— Вехоо!
Больной пристально вглядывается — узнал наконец монаха, улыбнулся уголками губ, но от слабости не может сказать ни слова.
Мигель берет за локоть врача и подводит к Вехоо.
— Есть ли надежда? Можно ли спасти его?
— Кто это? — осведомляется врач, щупая пульс больного.
— Великий артист и хороший человек.
— Ваш друг, отец настоятель? — вежливо спрашивает врач.
Мигель покраснел.
— Да. Но и все здесь — мои друзья.
— Понимаю, — улыбнулся врач. — Вы не хотите никому оказывать предпочтение. Но этот человек вам дорог.
Он осмотрел Вехоо, посоветовался с другим врачом. Затем оба подошли к Мигелю.
— Надежды мало, ваша милость, — говорит один.
— Вернее сказать, ее почти нет, — поправляет его коллега.
— Все зависит от ухода. От заботливости. Здесь нужно исключительное внимание. Банки точно в срок, лекарства вовремя. Я отдам особое распоряжение всем санитарам.
— Нет! — возражает Мигель. — Я сам буду ухаживать за ним.
— Вы, преподобный отец? — удивляются медики. — Утешать его — да. Но — ухаживать? Обмывать, чистить, переодевать…
— Все сделаю сам, — сурово произносит Мигель. — Только скажите, что требуется.
С той поры днем и ночью Мигель служит другу.
Долгими ночами, бодрствуя возле спящего актера, многое передумал Мигель, и вдруг явилась ему истина:
Хочешь обрести бога — служи человеку!
Да, да, это — то! Собственным трудом и заботами возмещать тысячам страждущих и несчастных за то страдание и горе, которое я причинил тысячам других. Уменьшать боль, которую сам сеял и множил. Добром искупать зло, делом исправлять дело.
Только такой епитимьи требует от меня бог!
Со всей страстностью бросился Мигель в труды — и они были благословлены.
Вехоо выздоровел.
Расставаясь с Мигелем, он сказал:
— Ты радуешься моему выздоровлению больше, чем я сам!
— Да, ибо оно означает разом два счастья: и само твое выздоровление, и то, что бог благословил мой труд. Не только я тебе, но и ты мне помог и принес пользу.
Мигель, подхлестываемый неисчерпаемой страстностью, служит немощным до упаду.
— Если бы он сделался воином, — сказал как-то о нем брат Дарио брату Иордану, — то упорством своим завоевал бы мир!
— А стань он философом, создал бы новый рай, — усмехнулся Иордан. — Счастье его и проклятие — это любовь и действие.
Дарио нахмурился:
— Действие? Да, но при этом он совсем забросил духовные упражнения и молитвы. Он уже не в состоянии предаться размышлениям и экстазу…
— Да разве вся его жизнь — не экстаз? — перебил его Иордан. — Не один сплошной, непреходящий экстаз? Не кори человека, ступившего на самый тяжелый и прямой путь к святости — на путь действия. Это не он, как мы думали, а мы с тобой, брат Дарио, слабые люди и себялюбцы пред ликом бога, ибо искупаем лишь самих себя. Мигель приносит добро и спасение многим. Мы обращаемся к богу непосредственно — он же через человека. Его счастье двойное, и заслуга его удвоена.
Хочешь обрести счастье — служи человеку!

Пересмотрите все виды работ и занятий на земле — ни в одном из них не требуется столь глубокого смирения, как в том, который избрал для себя Мигель.
Настоятель монастыря — Hermano Mayor, он берет себе самую тяжелую работу, словно он — из меньших и последних монахов.
В новом здании выбрал он для себя самую тесную и скромную келью. Большую же часть дней и ночей проводит он около больных.
Он убирает их койки, перестилает, переодевает больных, перевязывает раны, чистит гнойные нарывы, гладит лица, обезображенные сыпью и лишаями, возлагает ладони на пылающие лбы, трогает вздутые животы страдающих дизентерией и тифом.
Переворачивает страдальцев, обмывает высохшие, сморщенные тела, увлажняет губы, потрескавшиеся от жара.
Тихой речью успокаивает умирающих, до последней минуты поддерживая в них надежду на выздоровление.
Посмотрите: вот кавалер, который нашептывал красавицам страстные комплименты, — какой мир вносит он ныне словами своими в иссохшую душу уродливой старухи! Вот дон Жуан, подносивший девицам цветы на острие своей шпаги, — как он ныне приносит цветы убогой калечке, которая за все свои двадцать лет ничего не знала в жизни, кроме нищеты, унижений и побоев, а теперь худыми руками гладит лепестки розы, питая ее ароматом мечты о счастье, пусть крошечном, пусть с яблочную косточку!
