Затесался, бедняга, к столу нечестивых, сам не зная как. Взял он монеты, поклонился низко, но не пошел и не пропил их, ни девки на них не купил, ни обоюдоострого разбойничьего ножа.
Золото отдал жене, детишек приодел, дом свой поддержал.
Увы, об этом узнали. Преследуемый насмешками и презрением, он был исключен из порочного сообщества. Никогда больше не поклонится он золотому тельцу.
Закопчены, истрепаны души этих ничтожеств, но и каждой найдешь хоть малую частицу света. Одна лишь душа Мигеля, прочерневшая насквозь, охваченная мерзостью, несет в себе только тьму, и мятежность, и вызов богу. Ничего уж не ждет он ни от бога, ни от мира. Миру и богу объявил войну.
А мать его умирает и плачет, что сын не приехал.
У Мигеля нет больше мечты, нет желаний. Он неистово мечется, заглушая, опьяняя себя наслаждениями, и если его полупогасший ум время от времени вспыхивает тлеющими угольками, то только ненавистью к людям или отвращением к самому себе. Лишь редко засветится в нем воспоминание о Грегорио, да и оно быстро бледнеет и угасает.
«У херувима» за багровой завесой в каморке проститутки Амарилис — душно, как в аду. Только что вышел отсюда плечистый матрос, оставив после себя запахи трюма и полуреал на столе.
Амарилис, сложив руки, страстно шепчет самой себе:
«Были у меня родители, и герб, и право на радостную жизнь. Я хотела жить и любить! Счастливая невеста, я готовилась стать спутницей жизни дона Родриго, делить с ним радость и страх, нести с ним вместе зло и добро. Проклят тот час, когда я увидела тебя, изменник Мигель! Ты все отнял, ограбил меня и бросил. И вот чем ты меня сделал…
Да будут же прокляты потомки твои на вечные времена, пусть родятся они слепыми, глухими, немыми, пусть поразят их болезни, пусть покроются они чумными пятнами, пусть влачат они жизнь, еще более жалкую, чем моя, еще более позорную и унизительную…
Одно у меня утешение в муках моих — это то, что нас много, погубленных им. Что он погубил не одну меня — толпы женщин!
Пусть же их будет больше! Больше!
Всех, от моря до гор, пусть всех вас получит он, всех вас обманет, предаст, покинет!
Купайтесь в вине, бывшие подруги мои из знатных семейств, купайтесь, пока есть время. Ибо после того, как он пройдет расстояние, отделяющее дверь от вашего ложа, никто уже не станет пить вино из ваших туфелек, и купаться вы будете в слезах. С какой стати страдать мне одной? Пусть я буду не одна! Пусть нас будет столько, что глазом не охватить! Больше, больше!..»
Однажды ночью, под деревьями на Аламеде, Мигеля подстерегали наемные убийцы. А он спокойно прошел между шестью кинжалами, которые за его спиной окрасились кровью невинного.
В Ронде Мигель с конем упал в пропасть. Конь сломал хребет — всадник выбрался без единой царапины.
В предместье Санта-Крус он вышел из дома, в котором только что обесчестил пятнадцатилетнюю. Едва он переступил порог — дом рухнул и похоронил под обломками всех жильцов, в том числе и жертву Мигеля, а преступник остался невредим.
Видит ли бог его бесчинства? Почему он терпит их? Чего он ждет?
Город ненавидит Мигеля, ненавидит яростно. Стены дворца Маньяры к рассвету исписывают позорящими словами и проклятиями. Стены покрыты плевками, измазаны грязью и гнилыми яйцами, окна выбиты.
Люди перестают верить в бога оттого, что бог оставляет его безнаказанным. Другие говорят — если и есть бог, значит, он несправедлив.
Все злодеяния в городе приписывают Мигелю.
Изверг. Антихрист.
И однажды в разгар пира — так Мигель называет свои оргии — входит гонец из Маньяры и сообщает графу, что мать его умерла, напрасно призывая сына.
А сын посадил на колени цыганку Фернанду и начал ее целовать.
Знает ли бог о таком кощунстве?
Каталинон сидит на лестнице рядом с Висенте, плачет по скончавшейся госпоже и с отвращением думает о господине.
— Пойду напьюсь… Дай мне денег, старик! Противно у меня во рту. Пойду напьюсь за его грехи. Мне надо напиться — только не на его деньги. Дай мне две монеты, старик!..
Она стояла у границы матросского квартала, прислонившись к стене. Было душно; короткая шерстяная накидка портовых бускон сползла к ногам, она расстегнула платье до самых увядших грудей и стояла, зевая. У пояса — желтая роза. Цветок на гробе… В такой духоте даже зевать утомительно. За весь день заработала два реала. Дешева любовь в порту.
