Взгляд ее выражал в таких случаях крайнее неудовольствие. Но однажды по лицу молодого человека, багровому от смущения, которое он силился одолеть, Тинда прочитала нечто такое, что тотчас изменила свое поведение. Не ответив на его привет, она подала ему руку — дело было в скверике, по дороге к теннисному корту,— и бросила:
— Рада видеть вас, пан... пан Вацлав!
Ударь она его по лицу своей белой ручкой, затянутой в тончайшую нитяную перчатку, не могла бы оскорбить глубже, чем назвав его служебным именем отца-сторожа.
— Моя фамилия — Незмара, барышня Уллико-ва! — прохрипел Вацлав.
— Вот как! Но вы же не обиделись на то, что я назвала вас по имени, мы ведь выросли по соседству! — произнесла она так легко, словно они беседовали еще только вчера, а не вообще впервые за все время, что росли рядом; только она — в доме-торте окнами на улицу, а он — среди хлама на задах фабрики. Впрочем, он догадался — Вацлавом она назвала его просто потому, что действительно не знала его фамилии.
Тинда смотрела ему в глаза прямым твердым взглядом, к какому прибегала только наедине с кем-либо и от какого кровь бросалась в лицо даже куда более обстрелянным молодым людям.
А так как в жилах карлинского рекордсмена крови было больше, чем у любого другого, и был он вовсе не обстрелян, то лицо его на глазах заливала густая краска.
Тинда не могла оторвать взгляда от единственной части его лица — ото лба.
У Вацлава была бычья шея — но и лоб бычий! Его перерезали три параллельные — не морщины, а толстые складки кожи, которые дружно прогибались над переносицей, образуя довольно глубокую ямку на этом лбу, выпуклом не от формы лобной кости, а от мышечной массы. Это углубление казалось Тинде признаком чего-то бычьего в лице атлета, что в сочетании с твердым подбородком и широкими ноздрями производило впечатление чего-то дерзкого и одновременно чрезвычайно притягательного: Незмара, со своим упрямо-энергичным лицом, был красив. И только потому, что Тинда при случайных встречах всегда смотрела мимо него, она и не разглядела всего этого.
— Меня, например, вы спокойно могли бы назвать Тиндой, и я бы не обиделась—отчего же?—продолжала она сладким голоском, не спуская взгляда с его побагровевшего лба и следя за игрой складок на этом лбу.
Ах, этих слов оказалось достаточно, чтобы продеть кольцо в ноздри быка!
— Знаете что, проводите меня немножко, но только до виадука, чтоб на перекрестке нас не видели вместе, а то сплетни пойдут! — флейтой разливалась Тинда, но молодой Незмара все молчал, словно кто-то сдавил ему горло.
Тогда Тинда вдруг стала серьезной:
— Я рада вас видеть — должна же я поблагодарить вас за то, что вы никому ничего не сказали,— о, я знаю, вы никому не говорили о том случае, ведь если б вы не молчали, слухов был бы полон город, вы не представляете, как люди рады впутать меня в какой-нибудь скандал...
Молодой Незмара чувствовал, что затмение, омрачавшее с той ночи его мозг, переходит теперь и на глаза.
Дело в том, что рукава платья Тинды были еще тоньше, чем ее перчатки, они были прозрачны как стекло и совсем не скрывали ее несравненных рук, тонких у плеч и лишь у локтя обретающих пышность; но Вацлав видел нечто в том же стиле и во всей ее фигуре, и в форме ее голеней — поэтому голова у него закружилась, чему способствовал и явственный аромат, исходивший от нее, причем — это он хорошо знал,— источаемый отнюдь не искусственными благовониями.
— Как вы могли подумать, барышня, как вы только могли! — пробормотал он, сам себя не слыша.
— Ах, если б на вашем месте был кто-нибудь другой, он уже давно раззвонил бы обо всем, что видел,— защебетала Тинда.— Но скажите мне, зачем вы носите летом цилиндр, ведь это вовсе не шик, да еще такая духота — но в остальном вы очень элегантны... Прошу вас, снимите его, ну пожалуйста, только на то время, что вы идете со мной, можете держать цилиндр в руке. И мне станет легче, когда я увижу, что вам уже не так жарко...