Послушайте певца, чья любовная песнь возвышала до небес прекрасную донью на балконе — как тихонько напевает он ныне последнюю колыбельную ребенку, чей день не дождется заката…
О, терпение гордого дворянина, для которого чуть резкое слово служило предлогом для поединка на смерть — как выслушивает он ныне грубости и оскорбления, срывающиеся с губ человека, измученного болью, и отвечает на них улыбкой и добрым словом!
О, раздражительность больных, вознаграждающая заботу и самоотвержение бранью и злобными криками!
Брат Мигель — смиреннейший из братии Каридад. Терпеливейший из санитаров и самый желанный из утешителей страждущих и умирающих. Вот он, дон Жуан, прозванный всеми больными апостолом милосердия! Он покидает стены монастыря для того лишь, чтобы разыскать в трущобах Севильи тех, кого он приведет в Каридад и уступит им собственное ложе, чтоб самому улечься на холодном полу. Он оберегает и здоровых — тем, что уносит трупы утопленников и казненных и хоронит их, отдавая им последний долг, не испытывая страха перед опасностью заразиться и умереть.
Мигель никогда не знал меры ни в чем. Так и теперь. Нередко падает он от усталости у постели страдальца, и тот кличет других на помощь своему санитару.
Братия укоряет его за это, а он молчит, стоя посреди монахов, и потупляет взор, чтобы скрыть под веками жар, изобличающий радость слышать эти укоры и решимость служить людям еще больше, еще лучше.
Круг монахов шелестит мягкими уговорами — поберечь себя, не расточать своего здоровья, не перегибать палку, отдохнуть.
— Спасибо, возлюбленные братья, за вашу заботу обо мне, недостойном. Я постараюсь быть послушным вам…
И он возвращается к любимой каторге, бросается в работу с еще пущей страстностью, еще большим неистовством — фанатик смирения, ставший фанатиком труда, кающийся в глубочайшей покорности, слуга слуг, невольник невольников.
Новая больница Каридад приобретает известность. В ней — опытнейшие врачи и разумнейшее руководство, лучшие во всей Испании помещения и устройство. В ней самые заботливые служители и прекрасные результаты лечения — и есть у нее живая, неутомимая душа: брат Мигель.
Он установил полное равенство для больных. Богачей принимают лишь в том случае, если их болезнь столь же тяжела, как болезни прочих. Но уход за всеми одинаковый.
Ни с чем на свете не сравнишь шум и движение в больнице. Это место молитв, просьб, мольб, тут в кровавых тучах взблескивают молнии скальпелей, тут перетягивают кровеносные сосуды, тут замирают голоса, чтобы затем, в умиротворенной улыбке, забрезжить надежде.
И даже человек, который долгими ночами корчился от боли, который так ослаб, что уже не может говорить и еле дышит, — даже он полон надежды.
Даже он ждет чуда и надеется.
Черными вратами беспамятства тянутся застарелые болезни, запущенные недуги бредут над зияющей бездной молчания, пустоты и мрака. Но больные надеются.
В припадках падучей, с пеной на губах вспухает словечко надежды. В воплях и стонах — мысль не о гробе, не о бреге по ту сторону, а о возврате к обыденности этого мира.
О вы, все малые и великие Иовы, какие страдания уготовала вам жизнь! Параличи, отравления, случайные и умышленные, нарывы и фурункулы, дизентерию, лихорадку, холеру, желтуху, свищи, переломы, раздробленные кости черепа, язвы и открытые раны и тысячи иных зол, которыми наградила вас нищета…
Вы страдаете молча, стиснув зубы, или вопите как безумные, спрашиваете название вашего недуга или не интересуетесь им, лишь безмолвно прислушиваясь к тому, как что-то в вас зреет и разрастается, и с глазами, утонувшими в волнах страха, сжимаете кулаки, из последних сил удерживая в сознании придавленную душу — и надеетесь.
Доверчиво принимаете советы, пилюли, микстуры, уже со смертью на языке приближаетесь к подземной реке, к челну, в котором ждет перевозчик душ, уже ваше прерывистое дыхание и судороги мышц отмеряют последние минуты — но все, что еще живо в вас, надеется и кричит: вернись, здоровье, вернись, жизнь, вернись, любимая юдоль слез!
И я, брат Мигель, смиренный ваш слуга, — я здесь, чтобы питать вашу надежду.
Дайте же мне эту милость и радость эту!