Мужские шаги — четкие, быстрые. Трезвый идет. Трезвый все видит отчетливо — опять ничего не будет.
Она прикрыла лицо дешевым веером и приглушенно, скрывая недостаток зубов, шепнула:
— Возьми меня с собой, миленький!
Матрос взглянул на нее, сплюнул:
— Тьфу, да ты древнее земного шара, старая рухлядь!
И ушел, отплевываясь. Женщина зевнула.
Опять шаги. Заплетаются, спотыкаясь о булыжники.
— Сеньор, пойдем позабавимся…
— Уф! — вздыхает пьяный, подходит вплотную к старой потаскушке, ощупывает ее обеими ладонями и вытаращенными глазами. — Черт, да ты словно деревяшка! Прощай навек. Ни за мараведи!
Он плетется во тьму; подмигивает уличный фонарь.
Женщина равнодушно глядит в пространство.
Снова шаги. Медленные, медленные… Зевнув, потаскушка подняла накидку, приблизилась к мужчине.
— Задумались, сударь? Тоска одолела?
Мужчина смотрит в землю, молчит.
— Я развлеку вас, хотите? Пойдемте…
Мужчина, не взглянув, идет за ней. Что одна, что другая.
По скрипучим ступеням поднялись в какую-то смрадную берлогу. За окном, внизу, поет море. Женщина засветила каганец, заслонила свет платком.
— Говори тихонько, понимаешь? — прошептала она.
Он лег, не глядя на нее. Обнял сильно, как давно никого не обнимал. Печаль разжигает страсть. Но удовольствия он не испытывает.
После она захотела положить ему голову на плечо. Он отодвинулся. Она легла рядом.
В открытое окно входит темнота, душная, дышать нечем; под окном курится испарениями море. Нагота женщины укрыта темнотой.
— Ты и теперь печален. Дай поцелую…
Поцеловала — мужчина содрогнулся. На губах ее — вкус желчи.
— Жизнь пуста, как дырявый горшок. Все сейчас же проваливается, не остается ничего, — усталым голосом говорит она.
И потом:
— Скажи мне — для всех ли сотворил господь мир?
— Да.
— Господи! — Она немного приподнялась. — Что же мне-то дано в этом мире?!
— Любовь. — Голос в темноте насмешлив. — Одна любовь. Уйма любви.
Женщина склонилась к нему, обдав неприятным дыханием:
— Поверишь ли, я ведь до сих пор не знаю, что такое любовь!
Молчание душное, мутное.
— А ты — ты знаешь? — спрашивает женщина.
Не ответила ночь. Из глаз в глаза переливаются сквозь темноту видения тоски.
Мужчина погружен в себя, женщина лежит, как камень на краю пустыни, и тоже молчит.
Потом заговорила снова:
— Я тоже из плоти и крови. Я тоже хотела бы хоть разок узнать, что такое любовь. С малых лет мечтала узнать ее. Но бог не дал мне…
Боль ее мучительно жжет Мигеля — ведь это его собственная, до мозга костей его собственная боль. Широко раскрытыми глазами видит он пропасть. Колесо времени вращается впустую — мгновенье равно столетию, и душит боль…
Он шевельнулся, спросил внезапно:
— Веришь в бога?
— Верю. Надо же во что-то верить.
— Каков он, бог, женщина?
— Могущественный, сильный. Наверняка. Строгий. Но, говорят, любит убогих. Вот когда умру, — засмеялась, — будет мне в царствии божием лучшая жизнь. А я наверняка попаду туда, потому что земля была для меня адом. Как ты думаешь, кто здесь, на земле, больше страдает — тот, кто всю жизнь испытывает боль, или тот, кто причиняет ее другим?
Мигель затрепетал. Да, он всю жизнь причиняет боль другим — так вот почему он страдает? Гневом исказилось его лицо.
— Я ухожу, — резко сказал он.
— Что так? — удивилась женщина. — Или я сказала что дурное?
— Молчи. Встань!
Женщина поднимается, пропуская его.
— Ты очень молод, а глаза у тебя неподвижные. Чувства в них нет. Это нехороший знак.
Он в бешенстве швырнул ей под ноги золотой.
— Ааа! Богач… Повезло мне нынче!
— Перестань болтать! — злобно крикнул он.
Она, забыв, что надо разговаривать тихо, засмеялась — смех ее, пусть глухой, оказался лучше всего, что у нее было. Он прорезал темноту и рассеял свет каганца по всей комнате.
— Эх, все мы только люди. И скорее согласны жить в позоре, чем лежать в могиле. — Она наклонилась, ища что-то на полу. — У меня была розочка… желтенькая такая… Мне ее одна девчушка подарила, я иногда даю ей медяк. Куда ж она девалась? А, вот… О, вы растоптали ее!