Незмара послушно снял цилиндр, сам не зная, зачем, и не догадываясь, что это просто ее хитрость — она хотела увидеть его темно-рыжие кудри, густые, как каракуль, и такие же короткие. Ибо таково было ее воспоминание о той ночи. Теперь, увидев их при свете дня, она подумала, что они никогда и не вырастают длиннее. И ничуть не удивилась бы, если б из курчавой массы вдруг высунулись рожки — и вдруг ощутила в пальцах потребность зарыться в эту кудрявую шерсть и нащупать их.
Все это Тинда замечала и обдумывала, пока щебетала весенним жаворонком. Губы произносили ничего не значащие слова, с которыми 6- ее кругах принято обращаться к молодым мужчинам,— о том, куда поедет на лето знакомое семейство (совершенно неведомое Вацлаву), и что они, Улликовы, наверняка останутся в Праге, ехать без папочки невозможно, да они и не хотят, а у папы уже теперь столько хлопот с этой турбиной, а дальше будет еще больше, так что он ни на шаг не может удалиться от Праги. Все это Тинда говорила так, словно «Папирка» с ее делами была едва известна Вацлаву понаслышке.
— Ну вот, а теперь я должна откланяться,— сказала Тинда, когда они дошли до виадука и, слегка присев, будто делала книксен перед человеком лучшего общества, добавила: — И до свидания!
Вацлав молча поклонился, и она поплыла прочь в своих шелестящих белых юбках; но тут же вернулась.
— Еще словечко! Прошу вас, пан Незмара — если вы не хотите, чтобы я называла вас иначе,— раз уж вы до сих пор ничего никому не говорили, как я надеюсь, более того, как я убеждена, то вы и впредь оставите все про себя; знаю, вы человек слова, и не станете болтать, просто я хотела попросить, чтоб и между нами никогда не было об этом разговора, ладно? Я никогда не забуду, что вы для меня сделали, и никогда больше не полезу на плот в темноте!
Говорила она просительно-ласковым тоном, какой подобает девицам только моложе восемнадцати лет, но молодой Незмара пришел в восторг и с грустным восхищением смотрел вслед уходящей барышне.
А она шагала так быстро, словно спасалась от чего-то; юбка теннисного костюма так и билась вокруг ее коленей.
«Конечно,— думал сын сторожа,— она спешит подальше уйти даже от того воздуха, которым мы дышали вместе, хочет поскорей попасть к своим, на корт... Ясно! Я заставил ее побыть со мной, и она согласилась только из опасения, как бы я ее не выдал...»
На самом деле Тинда шла так быстро просто потому, что такой бодрый широкий шаг весьма выгодно выделял ее высокую фигуру, и потому еще, что знала — молодой атлет так и будет смотреть ей вслед, пока она не скроется из его глаз.
И когда она скрылась, он вздохнул так бурно, что кто-то из прохожих оглянулся; Вацлав был болен любовью, как мальчишка в переходном возрасте, и чуть не плакал, ревнуя Тинду даже к теннису.
Впрочем, после этого первого свидания были и дальнейшие, и они многое изменили.
Наступила чудесная погода, и Тинда, для великолепного сложения которой этот спорт, теннис, был словно нарочно изобретен, регулярно появлялась на корте. И часть ее пути от Поржичских ворот до виадука принадлежала Вацлаву — он всегда поджидал ее в скверике у музея.
Поначалу это выглядело так, будто принцесса из «Тысячи и одной ночи», проходя по царскому саду, сворачивала в кусты, чтобы там вознаградить раба — которого обычно и не замечают,— за то, что он знает, да не скажет ничего, что бы ее компрометировало; однако вскоре эти отклонения от привычного маршрута, эти тайные встречи удивительным образом приобрели для Тинды какую-то не изведанную прежде прелесть. Главное, нельзя было.представить себе ничего более романтического, чем такая, недопустимая в глазах света, тайна.
Кроме как в этом скверике, полностью оккупированном няньками с детьми, где никогда не появлялся никто из ее общества, кроме как на этой, тогда еще не замощенной дорожке, идущей мимо обветшалых, ныне давно снесенных хибарок, куда не ступала нога прилично одетого человека, Вацлав не смел обнаруживать свое знакомство с Тиндой — под страхом того, что больше он ее никогда не увидит и не услышит от нее ни словечка.
Было что-то совсем новенькое для нее в том, как под напором страсти прерывалось дыхание этого могучего парня, когда она рассказывала ему о своих поклонниках с корта, об интригах ревнивых соперниц и о бессильной злобе врагинь ее успехов в карлинском клубе; или в том, как его губы наливались кровью, так что он едва мог пролепетать пару слов, когда она случайно прикоснется локтем к его рукаву, облекавшему каменное, а вернее сказать — железное плечо, потому что ведь камень не так-то легко раскалить.
