот ответил: «Ни одного». Они останавливались еще два раза – позавтракать и пообедать в придорожных закусочных. Томас и Мерседес выходили вместе с водителем, но не обменивались с ним ни словом. Он высадил их перед Центральным рынком.
– Я поблагодарил его за то, что он не выдал нас на контрольном пункте у Акамайо, – сказал Томас. – Кажется, он поверил, что мы скрываемся от ревнивого мужа.
– Если вы скрываетесь от кого-нибудь, то не задерживайтесь здесь, – посоветовал шофер, – Всю коку из сельвы везут этой дорогой, поэтому в городе полно сыщиков, ищут наркотики.
Он махнул на прощанье рукой и уехал. Уже стемнело, но огни на улицах еще не зажигались. Многие закусочные на рынке были закрыты, в остальных посетители ели при свете свечей. Пахло растительным маслом, жареным мясом и картофелем, лошадиным навозом.
– Я чувствую себя вконец разбитой, – сказала Мерседес. – Будто у меня все кости переломаны. К тому же затекли руки и ноги. А главное – я умираю от голода.
Она зевала и зябко потирала руки. Ее цветастое платье было испачкано грязью.
– Поищем, где можно отоспаться, – откликнулся на ее слова Карреньо. – Я тоже валюсь с ног от усталости.
– Ну и хитрец, здорово придумал, – восхищенно протянул Литума. – Отоспаться – переспать, а, Томасито?
Они расспрашивали людей, склонившихся над дымящимися тарелками супа, и мало-помалу выяснили, где можно найти скромную гостиницу или пансионат. Идти приходилось с осторожностью: на тротуарах повсюду спали нищие и бродяги, на темных улицах их облаивали злобные собаки. Пансионат «Лусиндо», который упоминали в закусочных, им не понравился, он был расположен рядом с полицейским участком. Но тремя кварталами дальше им приглянулся отель «Леонсио Прадо», двухэтажное здание с оштукатуренными стенами, жестяной крышей, украшенное игрушечными балкончиками, с баром-рестораном на первом этаже.
– Служащая спросила у меня карточку избирателя, Карточка (удостоверение) избирателя нередко используется в Перу как удостоверение личности.
у Мерседес спрашивать не стала, но потребовала, чтобы мы заплатили вперед. – Томас начал увязать в деталях. – Она не обратила внимания на то, что мы были без багажа. А пока готовила нам номер, мы должны были ждать в коридоре.
– Один номер? – еще больше оживился Литума. – С одной кроватью на двоих?
– В ресторане никого не было, – продолжал Томас, не слушая его и все более углубляясь в детали. – Мы заказали суп и содовую. Мерседес все еще зевала и растирала руки.
– Знаешь, что будет обиднее всего, если терруки убьют нас сегодня ночью, Томасито? – перебил Литума. – Обиднее всего будет уйти из этой жизни, так и не увидев здесь ни одной голой бабы. С тех пор как я попал в Наккос, я живу, как кастрат. Для тебя, похоже, это не так важно, тебе достаточно воспоминаний о пьюранке, верно?
– Только этого не хватало, кажется, я заболеваю, – пожаловалась Мерседес.
– Отговорка! – возмутился Литума. – Ты ведь не поверил ей?
– Тебя растрясло в грузовике. Съешь суп, поспишь – и придешь в себя, – подбодрил ее Томас.
– Хорошо бы, – пробормотала она. Ее уже колотила дрожь, и, пока не принесли еду, она не открывала глаз.
– Зато я мог рассматривать ее в полное свое удовольствие.
– А я до сих пор не могу ее представить, – вздохнул Литума. – Не вижу ее. Мне не помогает, когда ты говоришь «Она замечательная» или «Она потрясающая». Опиши что-нибудь конкретное, какая она из себя.
– Лицо довольно полное, скулы – как два яблока, губы пухлые, нос точеный, – тотчас же откликнулся Томас, будто ждал этого вопроса и заранее уже подготовил ответ. – А когда она говорит, ноздри слегка шевелятся, как у собачки. От усталости под глазами появляются синие круги, и тогда кажется, что это тени от ее длинных ресниц.
– Ну и ну, вы только посмотрите! Да она тебя разгорячила, как того бычка, – восхитился Литума. – Ты и сейчас еще не остыл, Томасито.
– И хотя волосы ее растрепались, губная помада и краска на лице стерлись, и вся она была покрыта дорожной пылью, несмотря на все это, господин капрал, она нисколько не подурнела, – никак не мог покончить с этой темой Томас. – Несмотря ни на что, она осталась потрясающе красивой, господин капрал.