— Прощай.
— Прощайте, сударь, и пусть исполнится ваше желание.
Он обернулся с порога, тихо спросил:
— А как ты думаешь, чего я желаю?
— Спать, спать без снов и, может, не просыпаться больше…
Мигель выбежал в духоту ночи.
Маркиз Руис пригласил Мигеля на свадьбу своей племянницы. Гости доблестно пьют с полудня, а уже приближается полночь. И только когда пробило двенадцать и улицы уже третий час как были заперты цепями, явился Мигель.
Столь почетному гостю место во главе стола, а Мигель сел в самом конце, возле зрелой красавицы Антонии, жены незнатного писаря Кальмероса.
Пышная женщина, статная, щеки румяные, крепкие, хорошенький носик, полные губки, и в глазах — живой огонек.
Вино течет рекой, сознание гостей пересыхает, как русла в августе, в окна подмигивают звезды знойной ночи. Мигель, прищурясь, наблюдает за Антонией злобно и алчно, как хищник за добычей.
Под общий шум неизвестно которого по счету тоста Мигель берет женщину за руку и тащит ее вон.
— Что это значит, ваша милость? — сопротивляется дама. — Я замужняя женщина! Я честная женщина…
Он стащил ее с лестницы, вон из дому, на маленькую площадь, где у фонтана в слабом свете звезд темнеет клочок скудной травы.
— Ах, как вы мне нравитесь, ваша милость, — лепечет дама, прижимаясь к Мигелю. — Быть с вами, под звездным небом…
Мигель молча обнимает ее зрелые прелести.
— Ну, говорите же! Я вам нравлюсь? Что во мне вам больше нравится? Губы, правда? Так мне говорили…
Но Мигель и не думает объясняться в любви.
Он не рассыпается в восторгах, не хвалит ее красоту. Не ласкает. Швыряет женщину наземь и без словесных украшений, без поцелуев яростно овладевает ею. Все происходит быстро и кратко.
— Ах, что вы делаете!.. Здесь, на площади… Что обо мне подумают… Моя добродетель… Оооо!
Запоздалые гуляки перелезают через цепи, выходят на площадь. Один из них поднес длинную палку с фонарем на конце к самой парочке.
— Эгей! — кричит он. — Глядите! Тут любятся прямо под открытым небом!
— Какое бесстыдство, публично…
— Кто вы такие? — возмущенно гремит толстый горожанин.
Мигель встает, в свете фонаря его осклабившееся лицо похоже на лик сатаны.
— Кто мы? — отвечает он. — Имя дамы не важно, а я, почтенные, дон Мигель де Маньяра!
— О!
Гуляки отпрянули, женщина закрывает лицо руками.
— Ну, чего пялитесь? — вскипает гневом Мигель. — Что ж прикусили языки, притворы? Ах вы, невежи, хотите осветить даму? На меня светите! Боитесь? Отступаете, трусы?
Мигель выхватывает шпагу и кричит, как одержимый:
— Я Мигель де Маньяра! Я дон Жуан! Милости прошу, жалкие твари!
Гуляки в ужасе отступают перед его шпагой, перед его криком.
Открываются окна, люди выбегают из домов, фонарей и факелов все больше, пятна света пляшут по земле и в воздухе.
— Моя воля — закон для этого города и всей страны! — в припадке безумия кричит Мигель. — Захочу — и возьму всех ваших жен, всех дочерей! Я тут единственный господин! Прочь с дороги!
Люди расступились — ни одна рука не поднялась на него.
— Братья во Христе, избегайте всякого соприкосновения с проклятым человеком, ибо он общается с дьяволом, — проповедует Трифон в церкви святого Сальватора; эта проповедь направлена против Мигеля, хотя иезуит не называет его. — Похоть, злоба и ненависть — вот суть черной его души. Он развратил вековую нравственность этого города, он потрясает основы человеческого общества, рвет священные семейные узы, унижает и оскорбляет святую церковь и даже восстает на законы всемогущего!
Верующие с удовлетворением слушают пламенные речи Трифона, которыми он бичует безбожного распутника. И хотя имя Мигеля не названо, все знают, о ком он говорит.
— Услышьте призыв мой, о матери севильские! — повышает голос Трифон. — Берегите дочерей ваших, как зеницу ока! Мужчины, следите бдительно за каждым шагом ваших жен и невест! Женщины и девушки, опасайтесь даже взглянуть на него! Ибо вам говорю я — сгорит во пламени всякий, кто соприкоснется с этим обреченным геенне! Осените себя крестом перед ним, воздвигните персты против его завораживающего взгляда и бегите подальше! Ибо он — Антихрист, и проклятье небес падет на его голову и разобьет ее в прах, как и головы тех, кто с ним заодно!