Да, раскалить; ибо если Тинде дано было поджаривать мужчин на их собственном огне, то делала она это с превеликим удовольствием. Но ни у кого из них пламя не взвивалось так высоко, и никто не корчился в этом пламени так мучительно, как молодой Незмара.
И то сказать — с ним одним пережила она тогдашний ужас на Влтаве...
Об этом эпизоде, следуя уговору, они никогда не упоминали, но, встречаясь, оба не имели ни единой мысли, которая бы не касалась той ночи, и каждый знал, что другой думает о том же.
Тинду глубоко удивляло, что она в состоянии прямо смотреть в глаза Вацлаву, отлично зная, что он и сейчас видит ее, одетую одним лишь лунным светом.
А Вацлав чувствовал, что стыдиться-то надлежит ему, ибо именно он был предметом ее неукротимого любопытства, а не наоборот. И он краснел под ее изучающим взглядом, для которого его глаза, вероятно, были слишком малыми отверстиями, чтобы она могла заглянуть к нему внутрь. Поэтому при каждом его слове Тинда разглядывала его то с одной, то с другой стороны, вгоняя в замешательство.
Раз как-то — в эту минуту он рассказывал ей о тяжелой атлетике и отвечал на множество вопросов, касающихся этого его великого увлечения,— она вдруг прервала его. Он удивленно оглянулся,— что это с ней? — ибо почувствовал, как она большим и указательным пальцами, словно циркулем, обмеривает его бицепс, брезгливо отставляя при этом остальные пальцы. У нее вырвалось какое-то нечленораздельное междометие, весьма похожее на восклицание отвращения,— не хватало только, чтоб ее передернуло! И даже Вацлаву, парню не очень-то быстро соображающему, стало ясно, что все это она проделала как бы помимо своей воли.
Он двинул плечом, Тинда в смущении быстро Естала со скамейки и чуть ли не обратилась в бегство.
В другой раз, при разговоре, она долго не отрывала взгляда от его кулака и, как бы продолжая жестикулировать своей прелестной ручкой, начала сопровождать свои слова прикосновениями пальчиков к его костяшкам, а кончив говорить, положила на его кулак легкую свою ладошку в ожидании ответа. Но когда он, запинаясь, стал отвечать, она убрала свою ладонь и легонько шлепнула его по руке, словно была недовольна допущенной интимностью. Но он-то отлично понял — это она наказывала ту... бестию, что слишком живо шевельнулась в нем.
И, однако, Тинде очень нравилось убеждаться в том, что бестия эта никогда не спит.
При таком диалоге чувств безразлично, что говорят уста, да и трудно было бы вести с Незмарой, пускай будущим инженером-механиком, какой-либо разговор, который поднимался бы выше вечной темы — спорта или чего-либо в этом же роде.
Но об одной вещи Тинда не допускала и намека — о его чувстве к ней. При первой же его попытке она заявила:
— Прошу покорно пана не говорить лишнего! Она обращалась к нему в третьем лице — таков был
обычай среди молодежи ее класса в общении не с родственниками, но с очень близкими знакомыми.
На возражение Вацлава, что это кажется ему не таким уж лишним, Тинда ответила вопросом:
— А знает пан, когда он производит наихудшее впечатление?
— Когда он разыгрывает серьезного претендента, который прямо от меня устремится к императорскому советнику просить моей руки... У вас, верно, хватит ума не удивляться, если подобный визит к моему отцу будет прерван намного раньше, чем вы бы предполагали, сапристи!
Она снова перешла на «вы», что было безошибочным признаком надвигающегося холода, который легко может усилиться.
— Лишнее... — пробормотал устрашенный атлет.
— Да, лишнее! Я ведь не безмозглая и не слепая, чтобы не видеть, что вы в меня влюблены!
— А вы, барышня?
— Слушайте, Вацлик,— Тинда употребила изобретенное ею ласкательное имя, которое ей очень нравилось, ибо тогда в моде было коверканье имен (а слово «Вацлик» звучало в ее устах как «ослик»).— Не думает ли пан, что я тут же брошусь ему на шею? Такое могло бы случиться лишь раз, и больше я уже не пришла бы!
— Но я... Я, барышня... ничего не могу с собой поделать, сказать «люблю, обожаю» — и того мало, я просто погибаю и наверняка погибну, меня пожирает, я и понятия не имел, что можно в самом деле гореть!..