– У тебя по крайней мере есть воспоминания о Мерседес – хоть какое-то утешение. – В голосе Литумы сквозила грусть. – А у меня нет ничего такого, чтобы вспомнить о Пьюре. Нет ни одной женщины ни в Пьюре, ни в Таларе, да и вообще нет ни одной женщины в мире, по которой я бы тосковал.
Они в молчании съели суп, и им принесли пирог с рисом, который они не заказывали, но они заодно съели и его.
– Вдруг ее глаза наполнились слезами, хотя она изо всех сил старалась не плакать, – продолжал Томас. – Она вся дрожала, и я знал, почему – она думала о том, что с нами будет. Я хотел ее утешить, но не знал как. Будущее мне тоже казалось мрачным.
– Закругляйся с этой частью и переходи прямо к постели, – попросил Литума.
– Вытри слезы. – Карреньо протянул ей носовой платок. – Я позабочусь о тебе, все будет хорошо, клянусь тебе.
Мерседес вытерла глаза, но ничего не сказала. Их комната была на втором этаже, в конце коридора, кровати разделяла деревянная табуретка, заменявшая тумбочку. Лампочка, болтавшаяся на оплетенном паутиной шнуре, едва освещала грязные потрескавшиеся стены и доски пола, скрипевшие под ногами.
– Дежурная дала нам два полотенца и кусок мыла, – Томас все ходил вокруг да около, – и сказала, что, если мы хотим искупаться, надо сделать это сейчас, потому что днем вода до второго этажа не доходит.
Дежурная вышла, вслед за ней вышла и Мерседес, перекинув через плечо полотенце. Прошло довольно много времени, прежде чем она вернулась. Томас в ожидании ее прилег на кровать, лежал не двигаясь, напряженный, как натянутая гитарная струна, и при ее появлении испуганно вскочил. Голова Мерседес была обернута полотенцем, платье расстегнуто, туфли она держала в руках.
– Замечательный душ. Я прямо воскресла от холодной воды.
Он взял полотенце и тоже пошел мыться.
– Да ты рехнулся! – Литума был возмущен. – А если бы пьюранка в это время уснула?
Душ оказался просто краном, но вода из него била упругой струей и действительно была холодной. Томас намылился, растер тело и почувствовал, как уходит усталость. Закрыл кран, энергично вытерся, обмотал полотенце вокруг пояса. В темном коридоре отыскал дверь в их номер. Положил одежду на комод, рядом с вещами Мерседес. Добрался на ощупь до пустой кровати и нырнул под одеяло. Понемногу глаза привыкли к темноте. Замер, сдерживая волнение. Прислушался, уловил ее дыхание. Она дышала медленно, глубоко, ровно. Уже спала? Вдруг ему показалось, что он чувствует запах ее тела близко, совсем рядом. Сердце тревожно сжалось, он глубоко вздохнул. А может быть, пойти к крестному отцу, постараться объяснить ему все? «Так вот как ты отплатил мне за мою заботу, дерьмо ты собачье». Нет, ничего не поделаешь, придется удирать за границу.
– Я думал сразу обо всем и ни о чем в отдельности, господин капрал. – Голос помощника дрогнул. – Хотелось курить, но я не вставал, чтобы не разбудить ее. Было странно лежать в кровати так близко от нее. И думать: «Стоит протянуть руку, и я ее коснусь».
– Ну давай же, давай, – подгонял его Литума. – Не тяни резину.
– Ты сделал это, потому что я тебе понравилась? – неожиданно спросила Мерседес. – Уже тогда ты с Толстяком пришел встречать меня в аэропорту Тинго-Марии, да? Ты положил на меня глаз?
– Я видел тебя раньше, – шепотом ответил Томас, с трудом выговаривая слова, ему даже показалось, что заболел рот. – В прошлом месяце, когда ты приезжала в Пукальпу провести ночь с Боровом.
– Так это ты охранял нас в Пукальпе? Вот почему мне показалось знакомым твое лицо, когда я увидела тебя в Тинго-Марии.
– На самом деле она не помнила, что это я встречал ее в Пукальпе, – сказал помощник Литумы. – Что это я охранял там дом между рекой и лесопилкой. Всю ночь. И слушал, как он ее бьет. А она его умоляет.
– Если все это в конце концов не кончится тем, что ты ей вставишь, то я просто не знаю, что с тобой сделаю, – предупредил Литума.
– Теперь ясно, почему твое лицо мне показалось знакомым, – продолжала она. – Конечно, это был ты. Но это значит, что причины твоего поступка не возмущение и не религия. Ты потерял голову от ревности. Ты ведь поэтому застрелил его, Карреньито?
– У меня горело лицо, господин капрал. Если она и дальше будет говорить так, я дам ей пощечину, чтобы она замолчала, подумал я.
– Выходит, ты влюбился в меня! – заключила она сердито и одновременно сочувственно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29