Трифон перевел дыхание, и голос его поднялся до крика:
— Придет час, он должен прийти, когда само небо низринется на него и раздавит! Карающая десница бога уже сжимается в кулак!
В красноватом чаду светильников, в клубах дыма, в бледном отблеске мутного рассвета, на волнах голосов, скорее похожих на храп, колышется вертеп «У херувима», и все качается вокруг Мигеля.
Кислые запахи вин, вонь индейского табака, запах мускуса от проституток.
Темен лицом, с волосами, прилипшими ко лбу, сидит Мигель — не пьяный, а одичалый от вина — образ безудержного разврата. Две девки по бокам его, третья прижимается сзади грудями к его голове:
— Похвастайтесь, господа! У кого из вас, как у Мигеля, по любовнице на каждом квадратном метре земли?
— Ха, земля… — угрюмо подхватывает Мигель. — О земля, отцветшая роза, твои обширные объятия тесны мне…
— Настанет день, когда удовольствуешься двадцатью квадратными локтями могилы, — раздался голос от одного из дальних столиков.
— Кто это сказал? — Мигель стряхивает с себя девок. — Кто хочет, чтоб ему продырявили лоб?
— Пойте, пташечки! — завопил Николас, и девицы заверещали затасканную песню.
Как осы на огрызок груши, набросились на Мигеля девки — существа без имени, без семьи, лишенные очарования, безобразные и смазливые.
— Других у тебя нет, Руфина? — кричит Мигель. — Ну, что поделаешь. Удовольствуюсь нынче и вами, жалкие создания посредственности! Все сюда, ко мне! Согрейте мне сердце, в котором стужа. Дышите, гладьте, грейте мне сердце! Как холодно здесь… Какая пустота во мне и вокруг меня…
Слова вырываются у него все быстрей, все быстрей, все неистовей.
— Пусто, пусто, как на кастильских равнинах… Почему вы молчите?
Девки жмутся к нему, улыбаются, говорят что-то нежно и страстно, а Мигелю кажется, что он один посреди гробовой тишины.
— Слышите меня? Да скажите же что-нибудь! Вы открываете рты, но молчите… Говорите, черт вас!.. Ничего не слышу. Кричите! Не слышу! Не слышу! Только мой голос возвращается эхом. Прижми меня к себе! Скорей! Чтобы я почувствовал, что я — не один!
Девушка крепко обняла его.
— Что же ты не повинуешься мне? — скрипит зубами Мигель. — Я приказываю тебе прижаться! И кричи, чтобы я тебя слышал! Неужели никогда не услышать мне ничьего голоса, кроме собственного?
Клиенты поднимаются с мест, пялят глаза.
Руфина подходит к Мигелю, отстраняет перепуганных шлюх и мягко прикладывает ладонь к его лицу.
— Успокойтесь, ваша милость, — нежно просит она. — Вы возбуждены, но это пройдет. Настанет время, и вы обретете покой. Жизнь ваша получит иное направление. Вы положите голову на колени женщине, которую полюбите верной и преданной любовью.
Мигель разражается смехом.
Он смеется впервые, но смех этот жесток, как смех сатаны.
— Надо же придумать такое, Руфина! Уж наверное, склоню я голову… И буду ползать на коленях в лужах слез, так, что ли?
Смех, злой смех беснуется, но Руфину не задевает насмешка.
— Будет так, как я сказала, — спокойно отвечает она. — Я, сударь мой, видела людей, охваченных страхом.
Глаза Мигеля расширились, словно в них отразился образ иного мира. Он встает, шатаясь, прижимает руки к груди:
— Иной мир… Тот свет? Ха-ха-ха! Страх? Timor fecit deos! Но я не знаю, что такое страх. Я спускаюсь с небес, как огненное облако. Как оно жжется, мое небо… Горю! Горю! Подайте мне чашу! Пить!
Но нет никого, кто бы сжалился и протянул ему бокал.
Возбуждение Мигеля растет, руки ищут опоры в воздухе, дыхание вырывается короткими свистящими взрывами, сдавленный голос словно корчится в неистовой экзальтации.
— Эй ты, властитель того света! Ты мой враг — приди, давай посчитаемся! Я давно отбросил все, что было во мне божеского и человеческого! И если мне не понравится раскаленное добела ложе, уготованное для меня в аду, приготовь-ка ты там, наверху, свой трон для меня!
Давящая тишина.
Мигель вдруг круто обернулся, словно почувствовал за спиной кого-то, и выхватил шпагу.
— Ну же, господи, покажись! Хоть ты и бог, — я проткну тебя!