— Ну, если хотите, признание за признание. Вы для меня очень милый, более того, очень интересный молодой человек — пока не заговариваете о любви, как все прочие зануды. Ради этого не стала бы я сюда являться, чтобы посидеть с вами на скамеечке! Буду уж искренна до конца: вы, интересный молодой человек, занимаете меня как тип, какого я до сих пор не знала, и хотя я хожу мимо вас двадцать четыре года — вам ведь столько? — но до сих пор вас не замечала, потому что никогда не смотрела на вас сознательно, пока вы меня не заставили...
— Я, барышня?!
— Не перебивайте меня и слушайте, что я честно скажу вам, раз уж решила быть честной... Хотя нет, сегодня я не истрачу всю свою откровенность, а то не останется на другой раз, а этот другой раз будет, если вы, Вацлик, возьметесь за ум... До сих пор беседы с паном были нетрудными, легкими, а теперь они становятся... как бы это выразить... немножко тяжелее, труднее, и если я в один прекрасный день пойму, что они мне не но силам,— в этом сквере меня больше не увидят!
— Тинда!.. — беспомощно пробормотал Незмара, хрустнув сцепленными пальцами.
— Вот-вот, это именно тот тон, какой скорее всего утвердит меня в таком решении. Продолжайте в том же духе, Вацлик, и Тинда в один прекрасный день найдет, что у нее отпало всякое желание взглянуть, не сидит ли в сквере у музея некий весьма интересный, отчасти знакомый ей молодой человек. И было бы жаль — теперь такая хорошая погода... А то как начнет лить неделю подряд, и конец всей красоте, включая теннис...
Прекрасная Тинда глубоко вздохнула.
— Что ж, ничего не поделаешь,— помолчав, заговорила она.— Пойдемте, если пан желает проводить меня до виадука,— как знать, сколько еще нам так ходить!
И ладонь ее, изогнувшись от желания, поднялась над его сомкнутыми пальцами и не удержалась, шлепнула по ним.
Тинда встала, но Вацлав, не поднимаясь с места, ошеломленный подобным истолкованием их отношений, смотрел до того жалобно, что она могла бы и пожалеть его. Но именно таких моментов в своих платонических авантюрах и жаждала Тинда и с наслаждением их смаковала.
— У-у! — ее передернуло.—Страсть, неистовство — это не для меня! Уж это верный путь к пристани безнадежности. Шевелитесь же, несчастный,— если, конечно, пан хочет. Но только до виадука, дальше ни-ни!
Вацлав подчинился и тяжелым шагом последовал за ней.
— Барышня Улликова! — воззвал через некоторое время этот молчаливый тяжелодум, и голос его был хриплым. («Ого!» — подумала барышня Улликова.)
— Да?
— Вы говорили про откровенность... что не будете тратить ее всю, чтоб и на другой раз осталось... правда?
— Совершенно верно! — упрямым голоском подтвердила она.
— А когда-нибудь выскажете остаток-то?
— Да, и притом — когда вы того захотите... только не сегодня, теперь уже нет времени,— прозвучал насмешливый ответ, но потом Тинда вернулась к обычному своему тону и защебетала: — Только, милый Вац-лик, предупреждаю: то будет наш последний разговор на этом свете!
— Ладно,— Незмара почти задыхался, словно страдал от тяжкой раны.— Разрешите, милостивая барышня, со всем почтением откланяться!
— Так вы не проводите меня до виадука?
— Нет! Мне надо отвыкать.
— Как угодно! — пропела речитативом Тинда и, помахав ему ручкой из-под зонтика,— довольно неспортивный предмет в сочетании с теннисной ракеткой,— быстро пошла прочь.
Отойдя подальше, она произнесла вслух:
— Ого!
Это «ого» относилось к последнему взгляду Вацлава, который она еще успела уловить. Было в этом взгляде нечто, напоминающее слишком высоко взметнувшееся пламя — о такой огонь очень легко обжечься. Через такой не прыгают умные девушки. Но именно поэтому Тинда оглянулась.
Вацлав, разумеется, стоял на месте и смотрел ей вслед.
— Завтра в этот же час, при хорошей погоде! — бросила она через плечо.
Он не ответил.
Он только смотрел, как она бодро, быстро удаляется большими шагами, как бьется белая юбка вокруг ее сильных икр над тонкими, но крепкими щиколотками, и с легкостью дополнял сей архитектурный мотив представлениями обо всех прочих деталях ее фигуры.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45