Всех, кто работает в больнице, после тяжких трудов ждет отдых. Один Мигель не дает себе передышки. Дни и ночи его принадлежат страждущим, и мало времени остается у него для сна.
Под утро, когда с приближающимся рассветом обычно отлетают от ложа фурии страха и боли и больные засыпают более спокойно, Мигель зажигает свечу в своей келье и садится писать. Пишет он не тихое, монашески скромное исповедание веры — он пишет книгу странную, страстную, пламенную, которой дал название «Discurso de la Verdad» — «Беседы об истине».
Со дна неистовой натуры своей поднимает Мигель все богатства чувств, чтоб восславить Любовь. Пылкими словами побивает он человеческие грехи, лицемерие, себялюбие, жадность и лживость. Пригвождает их к позорному столбу, как в те времена пригвождали за язык головы злодеев к городским воротам. Кровь живая, свежая, яркая бьет из сердца его на слова, бичующие жестокость и бессердечие человеческого племени.
Со всей страстью, всем дыханием и кровью самой пишет Мигель трактат об Истине.
Это — выкрик мятущейся души человека, который после долгих странствий нашел наконец дорогу.
Пламенная, причудливо экзальтированная мысль Мигеля взывает здесь к силе духа, который сам должен стянуть путами дисциплины собственные неистовые стремления, чтоб не утратилась его человеческая сущность. Человек, необузданно страстный и пылкий, призывает здесь к служению страдающим и несчастным. К служению изнурительному и безмерному, по принципу: «Все — или ничего!»
И тот, кто прочтет «Беседы об истине» Мигеля, монаха общины Милосердных Братьев в Севилье, поймет: книгу эту писал человек сильного духа, человек, умевший быть только горячим или холодным, но никогда просто теплым.

Время идет. Год за годом родится, цветет, увядает и гаснет.
Сколько лет прошло после основания Каридад? Пять? Или уже десять? Мигелю за пятьдесят…
Проходят годы, наполненные смиренным служением, вписывая в лицо Мигеля бледность и усталость. И вот снова Страстная пятница, день распятия, день воспоминаний.
От образа к образу, рисующим путь на Голгофу, переходит Мигель, думая о страстях господних, оглядываясь на свою жизнь.
Заслужил ли я уже право на какую-то долю радости и покоя?
— Пойдешь с процессией, брат? — спрашивает Дарио.
— Не могу, — отвечает Мигель. — У нас несколько человек при смерти. Нельзя оставлять их.
— Ты очень осунулся, брат. Очень бледен. Я знаю тебя многие годы, и никогда еще ты не выглядел так плохо. Здоров ли?
— Я здоров. Просто не спал несколько ночей. Вот Дарио заставил Мигеля отдохнуть в пасхальный понедельник.
Мигель не согласился прилечь и вечером вышел из монастыря к реке.
Он шел, не обращая внимания на запахи, звуки и краски. Он утомлен. Он выбился из сил. Сел на берегу. Лунный свет озаряет его лицо.
Шла мимо женщина; увидела его лицо и остановилась.
— Брат Мигель!
Он поднял голову и узнал Солану. Медленно поднялся.
— Я не решалась навестить вас в монастыре. Прошло так много лет с тех пор, как мы виделись в последний раз…
Она улыбнулась при виде его удивления.
— Вы живете вне времени, Мигель. Его волны разбиваются о вас. Я уже десять лет замужем, у меня два сына… Старшего зовут Мигель.
Она подошла ближе.
— Вы похудели, но в остальном не изменились…
Перед Соланой стоял человек, хоть исхудавший чуть не до костей, но окрепший внешне и внутренне, и лицо аскета — прекраснее, чем было лицо распутника.
Так стояли они лицом к лицу. Аромат, исходивший от женщины, достигал его обоняния, в ее бледном лице было великое очарование и великая сила. Как это манит, как кружит голову…
Солана взяла его руку, сжала в мягких, теплых ладонях.
О годы, с течением которых кровь превратилась в свяченую воду, о страх, что вернутся знойные ночи, которые так душат а жгут!
Пылает и жжет рука Соланы. Гладит мою руку нежная ладонь…
Живой огонь прикосновения, трепет в сердце, праздничный миг среди будней!
Рука женщины спряталась под черные кружева — ярка ее белизна под ажурны» орнаментом. Полускрытая, манит она, светится сквозь узорчатую сеть, движения ее свободны, как у крылатого призрака. И опять берет его за руку Солана, и он не отнимает руки.
Губы под мантильей — как цветок в росе.
— Мигель!
В голосе — любовная дрожь.