Он тычет шпагой в воздух, женщины с криком разбегаются, прячутся.
— Все наслаждения мира — мои!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
Золото отдал жене, детишек приодел, дом свой поддержал.
Увы, об этом узнали. Преследуемый насмешками и презрением, он был исключен из порочного сообщества. Никогда больше не поклонится он золотому тельцу.
Закопчены, истрепаны души этих ничтожеств, но и каждой найдешь хоть малую частицу света. Одна лишь душа Мигеля, прочерневшая насквозь, охваченная мерзостью, несет в себе только тьму, и мятежность, и вызов богу. Ничего уж не ждет он ни от бога, ни от мира. Миру и богу объявил войну.
А мать его умирает и плачет, что сын не приехал.
У Мигеля нет больше мечты, нет желаний. Он неистово мечется, заглушая, опьяняя себя наслаждениями, и если его полупогасший ум время от времени вспыхивает тлеющими угольками, то только ненавистью к людям или отвращением к самому себе. Лишь редко засветится в нем воспоминание о Грегорио, да и оно быстро бледнеет и угасает.
«У херувима» за багровой завесой в каморке проститутки Амарилис — душно, как в аду. Только что вышел отсюда плечистый матрос, оставив после себя запахи трюма и полуреал на столе.
Амарилис, сложив руки, страстно шепчет самой себе:
«Были у меня родители, и герб, и право на радостную жизнь. Я хотела жить и любить! Счастливая невеста, я готовилась стать спутницей жизни дона Родриго, делить с ним радость и страх, нести с ним вместе зло и добро. Проклят тот час, когда я увидела тебя, изменник Мигель! Ты все отнял, ограбил меня и бросил. И вот чем ты меня сделал…
Да будут же прокляты потомки твои на вечные времена, пусть родятся они слепыми, глухими, немыми, пусть поразят их болезни, пусть покроются они чумными пятнами, пусть влачат они жизнь, еще более жалкую, чем моя, еще более позорную и унизительную…
Одно у меня утешение в муках моих — это то, что нас много, погубленных им. Что он погубил не одну меня — толпы женщин!
Пусть же их будет больше! Больше!
Всех, от моря до гор, пусть всех вас получит он, всех вас обманет, предаст, покинет!
Купайтесь в вине, бывшие подруги мои из знатных семейств, купайтесь, пока есть время. Ибо после того, как он пройдет расстояние, отделяющее дверь от вашего ложа, никто уже не станет пить вино из ваших туфелек, и купаться вы будете в слезах. С какой стати страдать мне одной? Пусть я буду не одна! Пусть нас будет столько, что глазом не охватить! Больше, больше!..»
Однажды ночью, под деревьями на Аламеде, Мигеля подстерегали наемные убийцы. А он спокойно прошел между шестью кинжалами, которые за его спиной окрасились кровью невинного.
В Ронде Мигель с конем упал в пропасть. Конь сломал хребет — всадник выбрался без единой царапины.
В предместье Санта-Крус он вышел из дома, в котором только что обесчестил пятнадцатилетнюю. Едва он переступил порог — дом рухнул и похоронил под обломками всех жильцов, в том числе и жертву Мигеля, а преступник остался невредим.
Видит ли бог его бесчинства? Почему он терпит их? Чего он ждет?
Город ненавидит Мигеля, ненавидит яростно. Стены дворца Маньяры к рассвету исписывают позорящими словами и проклятиями. Стены покрыты плевками, измазаны грязью и гнилыми яйцами, окна выбиты.
Люди перестают верить в бога оттого, что бог оставляет его безнаказанным. Другие говорят — если и есть бог, значит, он несправедлив.
Все злодеяния в городе приписывают Мигелю.
Изверг. Антихрист.
И однажды в разгар пира — так Мигель называет свои оргии — входит гонец из Маньяры и сообщает графу, что мать его умерла, напрасно призывая сына.
А сын посадил на колени цыганку Фернанду и начал ее целовать.
Знает ли бог о таком кощунстве?
Каталинон сидит на лестнице рядом с Висенте, плачет по скончавшейся госпоже и с отвращением думает о господине.
— Пойду напьюсь… Дай мне денег, старик! Противно у меня во рту. Пойду напьюсь за его грехи. Мне надо напиться — только не на его деньги. Дай мне две монеты, старик!..
Она стояла у границы матросского квартала, прислонившись к стене. Было душно; короткая шерстяная накидка портовых бускон сползла к ногам, она расстегнула платье до самых увядших грудей и стояла, зевая. У пояса — желтая роза. Цветок на гробе… В такой духоте даже зевать утомительно. За весь день заработала два реала. Дешева любовь в порту.
Мужские шаги — четкие, быстрые. Трезвый идет. Трезвый все видит отчетливо — опять ничего не будет.
Она прикрыла лицо дешевым веером и приглушенно, скрывая недостаток зубов, шепнула:
— Возьми меня с собой, миленький!
Матрос взглянул на нее, сплюнул:
— Тьфу, да ты древнее земного шара, старая рухлядь!
И ушел, отплевываясь. Женщина зевнула.
Опять шаги. Заплетаются, спотыкаясь о булыжники.
— Сеньор, пойдем позабавимся…
— Уф! — вздыхает пьяный, подходит вплотную к старой потаскушке, ощупывает ее обеими ладонями и вытаращенными глазами. — Черт, да ты словно деревяшка! Прощай навек. Ни за мараведи!
Он плетется во тьму; подмигивает уличный фонарь.
Женщина равнодушно глядит в пространство.
Снова шаги. Медленные, медленные… Зевнув, потаскушка подняла накидку, приблизилась к мужчине.
— Задумались, сударь? Тоска одолела?
Мужчина смотрит в землю, молчит.
— Я развлеку вас, хотите? Пойдемте…
Мужчина, не взглянув, идет за ней. Что одна, что другая.
По скрипучим ступеням поднялись в какую-то смрадную берлогу. За окном, внизу, поет море. Женщина засветила каганец, заслонила свет платком.
— Говори тихонько, понимаешь? — прошептала она.
Он лег, не глядя на нее. Обнял сильно, как давно никого не обнимал. Печаль разжигает страсть. Но удовольствия он не испытывает.
После она захотела положить ему голову на плечо. Он отодвинулся. Она легла рядом.
В открытое окно входит темнота, душная, дышать нечем; под окном курится испарениями море. Нагота женщины укрыта темнотой.
— Ты и теперь печален. Дай поцелую…
Поцеловала — мужчина содрогнулся. На губах ее — вкус желчи.
— Жизнь пуста, как дырявый горшок. Все сейчас же проваливается, не остается ничего, — усталым голосом говорит она.
И потом:
— Скажи мне — для всех ли сотворил господь мир?
— Да.
— Господи! — Она немного приподнялась. — Что же мне-то дано в этом мире?!
— Любовь. — Голос в темноте насмешлив. — Одна любовь. Уйма любви.
Женщина склонилась к нему, обдав неприятным дыханием:
— Поверишь ли, я ведь до сих пор не знаю, что такое любовь!
Молчание душное, мутное.
— А ты — ты знаешь? — спрашивает женщина.
Не ответила ночь. Из глаз в глаза переливаются сквозь темноту видения тоски.
Мужчина погружен в себя, женщина лежит, как камень на краю пустыни, и тоже молчит.
Потом заговорила снова:
— Я тоже из плоти и крови. Я тоже хотела бы хоть разок узнать, что такое любовь. С малых лет мечтала узнать ее. Но бог не дал мне…
Боль ее мучительно жжет Мигеля — ведь это его собственная, до мозга костей его собственная боль. Широко раскрытыми глазами видит он пропасть. Колесо времени вращается впустую — мгновенье равно столетию, и душит боль…
Он шевельнулся, спросил внезапно:
— Веришь в бога?
— Верю. Надо же во что-то верить.
— Каков он, бог, женщина?
— Могущественный, сильный. Наверняка. Строгий. Но, говорят, любит убогих. Вот когда умру, — засмеялась, — будет мне в царствии божием лучшая жизнь. А я наверняка попаду туда, потому что земля была для меня адом. Как ты думаешь, кто здесь, на земле, больше страдает — тот, кто всю жизнь испытывает боль, или тот, кто причиняет ее другим?
Мигель затрепетал. Да, он всю жизнь причиняет боль другим — так вот почему он страдает? Гневом исказилось его лицо.
— Я ухожу, — резко сказал он.
— Что так? — удивилась женщина. — Или я сказала что дурное?
— Молчи. Встань!
Женщина поднимается, пропуская его.
— Ты очень молод, а глаза у тебя неподвижные. Чувства в них нет. Это нехороший знак.
Он в бешенстве швырнул ей под ноги золотой.
— Ааа! Богач… Повезло мне нынче!
— Перестань болтать! — злобно крикнул он.
Она, забыв, что надо разговаривать тихо, засмеялась — смех ее, пусть глухой, оказался лучше всего, что у нее было. Он прорезал темноту и рассеял свет каганца по всей комнате.
— Эх, все мы только люди. И скорее согласны жить в позоре, чем лежать в могиле. — Она наклонилась, ища что-то на полу. — У меня была розочка… желтенькая такая… Мне ее одна девчушка подарила, я иногда даю ей медяк. Куда ж она девалась? А, вот… О, вы растоптали ее!