— Как благодарна я мгновению, что позволило мне поговорить с вами наедине…
— Мы не одни, Солана.
— Ах да, я поняла вас. Но даже если божий гнев сожжет меня, как воск в пламени, если телу и душе моей суждено за это рассыпаться прахом и дымом, я хочу вам сказать…
— Вы хотите сказать мне нечто очень благочестивое, — нетвердым голосом перебивает ее Мигель.
— Нет, нет! — с жаром восклицает Солана. — Я хочу сказать, что все еще люблю вас, Мигель!
Он попытался обратить это в шутку:
— Вот так благочестие!..
Но Солана чувствует, как дрогнула его рука, которую она держит в ладонях.
По вечерней улице ковыляют убогие — голод и боль гонят их к Каридад.
Мигель высвободил свою руку.
Она подняла мантилью с лица, улыбнулась ему полными губами:
— Люблю вас, Мигель.
— Я вас тоже, — тихо ответил он.
— Что? Я не ослышалась?! — возликовала Солана, рванувшись к нему.
— Я люблю вас, сестра. — Слова Мигеля спокойны.
Темнота растекается по улицам города, и женщина не опускает мантильи. Зрачки ее искрятся — и вот она падает ему на грудь и целует…
Но губы Мигеля плотно сжаты, сердце холодно.
— Солана! — с укором сказал он. — Вы забываете…
— Прощай, прощай! — И она убежала с рыданием.
А он еще постоял, не спеша стереть поцелуй с губ, и улыбался спокойно, уверенный в себе, ибо достиг того предела, когда человек владеет телом и душою, когда его дух, несокрушимый и твердый, поднимается над человеческими желаниями.
Мигель вернулся в Каридад.
Изваяния святых в колоннаде монастыря заснули в тех позах, какие придала им рука художника. Но Мигель не преклонил колен перед Распятым, ибо больные ждут его.

На склоне лета одного из тех годов, что были добровольной каторгой Мигеля, в сентябре месяце, когда дни подобны прозрачным каплям утренней росы, а ночи светятся, как влажные глаза, — в монастырский колодец упала овца по имени Чика и утонула.
Монахи окружили колодец и, попеременно наклоняясь над черным глубоким цилиндром, беспомощно разводят руками.
— Ах, моя милая овечка! — причитает брат Дарио. — Утонула, бедняжка, а была такая беленькая и кудрявая, как облачко…
— Глаза у нее были словно из прозрачной смолы, такая ласковая была и милая… — подхватывает брат Иордан.
— Вытащите ее! Надо же похоронить бедненькую! — просит Дарио.
— Глубина колодца семьдесят локтей — спуститься невозможно…
Стояли монахи кружком, и глаза их были полны жалости; но вот колокол призвал их к молитве.
Вечером вышли посидеть в саду Иордан, Гарсиа и Дарио, в завязался меж ними один из ученых диспутов о сущности бога. Мигель, усталый, лежал возле на траве, глядя на верхушки померанцевых деревьев и слушая спор.
Неподалеку, не зная ничего об утонувшей овце, брали в колодце воду монахи, чья очередь была работать, и носили в больницу.
Брат Гарсиа молвил восторженно:
— Беспредельным одиночеством окружен бог, и великая тишина вокруг него…
— Нет! — с жаром перебил его Дарио. — Бога окружают сонмы ангелов. Райское пение раздается вокруг престола его…
— А я говорю — великая, леденящая тишина царит там, где пребывает бог, — повторяет Гарсиа.
— Он — всюду. Он — во мне, в тебе, Дарио, и в тебе, Гарсиа, и в той розе, и в пчеле, вьющейся над нею…
— Безбожные речи! — восклицает Дарио.
— Может быть, он даже в мертвой овце? — раскидывает ловушку Гарсиа.
— И в мертвой овце, и в ее костях…
Дарио резко отмахнулся:
— Ты говоришь, как еретик, брат Иордан!
— Разве ты не любил эту овцу? — спрашивает тот.
— Ну, любил, — допускает Дарио.
— И не отложилось ли в ее глазах немного от этой любви?
— Ты куда гнешь? — вскидывается Гарсиа.
— Во всем есть нечто от бога — во всем сущем. Частица бога, который один, но имеет сотни тысяч обликов и ипостасей, — есть в любом камне, в любой травинке, в каждой душе…
— Ты хочешь сказать, что у овцы есть душа? — возмущен Дарио.
— А ты в этом сомневаешься? Именно ты, чьему слову послушна была Чика и ложилась у ног твоих, глядя тебе в глаза?
— Как можете вы так говорить о самом важном?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44