— Прощай.
— Прощайте, сударь, и пусть исполнится ваше желание.
Он обернулся с порога, тихо спросил:
— А как ты думаешь, чего я желаю?
— Спать, спать без снов и, может, не просыпаться больше…
Мигель выбежал в духоту ночи.
Маркиз Руис пригласил Мигеля на свадьбу своей племянницы. Гости доблестно пьют с полудня, а уже приближается полночь. И только когда пробило двенадцать и улицы уже третий час как были заперты цепями, явился Мигель.
Столь почетному гостю место во главе стола, а Мигель сел в самом конце, возле зрелой красавицы Антонии, жены незнатного писаря Кальмероса.
Пышная женщина, статная, щеки румяные, крепкие, хорошенький носик, полные губки, и в глазах — живой огонек.
Вино течет рекой, сознание гостей пересыхает, как русла в августе, в окна подмигивают звезды знойной ночи. Мигель, прищурясь, наблюдает за Антонией злобно и алчно, как хищник за добычей.
Под общий шум неизвестно которого по счету тоста Мигель берет женщину за руку и тащит ее вон.
— Что это значит, ваша милость? — сопротивляется дама. — Я замужняя женщина! Я честная женщина…
Он стащил ее с лестницы, вон из дому, на маленькую площадь, где у фонтана в слабом свете звезд темнеет клочок скудной травы.
— Ах, как вы мне нравитесь, ваша милость, — лепечет дама, прижимаясь к Мигелю. — Быть с вами, под звездным небом…
Мигель молча обнимает ее зрелые прелести.
— Ну, говорите же! Я вам нравлюсь? Что во мне вам больше нравится? Губы, правда? Так мне говорили…
Но Мигель и не думает объясняться в любви.
Он не рассыпается в восторгах, не хвалит ее красоту. Не ласкает. Швыряет женщину наземь и без словесных украшений, без поцелуев яростно овладевает ею. Все происходит быстро и кратко.
— Ах, что вы делаете!.. Здесь, на площади… Что обо мне подумают… Моя добродетель… Оооо!
Запоздалые гуляки перелезают через цепи, выходят на площадь. Один из них поднес длинную палку с фонарем на конце к самой парочке.
— Эгей! — кричит он. — Глядите! Тут любятся прямо под открытым небом!
— Какое бесстыдство, публично…
— Кто вы такие? — возмущенно гремит толстый горожанин.
Мигель встает, в свете фонаря его осклабившееся лицо похоже на лик сатаны.
— Кто мы? — отвечает он. — Имя дамы не важно, а я, почтенные, дон Мигель де Маньяра!
— О!
Гуляки отпрянули, женщина закрывает лицо руками.
— Ну, чего пялитесь? — вскипает гневом Мигель. — Что ж прикусили языки, притворы? Ах вы, невежи, хотите осветить даму? На меня светите! Боитесь? Отступаете, трусы?
Мигель выхватывает шпагу и кричит, как одержимый:
— Я Мигель де Маньяра! Я дон Жуан! Милости прошу, жалкие твари!
Гуляки в ужасе отступают перед его шпагой, перед его криком.
Открываются окна, люди выбегают из домов, фонарей и факелов все больше, пятна света пляшут по земле и в воздухе.
— Моя воля — закон для этого города и всей страны! — в припадке безумия кричит Мигель. — Захочу — и возьму всех ваших жен, всех дочерей! Я тут единственный господин! Прочь с дороги!
Люди расступились — ни одна рука не поднялась на него.
— Братья во Христе, избегайте всякого соприкосновения с проклятым человеком, ибо он общается с дьяволом, — проповедует Трифон в церкви святого Сальватора; эта проповедь направлена против Мигеля, хотя иезуит не называет его. — Похоть, злоба и ненависть — вот суть черной его души. Он развратил вековую нравственность этого города, он потрясает основы человеческого общества, рвет священные семейные узы, унижает и оскорбляет святую церковь и даже восстает на законы всемогущего!
Верующие с удовлетворением слушают пламенные речи Трифона, которыми он бичует безбожного распутника. И хотя имя Мигеля не названо, все знают, о ком он говорит.
— Услышьте призыв мой, о матери севильские! — повышает голос Трифон. — Берегите дочерей ваших, как зеницу ока! Мужчины, следите бдительно за каждым шагом ваших жен и невест! Женщины и девушки, опасайтесь даже взглянуть на него! Ибо вам говорю я — сгорит во пламени всякий, кто соприкоснется с этим обреченным геенне! Осените себя крестом перед ним, воздвигните персты против его завораживающего взгляда и бегите подальше! Ибо он — Антихрист, и проклятье небес падет на его голову и разобьет ее в прах, как и головы тех, кто с ним заодно!
Трифон перевел дыхание, и голос его поднялся до крика:
— Придет час, он должен прийти, когда само небо низринется на него и раздавит! Карающая десница бога уже сжимается в кулак!
В красноватом чаду светильников, в клубах дыма, в бледном отблеске мутного рассвета, на волнах голосов, скорее похожих на храп, колышется вертеп «У херувима», и все качается вокруг Мигеля.
Кислые запахи вин, вонь индейского табака, запах мускуса от проституток.
Темен лицом, с волосами, прилипшими ко лбу, сидит Мигель — не пьяный, а одичалый от вина — образ безудержного разврата. Две девки по бокам его, третья прижимается сзади грудями к его голове:
— Похвастайтесь, господа! У кого из вас, как у Мигеля, по любовнице на каждом квадратном метре земли?
— Ха, земля… — угрюмо подхватывает Мигель. — О земля, отцветшая роза, твои обширные объятия тесны мне…
— Настанет день, когда удовольствуешься двадцатью квадратными локтями могилы, — раздался голос от одного из дальних столиков.
— Кто это сказал? — Мигель стряхивает с себя девок. — Кто хочет, чтоб ему продырявили лоб?
— Пойте, пташечки! — завопил Николас, и девицы заверещали затасканную песню.
Как осы на огрызок груши, набросились на Мигеля девки — существа без имени, без семьи, лишенные очарования, безобразные и смазливые.
— Других у тебя нет, Руфина? — кричит Мигель. — Ну, что поделаешь. Удовольствуюсь нынче и вами, жалкие создания посредственности! Все сюда, ко мне! Согрейте мне сердце, в котором стужа. Дышите, гладьте, грейте мне сердце! Как холодно здесь… Какая пустота во мне и вокруг меня…
Слова вырываются у него все быстрей, все быстрей, все неистовей.
— Пусто, пусто, как на кастильских равнинах… Почему вы молчите?
Девки жмутся к нему, улыбаются, говорят что-то нежно и страстно, а Мигелю кажется, что он один посреди гробовой тишины.
— Слышите меня? Да скажите же что-нибудь! Вы открываете рты, но молчите… Говорите, черт вас!.. Ничего не слышу. Кричите! Не слышу! Не слышу! Только мой голос возвращается эхом. Прижми меня к себе! Скорей! Чтобы я почувствовал, что я — не один!
Девушка крепко обняла его.
— Что же ты не повинуешься мне? — скрипит зубами Мигель. — Я приказываю тебе прижаться! И кричи, чтобы я тебя слышал! Неужели никогда не услышать мне ничьего голоса, кроме собственного?
Клиенты поднимаются с мест, пялят глаза.
Руфина подходит к Мигелю, отстраняет перепуганных шлюх и мягко прикладывает ладонь к его лицу.
— Успокойтесь, ваша милость, — нежно просит она. — Вы возбуждены, но это пройдет. Настанет время, и вы обретете покой. Жизнь ваша получит иное направление. Вы положите голову на колени женщине, которую полюбите верной и преданной любовью.
Мигель разражается смехом.
Он смеется впервые, но смех этот жесток, как смех сатаны.
— Надо же придумать такое, Руфина! Уж наверное, склоню я голову… И буду ползать на коленях в лужах слез, так, что ли?
Смех, злой смех беснуется, но Руфину не задевает насмешка.
— Будет так, как я сказала, — спокойно отвечает она. — Я, сударь мой, видела людей, охваченных страхом.
Глаза Мигеля расширились, словно в них отразился образ иного мира. Он встает, шатаясь, прижимает руки к груди:
— Иной мир… Тот свет? Ха-ха-ха! Страх? Timor fecit deos! Но я не знаю, что такое страх. Я спускаюсь с небес, как огненное облако. Как оно жжется, мое небо… Горю! Горю! Подайте мне чашу! Пить!
Но нет никого, кто бы сжалился и протянул ему бокал.
Возбуждение Мигеля растет, руки ищут опоры в воздухе, дыхание вырывается короткими свистящими взрывами, сдавленный голос словно корчится в неистовой экзальтации.
— Эй ты, властитель того света! Ты мой враг — приди, давай посчитаемся! Я давно отбросил все, что было во мне божеского и человеческого! И если мне не понравится раскаленное добела ложе, уготованное для меня в аду, приготовь-ка ты там, наверху, свой трон для меня!
Давящая тишина.
Мигель вдруг круто обернулся, словно почувствовал за спиной кого-то, и выхватил шпагу.
— Ну же, господи, покажись! Хоть ты и бог, — я проткну тебя!
Он тычет шпагой в воздух, женщины с криком разбегаются, прячутся.
— Все наслаждения мира — мои!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44